Макошин скит

– Но… – Карина была готова вступить в привычный спор на тему цифровизации и компьютерных технологий, когда Ефросинья резко остановилась. Ее лицо будто потемнело, плотно сомкнутые губы почернели от злости, глаза горели. Подняв вверх указательный палец, женщина прошипела:

– Не упорствуй в грехе своем, не спорь! Ибо только на пороге исправления ты, еще одно слово, и отправлю как есть, восвояси! Тут Божье место, блудницам и грешницам не место здесь. А уговаривать и стеречь тебя никто не станет. Не хочешь, силы в душе не увидишь, возвращайся назад, в свой вертеп!

Она застыла, словно вмерзла в черную землю. Карина смотрела на нее, словно завороженная.

– Вижу, вижу, матушка. Я понять хочу. Одуматься. Отдышаться… – При этих словах глаза матушки Ефросиньи чуть потеплели. – Я не просто так сюда приехала, и, не разобравшись, домой не вернусь!

– Смотри… Замечу прежнее в речах или взгляде, от скита отлучу. Так и знай.

– Хорошо, матушка Ефросинья, я поняла…

Они двинулись вперед и скоро вышли из леска.

Перед Кариной открылся вид на небольшой поселок на пригорке: отсюда были видны пять или шесть срубов, обнесенных забором. За ними, чуть в стороне, на соседнем холме – черная после пожара церквушка.

– Скит? – она вспомнила сказанное матушкой Ефросиньей слово.

– Скит. По древнему монастырскому укладу живем, заведенному еще при первых Патриархах, от того и скит… – Они подошли к калитке, матушка ключом отворила ее, пропустила Карину вперед: – Ну, проходи-проходи. Сейчас все в трапезной. Оставляй пожитки свои в сенях, а сама ступай к сестрам. После келью твою покажу, послуша́ние назначу…

Карина остановилась на деревянном помосте из плохо струганных досок, огляделась – внутри поселение оказалась побольше. Центральная улочка, если так можно было назвать тропу, укрытую деревянными плахами, сворачивала к холму. Узкими спусками подбиралась к небольшим, деревенского типа срубам. Над поселением поднимался теплый, манящий дым и запах свежего хлеба. Девушка сглотнула слюну, в одно мгновение почувствовав, как замерзла, проголодалась и устала.

– Матушка Ефросинья, вы как монашки тут живете? – спросила, почувствовав на себе изучающий взгляд женщины.

Та кивнула.

– Можно и так сказать. В нонешней церкви тоже греха много. Мы же из веры самое чистое берем, в самые истоки глядим. Там она, благодать, на глубине спряталась, только стойким и настырным показывается, кто достоин познать ее и ей следовать… Сперва несложное тебе послушание дам. Что прибрать, покрасить, чем помочь сестрам. Потом посложнее. А там видно будет… Там решу, смогу ли помочь душе твоей истерзанной.

Она развернулась к девушке, сцепила натруженные пальцы. Посмотрела пристально, будто пригвоздив взглядом к помосту. Толкнув дверь, кивнула Карине:

– А теперь ступай, Агата. Да помни о грехе своем.

Карина вошла в жарко натопленные сени. Вдоль стены – лавка, под ней рядком – галоши разных размеров и степени чистоты, На вбитых в стену крючках – нехитрая одежда послушниц, пуховики да куртки. В углу – деревенский умывальник, рядом с ним, на гвоздике – колко накрахмаленный рушник, чуть примятый сестрами, вытиравшими им только что руки. У двери лежала, словно приклеенная к полу, домотканая дорожка. Карина огляделась, нашла тряпку, вытерла ею подошву обуви. Но, подумав, все-таки разулась – уличная грязь намертво вобралась рифленой подошвой и не вычищалась. Вздохнув, девушка поставила ботинки в ряд с другой обувью, вымыла руки.

