Жена винодела

Инес кивнула:

– То есть вы научились всему этому еще прежде, чем вышли замуж за Тео?

– Задолго до того. – Обе замолчали, потом Селин, понимая, что надо поддержать беседу, заставила себя продолжать:

– На самом деле мы и познакомились благодаря виноделию. Через моего отца.

– Я не знала.

– Игристое вино отца довольно известно в Бургундии, и Тео некоторое время у нас стажировался. – Селин покатила бочку по проходу. – Отец заметил его талант. Кроме того, – добавила она через плечо, – он знал, что Тео собирается переехать в Шампань, и, можно сказать, устроил наш брак. Отец чувствовал, что Тео станет отличным мастером и сумеет обеспечить мне лучшую жизнь, чем была бы у меня в Бургундии.

– И тогда вы с Тео начали встречаться? – Инес с округлившимися от любопытства глазами пошла вслед за Селин. – И полюбили друг друга?

Селин закатила бочку в зал и поставила ее стоймя.

– Мы поженились очень быстро, даже не успели по-настоящему друг друга узнать, потому что Тео уже запланировал отъезд из Бургундии. Мне очень подходил такой брак – я ведь дочь винодела и привыкла, что вся жизнь крутится вокруг вина. А для Тео женитьба, как мне кажется, стала некоторым облегчением – теперь он мог не думать об ухаживании за девушками и полностью сосредоточиться на работе.

– Вы вышли замуж не по любви? – На лице Инес было написано разочарование. – Как грустно!

Такая реакция несколько раздосадовала Селин. Неужели Инес правда считает, что любовь должна приходить сама? Нет, ради любви надо трудиться, и Селин делала это годами.

– Сейчас мы любим друг друга, – просто сказала она, хотя и без особой уверенности: течение времени показало, как мало общего у них с Тео.

– И все же… – растерянно начала Инес, но так и не придумала, что сказать дальше.

– Честно говоря, Инес, далеко не всем так повезло, как вам с Мишелем, – отрезала Селин, но, увидев обиду на лице Инес, поспешила добавить: – Сразу влюбиться в того, кто влюбится в тебя, – большая удача.

На самом деле Селин тяжело было наблюдать за развитием их романа. Она всегда уважала Мишеля и временами – особенно когда Тео уходил в себя, размышляя о производстве вина, – ощущала с ним внутреннее сродство, поражавшее ее саму. А потом он по уши втюрился в худенькую красотку, ослепительный вихрь в юбке, и это немного разочаровало Селин. Ей-то мечталось, что Мишель приведет в дом более солидную и серьезную женщину, – может быть, в чем-то похожую на нее, Селин, так что они смогут по-настоящему сдружиться.

– Да. – Инес снова замолчала, но, когда Селин уже решила, что разговор окончен, добавила тихим голосом: – Но иногда мне приходит в голову, что Мишель влюбился не в меня, а в мой образ. Как будто смотрел на меня, но видел не то, что есть, а то, что хотел во мне видеть. А действительность его разочаровала.

– Уверена, что это не так.

– Правда? – Инес испустила тихий прерывистый вздох. – А у меня ощущение, что я ничего не могу сделать так, как ему нужно. Я по его глазам вижу.

– Это все война. На нем столько всего висит. – Селин сочувствовала Инес, но понимала и состояние Мишеля. Слишком большой груз он нес на своих плечах, чтобы еще и баловать супругу, – хотя первое время явно готов был это делать, видя в ней лучшее украшение своего дома.

– Понимаю. Но именно поэтому мне хочется, чтобы он мог на меня полагаться, как полагается на вас.

