Пляс Нигде. Головастик и святые

Андрей Филимонов

Пляс Нигде. Головастик и святые

© Филимонов А.В. (текст)

© Бондаренко А.Л. (оформление)

© ООО “Издательство АСТ”

* * *

Пляс Нигде

Посвящается Тане

В середине самой возвышенной скорби он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом.

Фёдор Достоевский. “Бесы”

Морозным мартовским утром 1898 года выдающийся русский художник, профессор и академик Иван Иванович Шишкин скончался в своей мастерской в Петербурге внезапно и почти незаметно для самого себя, от сердечного приступа, сжимая в пальцах уголёк для рисования.

Падающее с табурета тело Ивана Ивановича подхватил на руки его ученик, в то утро работавший рядом с учителем, талантливый туземец из Сибири по имени Григорий Гуркин.

Говорят, между ними что-то вспыхнуло в тот момент, вроде молнии изо рта в рот, словно мастер с последним вздохом передал молодому человеку тайну пейзажной живописи.

28-летний Гуркин всего год как перебрался в столицу из небытия (с точки зрения петербуржца, жизнь в провинции равна нулю), со своего дикого Алтая, где священники поливали язычников святой водой и нарекали русскими именами.

Прошедших таинство крещения обучали грамоте и письму. Наиболее сообразительных оставляли на службе в православной миссии – переводчиками и учителями.

Григорий рано проявил талант к рисованию невидимого; особенно хорошо у него получалось седьмое небо и ангелы с красивыми крыльями (как у орлов, сидящих в степи по трое). За несколько лет юноша так набил руку в изображении горнего мира, что стал чуть ли не первым иконописцем среди алтайцев.

Свежий, но каноничный стиль его письма одобрил лично отец Макарий, епископ Томский и митрополит Алтайский, посетивший однажды село Улала, где располагалась миссия.

“О-ла-ла!” – воскликнул он, посмотрев на иконы, приблизил к себе чудесного отрока и благословил пастырским лобзанием.

Однако второго Рублёва из молодого человека не вышло. Карьера не задалась по причине конфликта с духовным отцом, запретившим художнику рисовать алтайских богов – “поганых идолов, буде он святые лики малюет”. Взбешённый требованием отречься от собственного народа, как от заблуждения, Гуркин посылает батюшку к чёрту, одалживает деньги у атеистов из Томска и едет в Петербург, чтобы лично Шишкину предъявить свои работы.

Это свидание переменило жизнь обоих. Столичного мастера так пробрало от рисунков алтайца, что он зачислил сибирского ходока в свои ученики и с тех пор принимал в нём большое участие, как тогда выражались.

Григорий стал визитировать Ивана Ивановича регулярно. Уроки, которые Шишкин давал у себя на квартире, не измерялись в скучных академических часах, – это были часы восторженного труда и взаимного обогащения. Старший художник обучал младшего искусным приёмам, каких не узнаешь на лекции. Ученик в ответ окрылял мэтра своей непосредственностью.

На прощание они целовались. Сентиментальный обычай целомудренных джентльменов XIX века. Платоническая любовь, под гипнозом которой Шишкин разрешил Гуркину нарисовать на своей уже законченной картине “Корабельная роща” маленькую жёлтую бабочку. Вот она, в самом низу, над ручьём, распустила крылышки, словно золотая капля, упавшая с вершины Алтая в традиционный шишкинский лес.

Современники вспоминали, что зимой 1898 года Иван Иванович был как-то по-юношески оживлён, что он давно – может быть, с самой молодости, – не бывал в таком добродушном и весёлом настроении, как в эти последние месяцы жизни. Всё его радовало, и после ухода Григория он подолгу сидел над рисунками, на два голоса разговаривая с воображаемым татарином Ахметкой, старинным alter ego Иван Ивановича, которому никогда не нравились работы Шишкина.

– Всякий ерюнда рисуешь, художник-мудожник! Пересьпективь у тебя киде? Нету пересьпективь! – прищуривался он, изображая акцент, а затем выпучивал глаза и отвечал драматическим басом:

– Дурак ты, Ахметка, ничего не понимаешь в живописи, бритая башка!

Дворник-гастарбайтер, настоящий казанский татарин в драном халате, сгребавший снег под окном, мелко дрожал от страха и доносил полицмейстеру, что в барина из бельэтажа вселился шайтан.