Автоматически поправила волосы, пригладила хвост влажной рукой. Скрипнула дверь, из щели показалось уже знакомое веснушчатое лицо Млады.

– Пришла уже? Так заходи, чего мнешься, время трапезы закончится, обед ждать придется! А он после дневного послушания только… У нас с этим строго!

Бросив взгляд на ноги Карины в голубых хлопковых носочках, снова покачала головой, велела:

– Обуйся, здесь не город, полы холодные.

– Так ботинки грязные…

Млада махнула рукой:

– Все одно сейчас мыть буду. Заходи скорее, дует, всех сестер заморозим с тобой.

Карина послушно обулась и проскользнула следом.

Трапезная оказалась простой избой. Деревенская печь посредине, от нее – длинный стол, грубоватый и обстоятельный. За ним, на приставленных к нему лавках, сидели женщины разных возрастов. Темная одежда без украшений, длинные юбки в пол делали их похожими друг на друга. У всех головы плотно повязаны платками – ни прядки волос не видно.

На вошедшую послушницы посмотрели без интереса, сразу вернувшись к трапезе.

По центру стола стояло несколько глиняных горшков с крышками, в больших самодельных тарелках – крупно порезанные ломти серого хлеба, рядом – домашний сыр, поделенный дольками по числу послушниц и крынки с молоком и водой.

– Садись-садись, не тяни, – поторопила Карину Млада. Подтолкнула к лавке.

Женщина, сидевшая с краю, не взглянув на Карину, молча сдвинулась, освободив место.

– Здравствуйте, – девушка кивнула, окинула всех взглядом, рассчитывая на ответное приветствие. Женщины еще раз на нее посмотрели, некоторые кивнули, другие – промолчали. Та, что освободила ей место, пробормотала:

– И тебе здравия.

– Садись уже, – прошипела Млада, с грохотом поставив перед Кариной тарелку, ложку и чистую кружку. Придвинув к ней ближайшую крынку и горшок, пояснила: – Кашу накладывай, сколько хочешь. Хлеб бери, сыр. Молоко наливай, тебе сегодня как вновь прибывшей полагается. С завтрашнего дня вода только будет… – она осеклась, пожала плечами: – А впрочем, не знаю, как матушка велит, просто завтра постный день.

Карина кивнула.

Ложка оказалась деревянная, словно реквизит исторического фильма. Да и все здесь выглядело, словно подготовленное для киносъемки, даже послушницы с неприветливыми и строгими лицами – будто актеры массовки. Девушка наблюдала, как Млада приглядывает за столом. Примостившись на табуретке у окна – кому надо хлеб придвинет, кому крынку передаст. Больше всего за Кариной приглядывала. Заметив, что девушка положила в тарелку всего пару ложек каши, нахмурилась, беззвучно потребовала положить еще. Карина пожала плечами, послушалась, уверенная, что она столько не съест – не ела она прежде пшенную кашу «без ничего» – мама всегда добавляла тертое яблоко, корицу или курагу. Да и молоко Карина не пила с детства.

– А можно воду? – спросила у Млады.

Та пожала плечами, отодвинула от нее крынку с молоком. Приставила полупустую – с водой.

Женщина, сидевшая рядом, пробормотала:

– Зря выделываешься, матушка такое не любит…

– Я не выделываюсь, я просто молоко не пью.

Женщина напротив оторвала от тарелки потускневший взгляд, в нем мелькнул интерес, не живой, а тяжелый, с притаившейся злобой на дне. Скривив губы, усмехнулась:

– Да что ты ей объясняешь, пару дней покапризничает, на третий жрать любую баланду будет.

– Тише ты! – прикрикнули на нее сразу несколько голосов.

Карина растерянно оглянулась. Млада обошла со спины, похлопала по плечу:

– Не обращай внимания.

