Когда тебя любят

– Будет сделано, мастер! – отозвалось кафельным голосом.

– Какой блинный аромат… – Вико медленно втягивал запах выпекавшихся блинов закрывшимися от наслаждения веками глаз.

– Сегодня блюдо дня – блины! Блины с мясом, икрой лососевых, джемом и сметаной, сэр! – объявил шеф-повар кафе.

– Что сказать?.. Вы волшебник, шеф! Чудо творит набор каких-то известных ингредиентов вашими руками!

– Ваш напиток! – улыбчиво сказал шеф.

– Милейший, Вы бог! – Вико оставил деньги и забрал чашку.

По коридорам стали распространяться зашагивающие звуки. Одностворным хлопком участвовали двери в настройке оркестра жизненного ритма. Театр начинал подготовку очередного сценического дня.

Сидя в кромешной мгле, увлечённый начавшимся на сцене действием, я не мог и подумать, что ко мне по краю ряда сидений пробирается вахтёр театра, Эрнест Хрисанфович,

с известием, которое через несколько минут изменит всю мою жизнь. После утверждающих слов Миры, после того, как полёт её голоса заполнил зал последними звуками, шёпот Эрнеста Хрисанфовича послышался шуршанием палой осенней листвы. Я не то чтобы содрогнулся от внезапного появления чего-то постороннего репетиционному процессу, но раздражение испытал неподдельное. На что отреагировал резко и с немалой долей удивления. Вахтёр обычно не покидает своей вахты. А тут он вдруг крадется по темноте на свет лампы режиссёрского столика и наперекор моему вниманию, прикованному к происходящему на сцене, шепчет на ухо про некий звонок. Конечно, я не сразу разобрал, что он говорил. Я даже ассоциативно не догадывался, о чём может докладывать мне вахтёр, играющий вечную роль преданного слуги доброго хозяина, но напрочь не умеющий что-либо сказать внятно. Это выражалось и в его тоне при приветствии и раздаче ключей от гримёрок по утрам, и при прощании вечерами после окончания спектаклей.

Но сейчас крякающий говор Эрнеста Хрисанфовича, может, из-за того что он хотел донести информацию шёпотом, был мне особенно непонятен. И, словно не замечая моей реакции на его появление, повторил несколько раз, что мой отец просит меня срочно ему перезвонить. И как только до меня дошло, что за известие принёс мне наш вахтёр, в зале стало как будто темнее. И как не было монолога Софии Ефимовны, так талантливо прочитанного Мирой. И словно я не участвовал в репетиции, поглощённый ожиданием того, что будет дальше… Я не помню, переспросил ли я его и, вообще, сказал ли я что-то. И если сказал, то как? Знаю точно, что не были для меня преградой ни репетиция, ни чернота зала, ни коллеги, ни Эрнест Хрисанфович с той секунды, когда сознание ко мне вернулось и я понял, что звонил мне отец.

Телефон, на который поступил звонок от отца, находился на вахте. Мой же сотовый – в гримёрке. Вахта была ближе, и именно туда я побежал и оттуда стал набирать цифры домашнего телефона отца. Набрал и слушаю. Гудки. Второй раз. Гудки, словно дома никого нет, а иначе бы подошли и ответили. Третий. Я спрашиваю у вахтера, мол, «Хрисанфыч, точно отец? Меня ли?» Он: «Точно. Тебя. И срочно».

И всё закружилось вихрем в моей голове. А может, и вокруг. Мне стало жуть как не по себе. И полетели мысли одна за другой, так что ни вцепиться, ни повторить. И я, в чём был, понёсся к отцу. Никого не посвящая в обстоятельства внезапного бегства. Никому не сообщая, вернусь ли и куда сбегаю. Молниеносно, без слов и лишних эмоций я бегом покидал стены родного театра, боясь, что не успею к отцу…

8

Эрнест Хрисанфович едва успел поймать брошенную в воздух трубку телефона. Опустив её на рычаги аппарата, выбежал следом. Но Вико он уже не увидел. А вернувшись, встретил разыскивающий взгляд Жени Белых.