Домашние художника так привыкли к этим спиритическим сеансам, что ничуть не пугались явления Ахметки и даже очень радовались приподнятому настроению Ивана Ивановича.

За любимого ученика Шишкин всячески хлопотал и критикам советовал обратить внимание на его экстравагантные сюжеты. Особенно выделял работу “Камлание, или Ночь жертвы”, где шаман с бубном танцует у костра на лесной поляне. Для бывшего иконописца “Камлание” стало искупительной жертвой духам Алтая, которым он так долго изменял с русскими попами.

Но в Петербурге картину поняли иначе. Мистический сюжет пришёлся кстати борзым перьям столицы, когда они заскрипели над некрологом Шишкину.

Неизвестно, из чьего яйца вылупилась утка, облетевшая газеты, но обстоятельства кончины знаменитого художника взволновали публику. Жёлтая пресса намекала на чёрную магию. Журналисты солидных изданий шаманили более деликатно, но тоже раздували огонь любопытства, описывая загадочного инородца, в объятиях которого испустил дух Иван Иванович.

Читатели газет запомнили имя Гуркина.

В 1901 году Петербург посетил Григорий Потанин, известный диссидент и сепаратист, отсидевший на каторге семь лет за призыв к отделению Сибири от России.

С первого взгляда Потанин влюбился в пейзажи своего тёзки и распространил благую весть о том, что сибирские руды произвели гениального самородка. Слово Григория Николаевича было весомо, к нему прислушивались. Для молодёжи, думающей за Уралом, он был кумиром и совестью, перед его харизмой трудно было устоять; вот и Гуркин не устоял, когда старик Потанин дал ему совет вернуться в родные края, ещё не тронутые волшебной силой искусства.

В 1905 году художник оставляет столицу и едет на Алтай, в деревню Анос, где строит дом и мастерскую. Григорий Николаевич каждое лето навещает своего младшего друга в сопровождении свиты профессоров Томского императорского университета. Гости привозят с собой красивых женщин, шампанское, иностранцев и граммофоны.

Вскоре ничем не примечательная национальная окраина становится модным курортом – “сибирской Швейцарией”. Чахоточные едут сюда глубоко дышать полезным воздухом, за что получают прозвище “воздушники”. Нервнобольных называют “кумысниками”, ибо они верят в оживляющую силу этого лошадиного продукта, который пьют вёдрами. Приезжие интересуются шаманизмом и записывают фольклор.

“Анос превратился в какой-то Гейдельберг или Гёттинген… – с гордостью сообщал Потанин в одном из писем. – Здесь вы видите даму с финским ножом на поясе для рытья растений, с берестяной коробкой на бедре для выкопанных растений; или выходит из села джентльмен с мальчиком, идущий в лес отыскивать личинки и бабочки”.

Дамы и джентльмены ходят не только в лес, но и в народ, которому рассказывают о правах человека и гигиенических процедурах. Почти не говорящие по-русски, аборигены любят визиты пришельцев как праздник, и слагают о них длинные песни.

Талант Гуркина тем временем вылупляется из личинки в роскошную бабочку. В 1910 году художник пишет “Озеро горных духов” – свой шедевр, растиражированный по всей России журналом “Нива”.

На следующий день он просыпается знаменитым и модным, почти как Шишкин. Вслед за славой приходят покупатели. Каждому хочется “Озеро” – вынь да положь. Успех нервирует художника: он вообще-то не любит продавать картины; если бы не семья, ни за что бы не вступил с миром в рыночные отношения. Священное место, обнажённое на холсте, так интимно, и такое блядство – измерять его в рублях. “Неужели душа по природе своей проститутка?” – с волнением думает художник, пересчитывая деньги.

В первый раз после сделки он чувствует себя отвратительно, и заново начинает писать “Озеро”, чтобы загладить вину перед горными духами. Но едва успевает закончить, как вбегает следующий покупатель, достаёт бумажник и просит завернуть шедевр. И так три раза…

В народе про это говорят “жизнь налаживается”. Выставки, вернисажи, заказы, фотосессии, интервью для прессы. Григорий идёт в гору, на ходу обрастая учениками, и кажется, что уже недалеко ему до патриарха… Как вдруг – нате! – революция. Трёхвековая империя слиняла в три дня. Кто был ничем, захапал всё. Худые серьёзные мальчики, разделившись на белых и красных, убивают друг друга из пулемётов.