Женщина напротив подняла голову, пробормотала:

– Младка, а что ты о ней печешься? Надеешься, матушка тебя простит? – все рассмеялись. – Так не жди, не заработала ты еще прощение. Да и милый-благоверный тебя не велел выпускать…

– Заткнись, Клавдия, – острое, приправленное неведомыми Карине конфликтами и неприязнью, веселье захлебнулось в одно мгновение – в трапезную вошла Ефросинья.

Посмотрела строго на притихших женщин.

Молча направилась на свое место – во главе стола, Карина не заметила, что там стоит лавка и приготовлены приборы.

Проходя мимо девушки, матушка покосилась на ее тарелку, кружку с водой. Спросила холодно:

– Отчего молока не дали Агате?

Млада отозвалась:

– Воды попросила.

Клавдия, мстительно взглянув на девушек, уточнила:

– Отказалась она. Говорит, не пьет…

Матушка Ефросинья села на свое место, наложила кашу, придвинула ломоть хлеба. Взяв с тарелки кусок сыра, откусила от него. Остальное положила на хлеб.

– Это правда? – светло-голубые глаза, словно льдинки, посмотрели в упор.

Карина почувствовала, как по спине стек холодок, будто эти льдинки за шиворот кто подложил. Сглотнула.

– Да нет… Не то, чтобы я…

Матушка Ефросинья перевела взгляд на Младу:

– А ты почто ее прикрывать вздумала?

– Я просто сказала, что она воду попросила, потому что она попросила. – А о том, что прежде от молока отказалась, не сказала… – заметила матушка.

Млада замолчала, закусив губу, опустила голову. Пальцы вцепились в полотенце – Карина видела, как побелели костяшки. Женщины за столом притихли, перестали жевать. Матушка Ефросинья смотрела на Младу, ждала ответа. Карина беспомощно оглядывалась, она понимала, что происходит, что-то ужасное, заставившее всех сидеть, словно они кол проглотили.

– Матушка Ефросинья, это моя оплошность, не вините Младу. Она ж не со зла…

– Еще бы она со зла, – матушка цокнула языком, вытаскивая застрявший между зубами кусок сыра.

Карина взмолилась:

– Я же не знала, что отказываться нельзя. Я просто с детства молока не пью.

Ефросинья скользнула по ней взглядом:

– И кашу не ешь, небось?

Карина с опаской кивнула:

– И кашу, – оглянулась на Младу, – такую не ела, мама в нее яблоки добавляла, курагу.

Ефросинья усмехнулась:

– О том забыть можешь. Мамкино меню дома будешь дегустировать, больше ценить станешь…

– Матушка Ефросинья…

Женщина не позволила договорить:

– То, что за Младку заступилась, мне любо, за то хвалю. Что норов свой показываешь, за то наказана будешь, сперва не строго, потому что по незнанию и недоумению. Но впредь знай – что дали, то и едим-пьем. Разносолов у нас тут не водится, радуемся тому, что Бог шлет. Он пока к нам милостив, с голоду не пухнем. Но гневить его тоже не стоит.

– Простите, матушка, – Карина растерянно опустила глаза.

Ефросинья будто ее не слышала, продолжала в том же холодно-обстоятельном тоне:

– Что же касается тебя, Млада, то вижу вранье в тебе еще глубоко сидит. – Карина отчетливо услышала сдавленный вздох, который вырвался из груди новой знакомой. – Вечером подойдешь ко мне. Будем думать, что с тобой делать.

Млада кивнула.

– Что же до тебя, Клавдия…

Женщина, сидевшая до этого с спокойным и самодовольным видом, встрепенулась.

– А я-то чего?

Ефросинья посмотрела на нее, будто пощечину дала, повысила голос:

– Будто не понимаю я, с чего вдруг такая внимательность и желание рассказать, на чем Младка споткнулась? Думаешь, забыла я про молоко скисшее, которое ты на девку спихнуть хотела?

– Не думаю, – Клавдия потемнела лицом.