– Что случилось? Где Вико? – глухо, но быстро спросил Женя у расстерянного вахтёра. За Женей в дверях показалась Мира. Расстреляв глазами пустую проходную, она остановила вопросительный взор на Эрнесте Хрисанфовиче.

– Звонил отец Виктора Дреза. Просил срочно с ним связаться! Но я не знал, что Вико так отреагирует! – пожимал плечами Эрнест Хрисанфович, смотря на актёров так, словно просил его не обвинять.

Женя взглянул на Миру, и тут же они разбежались по своим гримёркам.

А в это время сквозь сизую дымку улиц бежал по ледяной корке дорог мужчина в летних туфлях, чуть прикрытых широкими брюками, и бежевом свитерке. Прижимая к горлу ворот чёрной сорочки, чтобы не задувал холодный ветер, казалось, он придерживал голову. Пешеходы оглядывались. Нет, они не узнавали в нём известного в городе актёра и режиссёра, они просто обращали внимание на взрослого мужчину, на лице которого читалось неподдельное смятение. Он чувствовал: отцу нужна его помощь. Он всю жизнь ждал, чтобы отец его позвал. И свершилось! Отцу понадобилась помощь единственного сына.

Мира скоро сбросила балетки и, обуваясь, накинула куртку. Её уже ждал Женя. Глухо хлопнула тяжёлая деревянная дверь, от поворота ключа послушно щёлкнул замок. Женя едва поспевал за стремительными шагами Мирославы к лестнице. Казалось, Мира мысленно пыталась угадать выбранный Вико путь, чтобы, проложив кратчайшую дорогу, нагнать его без промедлений. Пересчитав каблуками ступени и миновав тамбур служебного входа, оба актёра оказались на перепутье: каким путём вернее пойти?

Что Вико отправился к отцу, не обсуждалось. И то, что он ни минуты не колебался, говорило о том, что рванул он к нему опрометью, напрямик.

Мира сразу повела за собой Женю именно той дорогой, где несколько минут назад, не видя препятствий на пути, бежал на встречу с отцом Вико. Но, в отличие от него, ребята всё-таки старались придерживаться правил дорожного движения, миновав каштановую театральную аллею и ещё один квартал – по площади перед театром. Они оба знали дорогу к отцу своего товарища, как свою, потому что во время прогулок по городу он часто водил к его дому то одного, то другого, то они ходили все вместе, если не сказать: строем. А гуляли они часто. Не всегда втроём. Эти прогулки зачастую сопровождались беседами о театре, кино, литературе, музыке. Порой они становились продолжением репетиций спектакля, в котором друзья выступали партнёрами. И всякий раз Вико, невольно подведя собеседника к отцовскому дому, обязательно приостанавливал диалог и, как только собеседник начинал оглядываться в поисках причины затянувшийся паузы, объявлял: «В этом доме живёт музыкант-импровизатор Павел Карлович Дрез. Мой отец».

Знает ли кто-нибудь наверняка, как это бывает, когда какой-то эпизод в красках всплывает в памяти перед летящей куда-то мимо жизни? А у Миры такое случилось.

– …Это дом, в котором живёт мой отец. Вон там, чуть выше куста сирени, – балкон и окно его кухни. Но я там давно уже не был. Там жила моя бабушка. Но она умерла. И отец теперь живёт один. Я ему часто звоню. И хочу пригласить его на наш спектакль, – Вико говорил, не сводя взгляда с окон дома. И на его лице застыла лёгкая улыбка сожаления о чём-то. Но, о чём, разгадать тогда Мира не могла и серьёзно рассматривала балкон над самой верхней веткой сирени.

– В этом доме живут художники, музыканты, артисты.