Словно мыльные пузыри, возникают и лопаются независимые республики.

Потанин благословляет Гуркина выступить на политической арене в роли председателя Каракорумской думы. Для чего художнику Дума, и где находится Каракорум, знают только узкие специалисты. Главное, что выступление получилось неудачным. Несколько месяцев Гуркин увлечённо занимался сепаратизмом, а потом приехали колчаковцы и забрали “председателя” в контрразведку. Правда, после допроса его отпустили, разглядев безобидного мечтателя, но испуганный Григорий Иванович всё равно приходит к выводу, что пора валить…

Я набрасывал текст в телефоне, сидя на берегу того самого озера, в тени рогатой горы Белухи. С её белоснежной вершины открывается панорама на Казахстан, Россию, Китай и Монголию. Имея знакомства среди контрабандистов и конокрадов, можно далеко зайти горными тропами. Очень далеко. Чуть ли не до Шамбалы.

Но сегодня в мои планы не входили великие географические подвиги. Я собирался закончить текст, оставалось всего ничего – только свести воедино линии жизни моего героя, как бы поместив их на ладонь бога. Для этого я приехал к месту силы, где была написана главная картина художника, рассчитывая на помощь горных духов: возможно, они подкинут мне оригинальную идею для финала истории, которую сегодня же можно будет отправить редактору и получить заслуженный гонорар. Я был полон дурацких скромных намерений и даже не мечтал покидать родину. Однако жизнь замечательных людей в России устроена так авантюрно, что если человек не идёт через границу, граница сама идёт к человеку.

Словно ниндзя, из ниоткуда передо мной возникли трое вооружённых автоматами юношей в пятнистых плащах травяного цвета.

Ваши документы? Пожалуйста, мои документы. Они заглянули в паспорт и сравнили меня с фотографией.

– Что вы тут делаете?

– Жду вдохновения.

– Чего?

– От слова “вдох”.

– Понятно.

– Я работаю над эссе о Григории Гуркине.

Это имя ничего им не говорило.

– Он был великим алтайским художником.

– В смысле, умер?

– Ну да.

– Значит, он не придёт? А зачем вы тогда тут сидите? Это приграничная зона.

– Извините, не знал.

– Ну и что будем делать?

В вопросе прозвучала наивная коррупционная интонация. С их точки зрения, мне стоило чем-нибудь откупиться, потому что выглядел я подозрительно. Какой-то Гуркин, какие-то духи, какая-то мутная хрень… Что-то здесь не так, ребята!

Самое смешное, что подвох они чуяли по-собачьи верно, хотя и не могли сформулировать. Перед ними стоял иностранный агент, явившийся на Алтай по заданию “Радио «Свобода»”, чтобы собрать информацию.

“Свобода” иногда покупает у меня истории о людях, замученных советской властью. Не знаю, для чего ей наши мёртвые души, но платит она, не торгуясь, твёрдой валютой, как в старые добрые времена, когда новости были честными, а кокаин чистым. Не то что сейчас.

Буквально позавчера в Новосибирске я получил ожог слизистой оболочки, посетив литературный бункер “Синий нос”, где ранее собралась куча интересных людей со всей страны. Интересные люди – моя страшная слабость. В тот вечер Игорь Караулов читал стихи про ёжика и белочку в Освенциме, Галина Юзефович рассказывала о жемчугах русской прозы, Артемий Троицкий, седой мотылёк андеграунда, порхал по залу с бокалом шампанского.

Он представил меня длинноногой Атлантиде, чемпионке “Открытого рта”, культовой читательнице книг, популярному блогеру, которая на морях и океанах, под водопадами, в бассейнах и джакузи делает селфи с новинками книжного рынка. Её страничка в инстаграме называется #Читаюплавая. У неё куча подписчиков. Ещё бы! С такой фигурой!

Троицкий сказал, что я “клёвый писатель”, и упорхнул в другое измерение. Оставшись вдвоём, мы зависли у барной стойки. Я признался Атлантиде, что мне нравится её задница подход к современной литературе.