В голосе Инес явственно слышалась горечь, при том что Мишель с Тео не раз давали ей шанс быть полезной. Совсем недавно им остро понадобилась помощь с дегоржированием – удалением осадка из бутылок, в которых уже образовался газ, – и они стали учить этому Селин и Инес. Процедура требовала сноровки: следовало, держа бутылку горлышком вниз, быстро вынуть пробку специальной открывалкой, называемой pince à dégorger, и одновременно перевернуть бутылку. Едва давление газа выбивало осадок, горлышко нужно было заткнуть большим пальцем, чтобы не вылилось само вино. У Селин это начало получаться попытки с тридцатой, а Инес так и не приноровилась, так что на второй сотне бутылок ее пришлось остановить – слишком много вина растеклось по полу погреба.

– Ну, сейчас-то вы ему помогаете, – сказала Селин.

– Да. – Инес шмыгнула носом. – Но постучать по дереву и залить бочку водой мог бы кто угодно, правда?

Селин заставила себя улыбнуться:

– Все же это нужное дело.

– Да, – отозвалась Инес погасшим голосом. – Мишель именно так и говорит.

Следующие несколько часов две женщины работали, почти не разговаривая, – разве что обменялись несколькими репликами о том, куда поставить бочки и в котором часу вернутся мужья.

Около семи они услышали знакомый грохот – это наверху к дому подъехал ситроен. Спустя еще мгновение по винтовой лестнице спустился Мишель, а за ним – улыбающийся Тео.

– Как все прошло? – обратилась к нему Селин, поднимая глаза от очередной бочки и отряхивая руки.

– Чудесно, – ответил Тео, и впервые за много месяцев Селин увидела, что в его глазах светится надежда. – Цель в том, чтобы заставить Клебиша иметь дело не с каждым из нас в отдельности, а с организацией, представляющей нас всех. Тогда мы сможем разделить этот оброк по справедливости.

– Идеальное решение! – радостно воскликнула Инес и захлопала в ладоши, однако хмурый взгляд мужа ее остановил.

– Шаг в верном направлении, – осторожно заметил Мишель. – Но на собрании было также сказано, что Клебиш еженедельно реквизирует в Шампани пятьсот тысяч бутылок.

– Пятьсот тысяч? – переспросила Селин. – Как же мы это выдержим? Если виноград снова не уродится…

– По крайней мере, – Тео взглянул на жену, – они прекратят стоять у нас над душой, требуя самые ценные сорта. Верь мне, Селин, объединение – правильная вещь, и отрасль выстоит. Все будет хорошо.

Мишель кашлянул, Селин подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Похоже, им обоим пришло в голову одно и то же – что Тео не понял сути. Война ставит под угрозу не только производство вина.

– Так или иначе, с новой схемой наверняка будет легче, – заключил Мишель, после чего еще раз посмотрел на Селин и какую-то долю секунды удерживал ее взгляд. – Ну, а как у нас продвигается проверка бочек?

Тем вечером Тео притянул к себе Селин, как только та улеглась рядом с ним в постель, но она с удивлением обнаружила, что тело отказывается отвечать на ласки, и лишь усилием воли смогла заставить себя расслабиться.

– Шампанское выживет. – Тео погладил ее по щеке. Прикосновение мозолистой руки казалось странным и непривычным, Селин не помнила этого ощущения. – Сегодняшнее собрание, Селин, понимаешь, сегодня я впервые почувствовал, что решение существует. Де Вогюэ – умнейший человек.

– Да.

– Он о нас позаботится. С вином все будет в порядке. – Тео опять коснулся ее лица, потянулся губами к ее губам, и тут она не сдержалась:

– А с людьми? Неужели тебе есть дело только до вина?

Тео замер, потом отодвинулся и перевернулся на спину. Селин закрыла глаза в темноте. Она сердилась на себя: не стоило напоминать мужу о страхах, которых тот не разделял.

– Конечно, не только, – поспешно ответил Тео. – Но о вине приходится думать – ведь в нем вся наша жизнь, Селин.

– Нет, Тео, не вся. Мы делаем вино, но оно – не мы сами. Если немцы завтра уничтожат наши виноградники, мы попробуем что-нибудь придумать. Но что, если они уничтожат моих родных? Если это уже случилось?