– То-то же… Уж не знаю, с чего ты надумала с Младкой счеты сводить, но знай, не терплю я гневливости. То грех не меньший, чем вранье или прелюбодеяние.

– Да, матушка…

– На ближнюю заимку поедешь.

Клавдия округлила глаза:

– К-как на заимку? За что?.. Сегодня?

Матушка Ефросинья снова посмотрела на нее. Прижгла ледяным взглядом:

– Ты еще и спорить со мной вздумала? Сбирайся, сказала!

Клавдия, зыркнув на Младу, резко поднялась и вышла из избы. Ефросинья проводила ее взглядом, добавила оставшимся:

– А вы чего клювы пораскрывали? Вас дела не ждут, сестра Ольга послушания не назначила вам?

Женщины хором забормотали:

– Назначила, назначила.

– Ну так заканчивайте трапезничать и принимайтесь, работа сама не сделается, грех из душ ваших ленью не выбьется. Младка, тебя это тоже касается. Вечером ко мне зайдешь, после вечерни. Вон с Агатой и заходи.

– Хорошо, матушка.

И Млада, подобрав подол, ссутулившись, торопливо выскользнула из избы.

Глава 4

Локация

Конец апреля, Смоленск

Ночью Рафаэлю снова снилась заброшенная часовня. Было темно и сыро, тянуло запахом прошлогоднего мха и прогнившими грибницами. Под ногами – он ощущал это отчетливо – склизкая, жирная от влаги земля, едва прикрытая темно-бурыми, наполовину истлевшими листьями. Раф видел урывками, словно ему нацепили на лоб светодиодный фонарь, старенький и подслеповатый, и он в кромешной темноте бросал тощий луч вокруг, выхватывая то голые ветки, то осыпавшуюся кладку.

Но Раф знал – он не один. Он слышал чужое дыхание рядом, чувствовал чье-то присутствие.

Нет, страха не было. Была растерянность и желание понять.

Странное место: потемневшие от времени камни, стертые ступени давно покинутого и разрушенного дома, стены, покрытые мхом. За высокой аркой – мрачная темнота заброшенного помещения. Иногда свет выхватывал движение в глубине, потемневшие лики с нечеловечески большими глазами. В проеме мелькнул женский силуэт – девушка стояла спиной, на фоне черного провала двери. И будто бы собиралась войти внутрь. Собиралась, но не решалась.

Рафаэлю показался знакомым этот жест неуверенности – вскинуть руку, желая будто бы поправить волосы, но рука застывала в воздухе, а через мгновение безвольно опускалась.

Сердце забилось отчетливее, кровь запульсировала в висках, будоража неясное воспоминание.

«Эй, кто ты?», – голос не слушался, упирался в преграду, звуки вязли в зубах.

Рафаэль почувствовал, как стало жарко – стены здания осветило оранжевым, от углов потянулись языки занимающегося пламени.

«Стой!» – еще одна безуспешная попытка закричать.

Словно рот зашит. Крик закипал, прорываясь наружу и упирался в плотно сомкнутые губы.

Огонь подбирался к девушке все ближе. Но девушка стояла, не замечая его.

«Стой, уходи оттуда!», – Рафаэль задыхался – горло будто ватной пеной заткнуло.

Он хрипел, звал, рвал путы, которые не пускали к ней – черные ветки словно ожили, связывая его, притягивая к земле. Ноги утопали в жидкой грязи, как в болоте, ноздри забивал едкий дым, а глаза слезились, застилая хрупкий силуэт, проступавший в сизом дыму.

Пламя взобралось на крышу, осветило покосившийся крест на небольшом деревянном куполе. И в то же мгновение вспыхнула чернота внутри здания. Темный провал превратился голодный раззявленный рот.

Девушка качнулась и шагнула в него.

– Нет!

Голос сорвался на фальцет. Рафаэль вскочил в кровати – мокрый. Обнаружил, что ноги влезли в клапан пододеяльника, запутались в нем. Молодой человек тяжело дышал, озираясь по сторонам и все еще не осознавая, что увиденное – всего лишь сон.