И предложил выпить за это по алфавиту. Начали мы с бурбона, поскольку абсента в заведении не было, а когда добрались до фирменной “хреновухи”, которой особенно гордился бармен, девушка спросила, над чем я сейчас работаю. Еду охотиться на горных духов. История с привидениями? Типа того. Есть любовная линия? С этим проблема, пока не придумал, как затащить своих героев в постель. Запишись на курсы пикапа. Теория, мой друг, суха. К тому же я не верю, что секс-тренеры Киска или Рыбка помогут мне разобраться в высоких отношениях джентльменов прошлого века. Тебе не хватает личного опыта? Мне кажется, я довольно опытная личность. Ну, разве что на первый взгляд. У тебя есть сигареты? Пойдём наверх, познакомлю с Машей, она моя лучшая подруга.

Из подвала на улицу вела винтовая лестница. Я пропустил Атлантиду вперёд, чтобы полюбоваться её ногами. Это было истинное чудо эпиляции. Такой гладкой кожи я не видел даже в музее мадам Тюссо. Пираньи из спа-салона съели всё лишнее, оставив голое совершенство.

Маша оказалась “мерседесом” – заднеприводной двухдверкой красного цвета и полным именем “Святая Дева Мария Милосердная”. Крыша отсутствовала. Мы запрыгнули внутрь, как кролики. Клубные кролики с розовыми глазками. Поедем, красотка, кататься? Нет, Маша не любит, когда я сажусь за руль бухая, давай лучше полетаем. У меня есть кое-что для вдохновения, открой бардачок.

Под сердцем Маша носила запретный плод – зелёную нефритовую табакерку с порошком грёз. Потянувшись за этой вещицей, Атлантида склонилась над моими коленями, и я ощутил двойной укол её фитнес-груди.

Кредитной картой она разделила порошок на четыре дорожки.

– Кокс, секс? – спросил я.

– Мет, текст? – засмеялась она.

– Ты предпочитаешь текст?

– Но ты же писатель?

– Это вопрос?

– Поиграем в вопросы?

– В вопросы литературы?

– О чём ты пишешь?

– А ты как думаешь?

– Откуда мне знать?

– Разве не ты постила в инстаграме своё фото с моим романом?

– Знаешь, сколько их было?

– Романов? Сколько?

– Тебе не говорили, что девушек неприлично об этом спрашивать?

– Кому нужны приличия?

– Ты изображаешь бунтаря?

– Зачем вставать в позу миссионера?

– Если бы я была твоим персонажем, что бы ты со мной сделал?

– Не обидишься, если я скажу правду?

– С чего бы ты начал и чем закончил?

– Можно я начну отсюда?

– Почему ты спрашиваешь?

– Ты готова представить мою книгу у себя на груди?

– Разве это похоже на книгу?

– А вот это больше похоже?

– Ты не боишься, что я выдвину обвинения в харассменте?

– Не лучше ли назвать это стремлением к свободе?

– Как ты этому научился?

– Тебе нравится мой язык?

– Расскажешь о своём первом писательском опыте?

– Неужели читателю это интересно?

– Нужен ли вообще читатель?

– Как я могу обойтись без тебя в этой сцене?

– Чем она закончится?

– Ты хочешь приблизить развязку?

– Ты не знаешь, чего я хочу?

– Удовольствия?

– А ещё?

– Наслаждения?

– Ещё?

– Ты читала Ролана Барта?

– Дурак, что ли?

Она отодвинулась. Действие порошка закончилось внезапно. Это была скоротечная “химическая любовь”, мощный стимулятор тактильных ощущений. После ХЛ неважно, гладишь ты ногу принцессы, искусственную кожу сидения или мокрого хомячка, если подвернётся, – восторг всех чувств гарантирован в течение пяти минут. Затем приходит отходняк, бессмысленный и беспощадный. А в результате – ни секса, ни текста. Только лайки, лайки… Странные вещи употребляют мои юные современники. Мозг от них чешется.

Я чихнул.

– Будьте здоровы! – сказали пограничники.

Они всё ещё были здесь и смотрели на меня с любопытством: как дети на сову. Бедные дети, на целый год лишённые компьютерных игр, отправленные злыми генералами в страшные ебеня без интернета, где приходится долго бродить среди скал, пока найдёшь хотя бы одну палочку сотовой сети.

– Хотите курить? – спросил я.