– Селин, не надо. Твои родные в безопасности, все будет хорошо, увидишь.

– Как знать? – Перед глазами Селин встало лицо отца, плечо ощутило тяжесть сильной руки деда, а щека – прикосновение теплых бабушкиных губ, и ей вдруг стало невмоготу лежать рядом с Тео. Без единого слова она выбралась из постели и двинулась к двери спальни, задержавшись лишь для того, чтобы взять длинный свитер, который висел на спинке стула в углу.

– Селин, что это за сцена? Куда ты?

– Подышать воздухом. – В темноте она прошла к задней двери, отчасти ожидая, что Тео бросится за ней и попросит прощения за свою черствость. Но он не стал вставать, и Селин подумала, что это многое о нем говорит.

Снаружи все было залито светом почти полной луны. Селин направилась к погребам. Там, наедине с дремлющими бутылками, она могла успокоиться. Тео не верил, что вино ее заботит, а зря – на самом деле заботило, и очень глубоко. Просто ее сильнее, чем мужа, беспокоила реальная жизнь работников; в каждой бутылке она чувствовала их сердца и души.

Оказавшись под землей, Селин попала в привычные объятия чернильно-черной тьмы, а у подножия каменной лестницы зажгла керосиновую лампу, и по стенам заплясали знакомые тени. Она глубоко вздохнула и тут же замерла: в одной из камер впереди справа послышалось легкое царапанье. Неужели там кто-то есть? Селин стояла не двигаясь, ее сердце колотилось.

Конечно, разумнее было бы развернуться, погасить свет, выбраться наверх и поспешить домой. Но ее внезапно охватила решимость. Пусть немцы навязывают виноделам свои правила и реквизируют у них бутылки, на это священное место под землей у Германии не могло быть никакого права. Во все годы своей истории оно принадлежало только Франции, как стареющее вино принадлежит здесь самой земле, окутывающей его со всех сторон и творящей над ним волшебство. И не сумев себя остановить, Селин сняла туфли и, ступая как можно тише, пошла по узкому проходу.

Звук смолк. Может, это скреблась мышь? Селин осторожно продолжила свой путь и, дойдя до первой камеры справа, посветила туда. Что бы она стала делать, если бы в темноте скрывался немец? Но там лишь спокойно дремали тысячи бутылок.

Во второй по счету камере Селин тоже никого не обнаружила, а когда собралась посветить в третью, в темноте послышался голос:

– Селин?

Она вскрикнула – и тут же поняла, что в нескольких метрах перед ней стоит Мишель с широко раскрытыми от изумления глазами.

– Боже, вы до смерти меня перепугали. – Селин прижала руку к сердцу. – А что вы делаете здесь внизу?

– Мне не спалось. Я спускаюсь сюда, когда мне надо подумать.

– И я. – Селин вдруг забеспокоилась. – Надеюсь, это не против правил? Я понимаю, что это ваши погреба…

– Селин, они не менее ваши, чем мои. После всего того, что вы с Тео здесь сделали, всех тех часов, которые на это потратили, – он покачал головой. – Вы остались, хотя могли бы перебраться на юг и попробовать найти более безопасное место, чтобы переждать войну.

– Конечно. – Селин не знала, как это сказать, но чувствовала, что успела пустить здесь корни, как будто обрела место, в котором ей было назначено оказаться. Ни о каком отъезде у них даже разговора не заходило.

– И я вам благодарен. – Мишель жестом пригласил ее в камеру, из которой только что вышел. – Но раз уж вы здесь, может быть, присядете ненадолго и составите мне компанию?

Наверное, и вежливее, и правильнее сейчас подняться наверх, оставив Мишеля размышлять в одиночестве, понимала Селин. Но он смотрел на нее так ласково, что ей захотелось остаться.

– Мне, – начала она, – надо бы…

– Прошу вас, – перебил ее Мишель. – У меня есть к вам вопрос, который не дает мне покоя.

Селин покрылась гусиной кожей от волнения и, поколебавшись, вслед за Мишелем вошла в камеру. Он жестом указал на каменную скамью, тянувшуюся вдоль задней стены, и Селин пристроилась в ее дальнем конце, оставив побольше места для Мишеля. Но полумрак их каким-то образом сближал, и Мишель, видимо, тоже это почувствовав, тотчас отстранился.

– Все в порядке? – спросила Селин, потому что Мишель молчал.

– Что? Да, да. – Он взъерошил пальцами волосы, и Селин заметила, какой у него усталый и изможденный вид. Конечно, в это тяжелое время все так выглядели, но в глазах Мишеля она уловила то, чего не замечала раньше, – некую печаль. Интересно, что ему в этот миг видится в ее лице?

– Вы собирались что-то у меня спросить.

– Да. Пожалуйста, простите меня, если это слишком личная тема, но… – Он замолчал и опять провел пальцами по волосам. – Я хотел спросить о ваших родных.

Сердце у Селин упало. Она была готова к тому, что в какой-то момент люди начнут выспрашивать ее еврейскую родословную, но совершенно не ожидала этого от Мишеля. Однако она жила в его доме, а значит, была обязана ответить правду.

– Да, все так, мой отец еврей, и, хотя мои родители вовсе не были религиозны, я все же, разумеется, считаюсь…

– Нет-нет, – перебил ее Мишель. Даже в темноте было видно, как краска поднимается у него по шее и заливает щеки. – Прошу прощения, я не это имел в виду. Я знаю, что вы наполовину еврейка, Селин, вопрос был, получали ли вы какие-нибудь известия от родных. Как они? В порядке? Я давно о них беспокоюсь, но не знал, как спросить.

Селин, к своему удивлению и смущению, почувствовала, как глаза наполнились слезами, а в горле встал ком. Вновь подняв взгляд на Мишеля, она увидела в его лице такую бездну тревоги и сострадания, что разрыдалась.

Мишель придвинулся к ней – сначала немного, а потом вплотную, – и, чуть помедлив, обнял ее одной рукой, а она склонилась к нему и продолжала плакать, заливая слезами его плечо. Затем поднялась и, отирая остатки слез, проговорила помертвевшим голосом:

– Простите, пожалуйста. Не… не знаю, что на меня нашло.

– Не извиняйтесь. Я ни в коем случае не хотел вас расстроить.

– Вы не виноваты. Дело в том, что я очень о них тревожусь. От них вовсе нет никаких вестей.

Мишель вздохнул:

– Ох, Селин, этого-то я и боялся.

– Я знаю, что связь сейчас ужасная, но…

– У меня есть друг, – перебил Мишель, и его голос вдруг зазвучал тихо и настойчиво.

– Что?

– Друг, который может устроить, чтобы кто-нибудь проверил, что с ними. Если вы хотите.

Селин моргнула в знак согласия, но Мишель избегал встречаться с ней взглядом.

– Да, конечно, но я бы не хотела никого подвергать опасности.

– Мой друг, – чуть улыбнулся Мишель, – постоянно в опасности. Но я знаю, что он будет готов помочь.

У нее была сотня вопросов и, может быть, дюжина причин сказать «нет», но вместо того она прошептала:

– Благодарю вас.

– Не стоит, – теперь Мишель смотрел ей прямо в глаза. – Мы все должны заботиться друг о друге, разве не так?

Селин кивнула и потупилась. Она чувствовала на себе взгляд Мишеля и понимала, что он чего-то ждет, но чего?

– А Тео, – спросил он немного погодя, – он волнуется о вашей родне?

Селин озадаченно посмотрела на него:

– Что вы имеете в виду?

– Меня беспокоит его невозмутимость. Такое впечатление, что он живет в каком-то пузыре, – о вине думает, а о том, что происходит в стране, – почти нет. – Мишель помедлил. – Надеюсь, вы не сочтете мои слова бестактностью.

Селин глянула на него и тут же отвернулась.

– На самом деле я подозреваю, что он мало думает о вещах, которые его прямо не затрагивают. – Даже такое признание заставило ее почувствовать себя предательницей.

– Мне кажется, то же самое происходит и с Инес.

– Она старается, – не сразу ответила Селин. После дневного разговора за проверкой бочек она понимала Инес чуть лучше и считала своим долгом вступиться за нее, хотя вполне сознавала, как мало между ними общего.

– Вижу. Но, может быть, она просто не создана для этой жизни, и глупо было с моей стороны ждать, что она переменится. Я ведь знал, на ком женюсь, верно? – Он покачал головой и посмотрел на свои руки. – Простите меня. Ужасно, когда человек говорит такие вещи о собственной жене. И это не значит, что я ее не люблю.

– Понимаю, – прошептала Селин. Это была правда: к Тео она испытывала нечто похожее.

Оба погрузились в молчание, но Селин ощущала его как уютное и приветливое, и это была достаточная причина, чтобы уйти.

– Мне пора возвращаться, – сказала она, поднимаясь со скамьи, – а то Тео забеспокоится. Но спасибо вам, Мишель. От всей души спасибо за вашу доброту. – Селин испытывала благодарность не столько за предложение разузнать о родных, сколько за участие. Она и не догадывалась, как ей этого не хватало.

– De rien[8]. – Он улыбнулся Селин, но, когда она вставала, смотрел на нее печально.

– Доброй ночи, Мишель.

– Bonne nuit[9], Селин. Увидимся завтра.

Через пять минут Селин, поднявшись по лестнице и дойдя при свете луны до их с Тео домика, входила в спальню. Она готовилась объяснить супругу свое долгое отсутствие, но услышала тихое похрапывание. Тео крепко спал и не шелохнулся при ее появлении. До самого утра она неподвижно лежала на спине рядом с мужем и глядела в потолок.

Глава 8

Июнь 2019

Лив

Лив мгновенно подпала под волшебное обаяние Парижа, и поздним утром вторника, шагая по авеню Рапп со свежим багетом, кусочком бри и колбасой, уложенными в холщовую сумку через плечо, уже спрашивала себя, почему не вернулась сюда раньше.

Бабушка Эдит называла это особенное парижское волшебство «глубоким вздохом» – le grand soupir. Девочкой Лив только смеялась, а теперь и сама сделала глубокий вдох и выдох в Городе света, и тревоги правда словно бы отступили.

Давным-давно, еще до знакомства с Эриком, Лив представляла, как переедет во Францию, влюбится, найдет причину остаться насовсем. Подобный образ будущего приходил ей в голову чаще иных, возможно, потому, что лето у бабушки во Франции было тем единственным, что оставалось в жизни неизменным. С тех пор как умер отец, мама каждые несколько месяцев заводила себе нового друга, а каждые несколько лет – нового мужа, так что в детстве Лив переезжала в общей сложности семнадцать раз. Бабушка Эдит не отличалась особой теплотой, но когда все вокруг зыбко и непредсказуемо, хорошо иметь дом, в который всегда можно вернуться. Не без удивления Лив обнаружила в себе это чувство спустя столько лет.

За несколько дней в Париже она и думать забыла про Эрика, зато у нее появилась новая причина для беспокойства – бабушка Эдит. Теперь она целыми днями в черном шелковом халате и при полном макияже мерила шагами квартиру. Конечно, бабушка всегда была немного взбалмошной, но такой беспокойной Лив ее еще ни разу не видела.

Она спрашивала, что случилось, но неизменно слышала в ответ «не выдумывай». Может, это и правильно, размышляла Лив, поднимаясь на лифте в просторную квартиру на шестом этаже и вставляя запасной ключ в узорчатый замок. Распахнув дверь, она увидела, что бабушка Эдит стоит посреди гостиной в идеально сшитом бледно-розовом костюме от Шанель, ее седые волосы уложены в тугой пучок, а губы ровно подведены красной помадой.

– Ну, где ты была? – требовательно спросила бабушка.

– В булочной. – Лив показала на багет. – Подумала, что мы могли бы…

– Ладно, не стой на месте. Бери свои вещи, а хлеб, если тебе так хочется, съешь в поезде. Мы едем в Ранс. – Лишь спустя несколько мгновений Лив сообразила, что так по-французски произносится Реймс, один из главных городов Шампани. Лив с Эриком когда-то собирались туда съездить – от Парижа на скоростном поезде это каких-то сорок пять минут, – но так и не собрались, Лив уже не помнила почему. А вот бабушка не упоминала Реймс ни разу.

– Но… зачем?

– У меня там дела. – Видя, что Лив так и стоит на месте, бабушка Эдит недовольно поджала губы. – Оливия, поезд отправляется в 12:58. Dépéche-toi![10] Нам нельзя опаздывать, машина на вокзал уже ждет.

– Хорошо, – только и сказала совершенно растерянная Лив и поспешила в свою комнату.

– Постой! – Бабушка сняла с себя шарфик – бело-золотой, винтажный, от Шанель, и протянула Лив. Та попросту накинула его на шею, и тогда бабушка нахмурилась и аккуратно его повязала, а потом отступила на шаг полюбоваться на свою работу. – Вот так. Теперь ты выглядишь почти как парижанка.

Не прошло и двух часов, как Лив, промчавшись на скоростном поезде мимо холмов, усеянных фермами и ветряками, и спрятавшихся между ними деревушек, уже стояла в гостиной бутик-отеля на улице Биюрет, посреди роскошного, на две спальни, номера с пушистыми кремовыми коврами на полу, резной позолоченной мебелью и бесчисленными бордовыми подушками.

– Располагайся, – бабушка Эдит показала на левую спальню. Позади нее портье, покраснев от натуги, тащил тяжеленный чемодан «Луи Виттон».

– Выглядит замечательно. А когда мы устроимся, сходим вместе перекусить? – К обеду ведь полагается вино, и Лив надеялась, что после пары бокалов бабушка разговорится и объяснит, зачем их сюда понесло.

– Non. Ступай одна, дорогая. У меня разболелась голова, мне надо прилечь.

Только тут Лив заметила, до чего бабушка бледна, – это было видно даже под слоем свежих румян.

– Бабушка Эдит, тебе нехорошо? Помочь?

– Со мной все в порядке. – Бабушка вложила в руку портье несколько монет, и тот удалился, пробормотав «merci». – Прошу тебя, Оливия, пойди, выпей бокал шампанского. Побалуй себя. – Она чуть улыбнулась Лив, повернулась, вошла в спальню справа и закрыла за собой дверь.

Лив закусила губу. Как быть? Постучаться к бабушке, проверить, как она там? Это, скорее всего, обернется лишь новой порцией попреков в том, что Лив неправильно относится к собственной жизни. Но и оставить бабушку одну, когда ей нездоровится, тоже нельзя.

Лив перетащила чемодан в свою спальню, где высилась громадная, полированного красного дерева кровать с балдахином на столбиках, белоснежным покрывалом и горкой бордовых подушек, таких же, как в гостиной. Тяжелые шторы были раздвинуты, и из окон открывался вид на улицу, на фонтаны с длинными прямоугольными бассейнами, на магазины и отели. Над острыми крышами торчали тонкие трубы, и домики, сложенные из древних каменных глыб, соседствовали с большими несуразными зданиями, выстроенными никак не раньше, чем пятьдесят – шестьдесят лет назад. А надо всем этим высились башни собора, похожего на парижский Нотр-Дам.

На перекрестке над нарядным фонтаном парила бронзовая крылатая женская фигура, а прямо под окном краснел навес маленького кафе.

Не успела Лив его толком рассмотреть, как зазвонил телефон.

Лив взглянула на экран и тяжело вздохнула: мама. Может, не отвечать? Бесполезно, мама будет названивать, пока не дозвонится. И Лив решила ответить, внутренне приготовившись к шквалу вопросов о разводе.

– Привет, мам.

– Привет, дорогая, – прощебетал в трубке мамин голос. – Я собираюсь завтра быть в Нью-Йорке со Стэном. Не хочешь с нами поужинать? У нас билеты в театр на четверг, но я твердо сказала Стэну: ты должен познакомиться с моей дочерью.

Пораженная, что мать даже не обмолвилась об Эрике, Лив только и спросила:

– Извини, а Стэн – это который?

– Адвокат, – рассмеялась мать. – У которого квартира в кондоминиуме Оушен-Сан в Бока-Ратоне.

– А, точно! – Лив была почти уверена, что о Стэне да и о кондоминиуме Оушен-Сан слышит впервые в жизни, но какая разница? – На самом деле, мам, я сейчас не в Нью-Йорке. Я гощу у бабушки Эдит.

– В Париже?

– В Реймсе, если быть точной. Восточнее Парижа, примерно в сорока пяти минутах езды.

Теперь уже мать удивилась.

– А зачем вас туда понесло?

– Сказать честно? Понятия не имею. Бабушка сама не своя.

На другом конце провода послышался смех:

– А разве это плохо?

– Мам, я серьезно. Мне за нее немного тревожно. Она кажется – не знаю – подавленной.

– Солнышко, я уверена, все это ерунда. – Мать принялась что-то рассказывать о том, что произошло накануне в бассейне кондоминиума, но Лив уже не слушала, потому что заметила в окно знакомую фигурку в бледно-розовом костюме от Шанель. Бабушка Эдит бодро вышла из дверей отеля и заспешила куда-то по тротуару. Куда? Разве она не говорила несколько минут назад, что неважно себя чувствует и не собирается выходить?

– Извини, мам, – прервала Лив мать, – мне надо идти.

Мать еще говорила, но Лив уже нажала отбой и устремилась к двери.

Преодолев бегом шесть лестничных пролетов, она вылетела наружу и, все еще тяжело дыша, свернула в ту же сторону, куда ушла бабушка. Но сразу стало понятно, что поиски бесполезны. Улицы были полны народу: одинокие прохожие смотрели в свои телефоны, парочки нежно держались за руки и льнули друг к другу, местные жители выгуливали собак, дети, хохоча, носились невдалеке от родителей. Лив прошла три квартала, потом развернулась и той же дорогой возвратилась на площадь с фонтаном, которую видела из окна. Заглянула во все магазинчики и ресторанчики по дороге, но бабушку Эдит так и не обнаружила. Попробовала позвонить ей на мобильный телефон – но там, как часто бывало, сразу включился автоответчик. Оставалось только ждать, и Лив медленно побрела к отелю. Перед входом она оглянулась на улицу Бюирет и напомнила себе, что бабушка Эдит живет одна и, очевидно, и прежде не раз выходила из дома. Так что причин для беспокойства нет.

В номере Лив достала из чемодана книжку – дурацкий триллер, купленный в аэропорту в Нью-Йорке, – расположилась на диване в гостиной и стала ждать. Она успела проверить почту, пролистать ленту новостей на сайте «Нью-Йорк таймс» и прочитать первые главы книжки, когда в дверь номера постучали. Со вздохом облегчения Лив распахнула дверь, ожидая увидеть там бабушку, вернувшуюся со своей таинственной прогулки и безуспешно пытающуюся нашарить в кошельке ключ.