Память подбросила воспоминания об объятом пламенем куполе и кресте. Раф шумно выдохнул. Вытер пот с лица.

– Приснится же такое, – пробормотал.

Потянулся за сотовым – почти три часа ночи.

– Наслушался вчера Татьяниных сказок про сгоревший скит и монахинь, вот и снится всякое, – так объяснил себе кошмар Раф.

С размаха опустился на подушку – поморщился: влажная. Решительно поднялся, перевернул на другую сторону. Подумав, взял лежавшую рядом подушку Карины – он никак не мог заставить себя спать на ней, будто ждал, что девушка вернется и займет свое любимое место. Заботливо взбил и положил обратно.

Долго смотрел в потолок на скользившие по нему огни проезжавших мимо автомашин. Сон как рукой сняло.

Рафаэль встал, прошел в гостиную. Включил компьютер – вкладка ожила на последней открытой странице – по центру видео с локации, предложенной Татьяной. Полусгоревшая часовня, ощущение заброшенности и безнадежного уныния. В правом поле экрана мигала реклама нового проекта на ТВ. Чуть ниже нее – информация о прошедших событиях.

Рафаэль достал папку с бумагой, из жестяной коробки – угольный карандаш. Неторопливо вздохнул.

Белый лист.

Композиционная разметка.

Линия горизонта чуть завалена. Очертания церквушки.

Рука скользила по листу, линии ложились на первый взгляд хаотично, прорисовывая что-то неясное, нечеткое. Как только что завершившийся сон. И такое же тревожное. В паутине линий стал проступать женский силуэт на фоне темного провала стены. Изящный профиль, изгиб хрупких плеч. Подобранные вверх вьющиеся волосы, открывшие трогательную и беззащитную шею.

Уверенные штрихи, как прикосновение к любимой.

Картина заполнялась, штрихи ложились все плотнее, забивая собой белоснежную чистоту листа.

Вырвав эскиз из альбома, Рафаэль положил его на пол, рядом с такими же графитовыми набросками – идеями будущих снимков. Еще вчера в кафе «Тростиночка» ему казалось, что он нащупал решение, даже сбросил несколько набросков арт-директору «The Photograph».

Он понимал, что ему нужна эта локация. Но Семен сказал, что настоятельница этого скита даже разговаривать с ним не стала, так что разрешения на съемку у них все еще нет. И это могла быть проблема – журнал будет запрашивать все исходники и согласования.

Рафаэль поручил Семену узнать в Росреестре, за кем зарегистрированы права собственности на эти руины.

А пока – думал.

Взгляд упал на последний набросок. Хрупкий силуэт на фоне голодной черноты, тревожные штрихи, будто когтистые лапы.

Карина. Девушка, которую он пытался остановить во сне была Карина.

* * *

К вечеру Семен позвонил, сообщил радостно, что «все ОК».

– Что именно «ОК»? – Рафаэль нахмурился, нажал кнопку «отправить» и отослал ссылку на Яндекс. Диск последнему клиенту, для которого завершил обработку фото.

Голова гудела, в желудке бурчало от голода. Чтобы ненароком это не стало слышно в динамик, зажал сотовый плечом, откупорил бутылку с минералкой, сделал пару больших глотков.

– Так по поручению твоему! По собственнику развалин.

– А-а, понял. И что?

Семен отозвался через мгновение:

– Ну… ОК, я же сказал… Пришлось сделать ускоренный запрос, с увеличенной госпошлиной, поднять кое-какие знакомства, чтобы ответили прямо сегодня. Потому что письменно только завтра можно будет…

Рафаэль кивнул.

– Значит, завтра в шесть утра общий сбор. Напомни Татьяне, чтобы захватила маску силиконовую…

– Чудовища?

– Да, его, родимого. Не уверен, что оно нам понадобится. Но пусть. И Семен… Найди веревки, не современные, а старые, типа пеньки? Найдешь? – он посмотрел на время – конечно, это свинство с его стороны, на часах почти шесть вечера.

Семен шумно засопел, но к совести взывать не стал, пробормотал:

– В гараже посмотрю… Нам же супер-новая не обязательно? Ничего, если немного промасленная окажется?

– Даже еще лучше. И сухой лед не забудь!

– Это помню, уже в багажнике.

Рафаэль, положив трубку, уставился в разложенные на полу эскизы. «Хорошо бы получилось», – подумал, стараясь избегать взгляда на набросок с девушкой, похожей на Карину из тревожного сна – это его личные проблемы, вряд ли они кому-то еще нужны.

* * *

– Млада, успокойся уже…

Девушки сдавленно смеялись, то и дело оглядываясь по сторонам, будто опасаясь, что их увидят. В темной от холода воде поблескивало апрельское солнце, струился тонкий, будто паутина парок – это они опустили белье в реку. Цветастые ткани набухли, поднялись пузырями над поверхностью, подхваченные несильным течением и порывом ветра.

– Ох и влетит нам из-за тебя, – девушка поправила платок на голове, надвинула на брови, неумело собрала багром отплывшую одежду, прибила к деревянному мостку.

Ее напарница, смешливая девушка-подросток все больше улыбалась, чем работала сегодня. Она подставляла солнцу веснушчатое лицо и без устали болтала.

– Да ничего не влетит, вот сколько настирали! Послушание выполнили, отчего не расслабиться? – помолчав, изучая свою новую подругу, она спросила: – Агата, а в миру́ тебя как звали?

Карина осторожно, чтобы не поскользнуться на влажных, потемневших от времени досках, отозвалась:

– Тебе-то что?

– Да интересно просто. Все послушницы от мирских имен отказываются, зовутся, как матушка Ефросинья прикажет. У тебя совсем чудно́е имя. Не православное[4]. Значит, и в миру тебя звали чудно́. Поэтому и спрашиваю. Интересно ведь…

– Ничего интересного. У тебя имя еще интереснее: Млада. – Карина, наклонившись, достала несколько рубашек, принялась отжимать. Покосившись на напарницу, бросила: – Ты так и будешь трепаться или поможешь?

– Пожалуешься? – девушка не шевелилась. Только теперь яркие, будто весеннее небо, глаза, искрились от настороженного удивления.

Карина вздохнула, снова вернулась к своему занятию:

– Дура ты… Сама знаешь, отречение от мирского – часть послушания. А ты меня во грех вгоняешь своими расспросами. Не хорошо. Я тебе о твоем имени не спрашиваю ведь, вот и ты не спрашивай.

Млада пожала плечами:

– А чего тут говорить, в этом тайны нет. Имя настоящее, мамой-папой данное…

Карина покосилась на нее подозрительно, но новых вопросов не задала.

Любопытная напарница соскользнула с пригорка, приблизилась к кромке воды. Подобрав длинную юбку и закрепив подол на поясе, подтянула к себе небольшое полотенце-рушник с вышивкой по краю. Скрутила ткань, наблюдая, как прозрачная вода возвращается в реку. Добавила примирительно:

– Почему сразу дура? У всего есть прошлое. У тебя. У этого ручья… Прошлое идет за нами, как его ни назови, не отпускает.

– Потому что болтаешь много. – Карина пожала плечами, вздохнула, но сказанное Младой засело под сердцем.

Девушка какое-то время полоскала белье. Покосившись на напарницу, все-таки спросила:

– А отчего у тебя мирское имя осталось? Конечно, странно, что без иноческого обряда, без батюшки матушка Ефросинья имена присваивает… Я читала, что послушницы – это еще не монахини, со своим именем живут. Или, как говорится, со своим уставом в чужой монастырь не…

Млада перебила Карину:

– А у меня обет такой.

– Ясно. – Карина закусила губу.

Отжав несколько рубашек, расправила их и резко встряхнула, расправляя складки. Влажное белье выбросило веер мелких брызг, засверкавших золотом в весеннем солнце.

– А в чем же тогда твой обет? – не выдержала, спросила.

Млада фыркнула:

– Кто-то говорил, что следует послушанию и любопытный нос не в свои дела не сует… – Посмотрев на девушку, примирительно отозвалась: – Ладно уж, скажу.

Оглядевшись по сторонам, наклонилась к Карине, одновременно вытягивая из-за пазухи тонкий шнур. Разжав ладонь, сунула Карине под нос болтающееся на нем обручальное кольцо.

– Видишь?

Темноволосая кивнула, затаила дыхание. Млада распрямилась, спрятала украшение обратно.

– Имя мое – мой крест. Я ж уголовница, Агата, воровка. Сюда мужем на исправление прислана.

– Мужем? Это ж сколько тебе лет? – Карина недоверчиво нахмурилась.

Млада посмотрела свысока:

– Двадцать два. Не веришь?.. А на сколько тяну?

Девушка растерялась.

– Ну, не знаю. Я думала, тебе лет шестнадцать…

Млада присвистнула. Отжав еще несколько вещей, с размаху бросила их в корзину.

– А это у меня кровь такая. И мать такая, и тетка, и бабушка, говорят, в свои шестьдесят на сорок тянула… Кровь цыганская. Мое проклятье, – девушка закусила губу. – Все, что плохо лежит, к себе прибираю. Особенно золотишко. И колечко это, – она кивнула себе за спину, – из ворованного золота сплавлено.

Она остро глянула на Карину, прищурилась. Та задумчиво перекладывала вещи в корзине, молчала.

– И чего тебя сюда, насильно привезли?

– Ну, отчего насильно?.. Муж сказал: или сюда, или в тюрьму. Я, видишь ли, у золовки, ну, у его сестры то есть, кое-чего взяла, – девушка вздохнула, – Выпрямившись, уперла кулаки в тощие бока: – Не выдержала. Бес попутал, однозначно. Сколько раз я эту чертову заколку на ней видела, сколько раз в руках держала, ни одна крамольная мысль не пошевелилась. А тут в гости к ним приехали… А у них дом богатый… Муж ее в администрации работает, сама понимаешь… Ну вот, приезжаем, я в дом первой вхожу, мой Гриша у машины замешкался, сигареты искал. И вот захожу и вижу, как золовка буфет запирает… И, заметив меня, аж побелела вся, съежилась… и так бочком-бочком – в кухню. Спряталась. И до того меня злость и обида взяла, что…

Девушка махнула рукой.

– Ну так если ты воровала, наверно, естественно, что люди ценности перед твоим появлением припрятывали, нет?

– Вот! В самый корень смотришь! Я ж до того раза никогда ничего чужого и не брала. Но разве кого убедишь, раз цыганка – значит, воровка. А тут, как увидела, что эта стерва свое шмотье прячет от меня, так и взыграло во мне. Увидела на столике заколку для волос, обычная побрякушка, думала. А она антикварная оказалась.

Она опустилась на корточки, подняла с берега камушек и со злостью запустила в воду – камень, скользнув по темной поверхности, как капля по раскаленной сковороде, долетел до середины реки и, булькнув, утонул.

– Золовка сразу на меня показала. Муж мой, Гришка, красный весь, как рак, взял мою сумочку, вытряхнул косметику мою, платочки бумажные, мусор всякий вроде транспортной карты… и заколку эту.

Они помолчали.

– Да-а, – протянула Карина. – Неприятная ситуация…

Млада кивнула.

– Гриша сказал, что или я сюда, к Ефросинье, на исправление и замаливание грехов, или разводится со мной… Ох, наревелась я тогда. От обиды. От глупости своей… – Девушка вздохнула.