Они радостно кивнули. К счастью, у меня был табачный запас, который я разделил с ними по-братски: полпачки оставил себе, две непочатые отдал. Юноши сразу перестали делать строгие лица, задымили, расслабились и выболтали свою мечту заветную. Всем троим хотелось трахнуть дочь конокрада из Кош-Агача, 17-летнюю блондинку, помогавшую своему отцу тырить и угонять в Казахстан лошадок. А там их рубят на колбасу. Девчонка – огонь, месяц назад они её чуть не сцапали, когда она вечером купалась в реке, но сучка не растерялась, прыгнула на коня, как была – мокрая, и с гиканьем ускакала в горы, пока преследователи форсировали водную преграду на своём “газике”-69. Зато им досталось нижнее бельё нарушительницы государственной границы. Интересно, как они разделили на троих этот боевой трофей?

– Так вы, значит, на машинке тут разъезжаете?

– Ага, за скалой припарковались, чтобы вас не спугнуть. Думали, а вдруг вы – шпион или террорист, и тогда нам увольнительную дадут.

Увольнительная давала им шанс на встречу с блондинкой. Но даст ли блондинка? Вот в чём вопрос. Сомневаюсь, чтобы дочь конокрада соблазнилась такими неромантичными обормотами. Форма сидит мешковато, дизайн не от Hugo Boss, и содержание так себе – прыщи да сперма. Конечно, я был сердит на них за то, что своим дурацким появлением они спугнули мысль, сбили тонкие настройки повествования.

– Извините, ребята, что я не тот, кто вам нужен.

– Да ладно, фигня. Другого поймаем. Спасибо за сиги. Хотите, подвезём в деревню?

– Нет, я, пожалуй, ещё немного подожду своего мертвеца.

– Тогда идите на ту сторону, а мы вас здесь, типа, не видели.

Эти слова почему-то неприятно кольнули: как будто шёл мимо зеркала, бросил взгляд, а там – никого. Писатель-невидимка на берегу волшебного озера, не знающий, чем закончить повествование, как придать товарный вид случайным фактам чужой биографии. Время вышло, редактор спрашивает: как у нас дела? Насколько приятнее воображать готовый текст, чем писать его на самом деле, чувствуя холодок дедлайна, и понимая, что сегодня тебе совершенно нечего сказать!

Ладно, на чём я остановился?

Нагрузив телегу картинами, Гуркин выезжает за границу – в Монголию, прибившись для безопасности к отряду знакомых партизан, по дороге объясняя жене и детям, что движет им не страх лично за себя, а мысль о том, что весь его труд может пострадать во время этой неразберихи от тёмной народной массы. Жена и дети покорно бредут рядом с телегой, где для них нет места, и тревожно гадают, куда лежит их путь.

Монголы говорят, что в каждую сторону света ведёт 128 дорог. Но иностранцу не хватает фантазии, чтобы разглядеть этот автобан в Великой степи. Для того, кто здесь не родился, вокруг – абсолютное бездорожье до самого горизонта.

Монголия похожа на Марс: неземные пейзажи сносят крышу и просятся на холст, никем ещё не нарисованные. Вот только где взять покупателей? Арт-рынок отсутствует напрочь. Местные жители не хотят платить за изображение того, что и так существует бесплатно. На своих коротконогих шерстяных лошадках они скачут по невидимым дорогам и дико хохочут, встретив одинокого человека с мольбертом.

Не имея денег на еду, Гуркины питаются сусликами, которых сыновья художника выманивают из норок, пока отец набрасывает этюд за этюдом, всматриваясь в великую монгольскую пустоту, красные скалы и белые кости на голой земле без единого дерева.

Это был чистый подвиг ради искусства, покруче бегства Гогена на Таити. Потому что никаких бонусов в виде девушек с гирляндами цветов, никаких песен и удовольствий, только холод, голод, и всё время страшно.

Пойманных зверушек жарят на костре из кизяка – сухого дерьма, собранного в степи женой художника, и запивают солёным чаем, похожим на суп, с ячменной мукой и маслом яка.

Хуже этой диеты – только хроника текущих событий. Окружающий мир деградирует на глазах. Сначала у власти были китайцы, которые всех остальных не считали за людей, и чуть что били палками. Потом с севера налетел во главе Азиатской дивизии барон Унгерн, дикий степной прото-Гитлер, которого вела по жизни мечта уничтожить как можно больше евреев. Он штурмом взял столичный город Ургу, разогнал китайскую администрацию и устроил такой грандиозный погром, что кишинёвские черносотенцы обзавидовались.