– А твой папа…

– Он скрипач. Он хороший скрипач. Он талантливый музыкант. Я тебе о нём говорил.

– Да, конечно, я помню. Это я машинально спросила. А твоя бабушка?

– А вот она в молодости пела. Её даже приглашали в оперу. Но её мама ей запретила. По какой причине, я уж не знаю, но то, что пела она редким сопрано, говорили даже их соседи, когда я бывал здесь ещё ребёнком.

– И ты теперь не хочешь зайти…

– Очень хочу. Но боюсь. Вышла необъяснимо большая пауза после последней нашей с отцом встречи. Меня не надо больше забирать из ясель или детского сада, меня незачем приучать к бабушке – я вырос, а бабушка умерла. И отец, особенно после смерти своей матери, как-то сразу замкнулся и закрылся от меня. Да и я всю свою юность как будто не нуждался в нём, что ли… А теперь я получаю второе высшее и только и стремлюсь доказать отцу, что я тоже что-то могу. Что я достоин быть его сыном, – Вико тоже всматривался то в сирень, то в окно над сиренью. – Вот поставим спектакль – и я приглашу его на просмотр. Наберусь смелости и позову!

– Ты боишься?

– Не знаю точно. Надо полистать учебники по психологии…

– Всё ты знаешь! Недаром у вас с Женей получилась такая пьеса!

И они пошли дальше по улице, смеясь над последней репликой Вико.

9

Эмоции бушевали во мне. Встали якорем два факта, заставившие меня, как стартер, заведя мотор, бежать опрометью. Первый – отец никогда в жизни не звонил мне днём, думая, что я занят. Он вообще мне никогда не звонил. Звонил всегда я. Второй, и более веский, – я боялся себе никогда не простить, что не успею попрощаться с отцом, если он умрёт.

Просто отец позвонил мне, своему единственному сыну, и о чём-то попросил! Не важно, о чём. Пусть даже о каком-то пустяке. Но отец попросил срочно с ним связаться. А раз так, должно было произойти что-то совсем непустяковое. Я всю жизнь только и ждал, чтобы он меня о чём-нибудь попросил…

Страх окружил меня и пробирался внутрь, как клещ, к самому сердцу. Ведь я знал, что отец не молод. И болен давно. Болезнь его серьёзна и необратима в своей запущенности. Периодами я забывал об этом. Часто переговариваясь по телефону: «Как ты? Нормально?», я чувствовал, как моё сердце замирает в ожидании какого-то разрешения. Но мысль о том, чтобы спасти его, меня не отпускала. Жил и думал, как наивный ребёнок: наступит день, и я явлюсь к нему и исцелю. Вот-вот наступит. И что же? День настал. Отец позвонил. И вот я перезваниваю. И что? Не могу ничего сделать. Впервые отец просит, а я не могу!..

И я бежал. Ничего не видя. Никого. Как слепой. Сумасшедший. В висках стучало железнодорожным составом. Временами так темнело в глазах, что я путал моргание фар и светофоров, звук клаксона с женскими и мужскими криками, когда что-то жёсткое и холодное, гладкое и движущееся ощутил я сначала обеими ладонями, а потом ещё и щекой… Мне было не больно. Мне вообще показалось, что какая-то легковушка слегка толкнула меня внезапно, потому что я перебегал дорогу в неположенном месте.

Я упал, но мысли мои мчались дальше. Вскочив, я побежал туда, где сейчас был нужнее всего. Расталкивая на своём пути прохожих, я бежал и боялся опоздать. Мысли сводили с ума. С чем сравнить и как описать своё состояние, когда бежишь к отцу, которого долго не видел, и знаешь, что он неизлечимо больной… К отцу, который наотрез отказывался от всякой твоей помощи. К отцу, большие и сильные руки чьи помнишь, и грудь широченную, в которую прячешь лицо, когда отец сначала обнимает, забирая из детского сада…

Я точно теперь не знаю, приходили ли мне тогда в голову эти воспоминания. Скорее, нет. Я оглянулся вокруг. Миру увидел в толпе. Потом Женю. Но мне было не до них. Хотя Женя всё кричал: «Ви-ко! Ви-ко!» на каждый мой шаг, я уже вбежал по лестнице в квартиру отца со страхом и надеждой одновременно.

И внезапная тупая боль в одну секунду прошила всё моё нутро. Врачи стояли у койки, на которой с закрытыми глазами лежал худющий старик. Я не поверил своим глазам. Это лежал мой отец. У ног его стояла высокая пожилая женщина с опущенным лицом. Я думал, сердце моё в ту минуту разорвётся на части или просто замрет. Врачи говорили шёпотом, едва шевеля губами. Я не расслышал ни слова, но решил, что опоздал. И закричал, призывая отца воскреснуть. И тут же потерял сознание.

Кончилось всё, может быть, тем, что, очнувшись, я что-нибудь с собой совершил. Но, к счастью, приведя меня в чувство, присутствующие объяснили, что папа жив, хоть и плох. Ему вкололи обезболивающее и снотворное. Постепенно приходя в себя, я начал понимать значения слов и осознавать, что всё происходящее сейчас ещё не надолго отодвигает его от конца…

Измождённый, с тяжёлой головой болезненных мыслей, я, уже сидя на табуретке у изголовья спящего отца, начал осознавать всю безысходность и бесполезность происходящего. Как-то вдруг всё стало… неожиданным. Хотя, с другой стороны, почему неожиданным? Я что, не знал, что отец болен и болен смертельно? Не знал, что надо переступить через любые преграды обстоятельств и характер отца и явиться к нему как любящий сын, вопреки всему? Я что, не представлял тысячи разных сюжетов подобной встречи?

Мы ведь ни разу не поговорили о главном… Я фактически не успел побыть с отцом вместе, не успел стать тем, кем он бы гордился. Гордился по-настоящему. Так чтоб кровь горела в груди при мысли, какой у меня сын!

В таких размышлениях я провёл ещё какое-то время и немного успокоился. Врачи давно удалились. Ушла и та женщина, что стояла у ног отца. Сказала, что вернётся вскоре. Это была тётя Тая – соседка отца по квартире.

Я ее узнал не сразу. Но был рад встрече. Впрочем, мне было ни до чего и ни до кого. Хотя именно тётя Тая ухаживала за отцом всё последнее время.

Осознав, что отец в относительной безопасности, что он жив и всё ещё спит, выбившись из сил, я всё-таки вынужден был оставить его и вернуться в театр. При всей своей слабости и нежелании уходить мне необходимо было вернуться.

Перед тем как уйти, я постучал в дверь соседки. Извинившись несколько раз, попросил немедленно звонить мне, «если что», не отключать своего телефона и обязательно отвечать на звонки. Она кивнула. Потом указала на мои слипшиеся от крови волосы. Завела в ванную, заставила промыть. Дала полотенце и сказала, чтобы я держался.

Существуя одновременно в двух параллельных мирах – до известия о звонке отца и после, я возвращался в театр, путая улицы, никого и ничего не замечая перед собой. Это было, как то сквозное действие у актёра: я уходил, чтобы быстрее вернуться обратно. Как можно быстрее. Но, конечно, я не мог торопить время. Хотя очень хотелось перевести все стрелки часов вперёд разом. Вперёд! Вперёд! Может быть, в жизни отца что-нибудь изменится. И я увижу, как он открывает глаза. Видит свет, меня… И с этой мыслью я поклялся, вернувшись, первым делом обнять отца и сказать, что люблю! Что мы со всем справимся! Всё будет хорошо! Потому что отныне мы вместе!

10

– Вико! Вико! – звал Женя своего друга, как будто моля его встать. Ища плачущими глазами на неподвижном теле Вико хоть какую-то живую реакцию на свои вопли, он раскачивался всем корпусом, напоминая своими движениями маятник. Женя заламывал руки, желая прикоснуться к другу и в то же время боясь этим навредить. А Вико лежал, как какой-то маленький сказочный персонажик в центре образовавшегося большого цветка, лепестками которого стали стоявшие над ним люди. И только Женя стоял на коленях и сквозь линзы слёз осматривал волосы, лицо, шею, руки, ноги друга, не находя видимой причины его неподвижного равнодушия к происходящему. И, как и у Миры, в сознании Жени сочными красками вспыхивали яркие моменты их дружбы, начавшейся ещё в студии Борне…

– …Неужели тебе так легко говорить любимой девушке эти слова? Ведь она тебе чётко твердит, что остаётся в отношениях с другим! – кричал Вико, разбирая отрывок сцены между Женей и Мирой, в котором они по обстоятельствам пьесы решают: быть им вдвоём, или она уходит к другому.

Заканчивался второй год обучения, когда студенты сдавали отрывки из пьес. И так как все трое с первого курса помогали друг другу, то и на первый показ Женя и Мира позвали Вико.

Вечером, после учебного дня, ребята остались втроём в аудитории мастерской профессора Шуфтича. По пьесе сценка Жени и Миры, которые сидят «на бревне у пруда на краю деревни». Вико – в нескольких метрах напротив, рядом со столом мастера, нахмурившись и закинув одну ногу на другую.

– Ты не готов, Женя, – негромко произнёс Вико, когда сцена застыла и ребята уставились на своего друга в зрительный зал. – Ты совершенно не проникся сложившейся между вами ситуацией. А ты, Мира? Ты что играешь какой-то испуг? Ты не видишь, что он согласен со всем и на всё?

– Как? – спросила Мира.

– Как? – наслоился на него вопрос Жени, и они переглянулись.

– Так! Ты же видела, что он безучастно, бездумно произносил слова, не важно какие. Вы что, забыли, о чём вы? Зачем вы собрались? Ты же по пьесе любишь её? Отвечай! – здесь голос Вико вонзил вопрос так, что можно было подумать, будто перед ними – недруг.

– Люблю.

– Что говоришь? – Вико прикрикнул.

– Люблю!

– Что? Не слышно в этих звуках НИ-ЧЕ-ГО!

– Люблю! Люблю и останусь. Мы останемся вместе!

– Вот! Вот с таким внутренним убеждением ты должен вести свой монолог и диалог с ней! И не важно должно быть сейчас тебе, хочет ли она этого. Ты этого не можешь знать. Но ты должен! Сейчас она тебе говорит, что тот, другой, лучше, что он ждёт её, готовый потакать всем её капризам. Но ты-то! – Вико, как старец, возносящий мольбы Богу, тряс скрюченными пальцами уже перед лицами своих однокурсников. – Ты-то любишь её! До армии, в армии, сейчас она тебе снится под утро, когда ты только и можешь заснуть, страдая от своих чувств. Не громом голосовым ты должен противиться вашему расходу. Этот протест у тебя здесь, – Вико побил пальцами себе в грудь. – Ты должен понять, осознать то, что она пришла тебе сказать. Мир остановился. Земля под ногами разверзлась. Ни солнца, ни звёзд больше нет для тебя. Конец. О смерти твоей она пришла и сказала!

Вико словно взял паузу, чтобы отдышаться. Он задумался, стоя перед сидящими ребятами, опустив голову, а руки собрав на поясе. А потом начал говорить уставшим голосом, тихо-тихо.

– Ты помнишь, Женя, как мы с тобой по требованию Софии Ефимовны ходили на центральный рынок наблюдать за поведением людей? – лицо Вико просветлело от появившейся картины воспоминаний, и, улыбаясь, он продолжил: – С самого раннего летнего утра мы подсматривали то за мясными рядами и людьми, стоявшими за грудой окороков, то за торговцами шмотками, то за валютными менялами. И, запомнив их движения и мимику, их поведение с клиентами и соседями по торговой точке, вернулись в театр только после обеда. И когда мы получили от Софии Ефимовны вторую часть задания – показать человека, встретившегося нам на рынке, я показал одного галантерейщика. Ты помнишь? Тот чудак с очками в тонкой оправе на кончике носа, что одним своим сутулым видом и недоброжелательным взглядом то из-под одной поднятой брови, то из-под другой отпугивал каждого идущего мимо. Я всё продемонстрировал: и очки, и поочерёдное поднятие бровей с подозрительным взглядом, и бесконечное перемещение товара на прилавке, и скрюченную фигуру, снующую вокруг вещей, выложенных на продажу. Всё. Всё, да не всё. Вспомни, как именно ты, прослушав замечания Софии Ефимовны в мой адрес, растолковывал мне, что я мог бы улучшить. И ты мне лично разжевал мысль, почему и зачем мой герой себя так ведёт на рынке, продавая свой собственный товар. Я поставленную перед нами задачу выполнил правильно. Как и ты сейчас, сидя в образе деревенского паренька и точно повторяя авторский текст. Но зачем ты здесь и что между вами случилось, ты как будто не понял, не услышал, не прочувствовал. А ведь ты можешь это понять. Я знаю, что можешь.

И Вико ещё раз задумавшись, кусая кулак, сдвигал мыслями брови. Но Мира и Женя не успели и рта раскрыть, как Вико удивил их идеей. Мизансцена та же: Мира сообщает теперь уже бывшему возлюбленному о своём желании расстаться, отвернуться друг от друга с возможностью в любой момент разойтись физически. Вико достал сигарету, спички и протянул их Жене, чтобы тот, услышав признание Миры, отвернулся и, желая осмыслить услышанное, закурил:

– Это поможет тебе обдумать то, что произошло. Каждое твоё слово – это одна затяжка. Понимаешь? Втягиваешь дым так долго, как будто что-то вспоминаешь. Словно пытаешься угадать, как правильно говорится то или иное слово, что хочешь сказать ей. Чтобы стало понятно, как тебе трудно что-либо сказать вслух после её «я ухожу». Ты понял?..

11

Вико прерывисто дышал. Губы его были приоткрыты, словно дышать он мог только через рот. Обе руки его лежали вдоль тела. Глаза были закрыты. Жене вдруг показалось, что всё это великолепная игра Вико или проба себя как актёра в неизвестном сценарии. Да всё, что угодно, но понарошку. Правдоподобное, в духе Вико, натуральное, прочувствованное выступление.

Бесцветным леденцом казалась холодная дорога и совершенно не сладкой ватой гроздилось облаками небо.

– Ты переигрываешь, Вико! – невнятно попытался пошутить Женя сквозь бурлящие от плача слюни. Он непривычно выразил ударение на «Ви».

Вдруг донёсшийся откуда-то сзади мужской голос попросил Женю отступить от лежащего друга как можно скорее. Это были врачи «Скорой».

Женя не сразу подчинился просьбе, пребывая в какой-то прострации и из-за потока слез не видя говорившего. Не мог он чётко разглядеть и то, что происходило вокруг. Но пока один из прибывших врачей измерял пульс пострадавшего, а медсестра копошилась в саквояже с алым крестом в белом кружке, чьи-то крепкие руки уже поднимали Женю с колен и отводили к общей толпе людей. Рассмотрев перед собой лицо Миры с дрожащими скулами и плотно сжатыми губами, он прижал её к себе, как ребёнок – любимую игрушку, чтобы снова заплакать.

Врачи колдовали над телом Вико недолго. Спешно сделав несколько уколов, они привели его в чувство.

– Что с ним? Что теперь будет? Мы должны сообщить в театр, – вопрошала фельдшеров «Скорой» Мира.

Но уже через несколько мгновений Вико самостоятельно покинул место своего падения.

Траурным и мрачным казалось друзьям всё встречающееся на пути к театру. Даже лица и глаза людей казались глянцево-ледяными. Словно Вико уже умер.

На проходной служебного входа Эрнест Хрисанфович разглаживал только что вывешенные новые служебные приказы о распределении ролей на сказки в новогодние каникулы.

– Вы так и не увидели, куда его понесло в одной кофте? Он бы мог ещё дозвониться, а не бежать. Может, с отцом ничего серьёзного.

Женя и Мира, посмотрев друг другу в глаза, перевели взгляд на Эрнеста Хрисанфовича. У последнего брови начали понимающе сдвигаться к переносице, а рот – округляться.

– Вико сбила машина, когда он бежал на встречу к отцу.

– Лучше бы он дозванивался…

12

Родители разъехались, когда был дошкольником. Точнее из квартиры съехал Павел и стал жить со своей мамой. Сына, как ни странно, он стал видеть чаще, нежели когда проживал с ним совместно. Павел старался не упускать возможность провести своё свободное время с Витей, когда того отводили в ясли или забирали. И в эти моменты Павел, словно зажжённая лампочка, светился энергией и счастьем, если не баловаться с сыном, но вести его по улице из ясель, предоставляя ему держать своей ладошкой свои огромные пальцы. «У меня будут такие же руки, папа?»

Свою бывшую жену Павел избегал. Допуская, что Ию может раздражать, он поддерживал общение с ней через свою маму и тёщу. Ия в свою очередь не искала встречи с Павлом и никаких претензий к нему не имела. Казалось, жизнь должна была измениться для всех и для Ии в лучшую сторону.

Жизнь изменилась.

Пульхерия Иннокентьевна, мама Павла, Павел, Ия старались по-своему оградить Витю от любых стрессов. В свою очередь Витя мало задавал вопросов, касающихся перемены в их семье, и про то, почему папа больше не смотрит на него, когда он вечером в кроватке засыпает. Но когда подобный вопрос был задан, выяснилось, что Витя интересуется этим уже не впервые. До своей мамы он спрашивал это у своих бабушек, у Павла и нянечки в детском саду: «А папы всегда уходят?..».

Успокаивало каждого члена семьи одно, что Витя одинаково общается с каждой из бабушек, часто с папой и Ия регулярно в своих беседах с сыном упоминает имя его отца. И когда Витя заявил, что хочет стать «папой», когда вырастит – Ия на это отреагировала снисходительной улыбкой, оставив заявление сына без комментариев.

С момента развода с Ией внешне как будто ничего не происходило и не изменилось. Никак не изменился и Павел. Настроение по случаю выпускного Вити в детском саду и получения ордера на отдельную однокомнатную квартиру, как ведущему солисту филармонии, поддерживала сопутствующая суета.

В эту новую квартиру Павел переезжает с мамой, с которой жил в комнате общежития, предоставленной городским отделом культуры, потому как деревенский дом, в котором когда-то родился Павел, стал непригоден для жизни. После окончания общеобразовательной школы переехал в город учиться на музыканта, откуда призвался в армию. Его мама, овдовев, жила в деревне до тех пор, пока сыну, артисту филармонического оркестра, выпускнику консерватории, не дали комнату в общежитии. Теперь Павел мог забирать Витю из детского сада и привозить к своей маме в собственный дом, где можно стучать половниками и ложками, будоража соседей. Хотя Витя вёл себя более чем прилежно, Павел внутренне гордился собой и радовался, что смог своим трудом обеспечить отдельным жильём маму и Витю. Его тайные мечты – быть отмеченным за самоотверженный труд музыканта – воплотились. Отныне привести сына к себе в квартиру было своего рода обязательным ритуалом. Для Павла была священной иллюзия полной семьи. И ничто так не порождали её, как сандалики летом и валенки сына зимой, которые занимали краешек маленькой прихожей.