Когда евреи подошли к концу (в степи они кончаются быстро), барон начал вешать всех подряд, и так опротивел собственным казакам, что те сдали своего командира отряду красных партизан, тоже прискакавших с севера, но с противоположной целью – установить в Монголии советскую власть.

Красные с удовольствием арестовали Унгерна и тибетских лам, сопровождавших Азиатскую дивизию (барон считал себя буддистом), а потом взялись шерстить эмигрантов, и жизнь Гуркина опять повисла на волоске. В этот раз было совсем непонятно, куда бежать, потому что в любом направлении, на каждой из 128 дорог, поджидала смерть.

Выручил знакомый алтайский националист, бывший депутат Каракорумской думы, некий Борисов, переметнувшийся к большевикам. Он возвращался из Тибета с дипломатической миссией: отвёз в Лхасу ценный подарок советского правительства – портрет Ленина с дарственной надписью. Взамен получил изображение Далай-ламы с автографом и торопился в Москву доложить, что отношения установлены. Но не мог проехать мимо беды, когда встретил Гуркина, голодного и полубольного от ужаса.

Борисов распорядился транспортировать художника с семьёй в условно независимую Туву, где людей резали относительно реже. В благодарность за спасение Гуркин нарисовал для тувинцев алфавит.

Через несколько лет благодетель ещё раз принял участие в судьбе эмигранта, похлопотав в Наркоминделе о въездных визах для Гуркина и членов его семьи, – и в 1925 году художник триумфально возвращается в СССР, с картинами, эскизами и планами на будущее.

Социалистический Алтай принял блудного сына как родного. Ему вернули дом и мастерскую. Арестовали его не сразу – сначала использовали на ниве пропаганды, которую он почти десять лет удобрял своим талантом, рисуя плакаты с изображением народного счастья.

Чекисты тем временем шили дело. Дружбу с покойным Потаниным следствие квалифицировало как вербовку. Очень кстати пришёлся некий Борисов, который, будучи вовремя арестован, дал необходимые показания.

Первая попытка состряпать из Гуркина врага народа относится к 1934 году, когда новосибирский НКВД завёл дело об антисоветском “Союзе сибирских тюрок”. Художник был арестован по обвинению в том, что ездил в Новосибирск для встречи с резидентом – сотрудником японского консульства по фамилии Сакабэ. Однако на первых же допросах выяснилось, что в то время Гуркин за пределы Горного Алтая не выезжал (у него не было паспорта), а Сакабэ не работал в новосибирском консульстве.

Дело развалилось, но компромат остался.

Три года спустя НКВД возглавил “железный нарком” Ежов, которого не смущали такие мелочи как отсутствие улик. Если факты противоречат признаниям – тем хуже для фактов! Григория Ивановича вторично арестовали в мае 1937 года, и никаких шансов выскочить из “ежовых рукавиц” уже не было.

После первого допроса он всё понял о своей незавидной участи и чистосердечно признался в том, что в 1901 году на свидание в Петербурге Потанин привёл к нему японского дипломата с методичкой по организации терактов против советской власти. А что никакой советской власти тогда в помине не было – так это нарочно, чтобы никто не догадался.

Следствие установило (не спрашивайте – как), что, проживая в Монголии, Гуркин Г.И. наладил преступную связь с японскими дзен-буддистами, от которых получил динамитные шашки и запальные фитили для подрыва Транссибирской магистрали. Указать место схрона взрывчатки подследственный не смог, что-то путаное бормоча про иллюзорность этого мира.

Но внутренние органы не проведёшь заумными разговорами. Они видят врага даже в густом философском тумане. Находят и карают безжалостно. Вместе со старшим сыном Григорий Иванович был расстрелян в октябре тридцать седьмого, когда Ежов и Вышинский после очередного запоя разом подмахнули накопившиеся за несколько месяцев приговоры провинциальных троек. Позднее Роберт Конквест назовёт деятельность этих троечников “Большим террором”…

Через пять лет после гибели Гуркина фантаст Иван Ефремов напишет очерк “Озеро горных духов” – о вымышленном, но легко узнаваемом художнике Чоросове, который, принимая автора у себя в мастерской, рассказывает, какие странные видения посетили его на берегу озера во время работы над картиной: