Илиада. Сокращённая версия

Гомер

Илиада. Сокращённая версия

Предисловие от переводчика

«Илиаду» я называю Библией Древней Греции. Это величайшее произведение богато кладезями мудрости и культуры. Однако, помня студенческие годы, я понимал, как трудно студентам при постоянной нехватке времени одолеть эту литературную глыбу, прикоснуться к великой поэзии Гомера, окунуться в восхитительный героический мир его поэм.

Переведя «Илиаду» на современный русский язык, для того, чтобы студентам было легче её воспринимать, я решил пойти дальше. В 2013 году я сделал сокращённый перевод «Илиады». Он меньше полного перевода почти в два раза. Это позволяет студентам значительно сэкономить время для знакомства с Гомером. При этом в сокращённой «Илиаде» сохранены все основные события поэмы и её неповторимый характер. Это не краткое содержание песен, которое я тоже сделал, это именно полноценный перевод в сжатом виде, без сцен, которые не влияют на повествование. Прочитав сокращённую «Илиаду», студенты с чистым сердцем могут сказать, что читали всю поэму Гомера, а не краткое её содержание. Вы получите то же впечатление от чтения, как и от полного перевода, только в два раза сэкономите своё время.

Также для удобства я оставил в сокращённой «Илиаде» ту же нумерацию стихов, как и в полном переводе, это очень удобно для поиска соответствующих мест.

Но прежде, чем приступить к сокращённой «Илиаде», предлагаю читателям статью «Своеобразие языков русских переводов Гомера», в которой кратко описывается, какие задачи стояли перед русскими переводчиками Гомера, и как они их выполняли. Если же вам это не интересно, можно сразу пролистать ниже, до сокращённого перевода «Илиады». Приятного чтения!

Своеобразие языков русских переводов Гомера

1. У каждого перевода свой язык и характер

Очень уважаемый мною гомеровед Владимир Файер, который помог мне со сбором материалов по одному исследованию «Илиады» Гомера, написал в своей статье «Станут потомки тебя благослóвить?», посвящённой переводу Максима Амелина первой песни «Одиссеи», следующее:

«Представим себя афинянами классической поры: «Одиссея» отстоит от нас на три века, многие гомеровские слова продолжают использоваться в разговорной речи, но некоторые выражения отражают микенскую или даже индоевропейскую древность в том смысле, что они не были вполне понятны уже Гомеру! И как это прикажете переводить на русский, если разрыв между «брашна» и «жрите» гораздо меньший, чем крайние точки гомеровского разнообразия?»

Так В. Файер оправдывает употребление в переводе М. Амелина как современных слов, так и старинных старославянских слов, давно вышедших из употребления. Мимоходом отметим, что до Амелина так поступал не только Гнедич, но и другие переводчики (кто умышленно, а кто невольно). В общем-то, Гомера трудно перевести иначе. Здесь же заострим внимание на одной фразе Файера. Он замечает:

«некоторые выражения отражают микенскую или даже индоевропейскую древность в том смысле, что они не были вполне понятны уже Гомеру!»

Это утверждение вызывает сомнение. Я говорю о последней его части. Несмотря на то, что «Одиссея» и «Илиада» отстоят «на три века от классического грека», а события, описанные в поэмах, отстоят от самого Гомера ещё веков на пять, как утверждают гомероведы, тем не менее вряд ли Гомер при создании своих поэм мог использовать слова и выражения, смысл которых был ему «не вполне понятен». Думается, что это невозможно в принципе.

Видимо, Файер хотел сказать, что многие слова и выражения «микенской или индоевропейской древности» уже во времена Гомера были «не вполне понятны» самому Гомеру. Это естественно. Так же, как мы можем не понимать значение некоторых слов, употребляемых триста, а тем более пятьсот лет назад. Но вряд ли Гомер вставлял в свои поэмы слова и выражения, значение которых сам не вполне понимал. Такое предположение абсурдно. Не мог же он создавать поэмы, вставляя в них (пусть даже изредка) слова, смысл которых не был ему понятен. Невозможно вообще правильно употребить какое-либо слово, в том числе и «брашна», если не знать его значения. И Гнедич не мог употреблять устаревшие слова и выражения, смысл которых был ему не понятен. Поэтому он хотя и использовал вышедшие из употребления слова для своего перевода, но вполне понимал их значение, и понимали его современные Гнедичу читатели. Иначе терялся бы и смысл употребления этих слов. Зачем, при переводе на современность вставлять слова, которые современники не могут понять? Вряд ли Гнедич стал бы так поступать. Он, конечно, искусственно состаривал свой перевод, но лишь до такой степени, которая позволяла его современникам понять смысл сказанного. Иначе это был бы перевод только для узкого круга историков лингвистики.

Поэтому Гомер просто не мог использовать для своих поэм слова и выражения, не понятные ему самому. Но тут возникает другой вопрос. Вопрос об авторстве. Ведь если поэмы Гомера исполнялись устно на протяжении долгих десятилетий, то понятно, что со временем при естественном изменении языка аэды вносили в них новые, более современные слова. И так из века в век. Далее, когда поэмы решили записать на бумаге (или пергаменте), писцы наверняка что-то тоже исправляли, подправляли под современный им язык, внося, возможно, довольно значительные правки. Потом, при очередной переписке поэм также могли происходить изменения текстов, намеренные или случайные, сделанные по ошибке. В итоге первоначальный текст Гомера (если он был) претерпел довольно сильное изменение. Так что говоря об авторстве Гомера, мы должны понимать, что не всё в его поэмах принадлежит именно ему. Хотя мне, как и многим, хотелось бы верить, что каждое слово в поэмах написано рукой великого Гомера, ну, или его умом.

Что касается переводов Гомера, то каким бы не был разрыв между стилистикой и значением слов разных эпох, переводчик просто обязан переводить произведение на стилистику своей эпохи, своего времени, если этот перевод не искусственная стилизация под старину. Вот при искусственной стилизации как раз и могут возникать, и даже неизбежно возникают слова из разных эпох. Отчасти так поступил Гнедич со своим переводом. Известно, что вопрос о стилизации возникал также при исследовании «Слова о полку Игореве». Некоторые исследователи полагали, что «Слово» всего лишь искусно подделано под старину. Но это была бы чистая стилизация, в отличие от перевода Гнедича. Тем не менее мы понимаем, что во времена Гнедча был всплеск интереса к истории как таковой. Возможно, на фоне этого интереса Гнедич и решил придать своему переводу характер старины.

Однако если произведение переводится на язык, современный переводчику, например, на русский язык ХХ века, то в переводе никак не может быть слов типа «брашна», слов, которые не встречаются ни в устной речи, ни в художественном или поэтическом письме ХХ века, не говоря уж о нашем, XXI веке. Такие слова могут употребляться только при нарочитых стилизациях под старину. Следовательно, говорить о том, что Амелин перевёл первую песнь «Одиссеи» на современный русский язык не приходится просто на том основании, что его перевод не соответствует современному русскому языку. В его переводе есть некоторая (частичная) стилизация и под Гнедича, и под старину, и есть как бы свой «амелинский» язык, что делает его перевод оригинальным, не похожим на другие, но не делает его современным. Но можно ли Гомера перевести на чисто современный язык? Думается, вряд ли. Без стилизации не обойтись.

Один читатель спросил меня в электронном письме: «Нужны ли новые переводы Гомера? Не достаточно ли переводов Гнедича и Жуковского?» На мой взгляд, этот вопрос равнозначен тому, как если бы спросить: нужен ли Гомер вообще для русской культуры, не хватил ли его уже читать? Подобные вопросы абсурдны уже потому, что Гомер сегодня является не только полноценной частью русской культуры, но и её особой, как бы элитной частью. Гомер заключает в себе истоки не только европейской, но и мировой культуры. После переводов Гнедича и Жуковского Гомер стал определённым мерилом высоты русской поэзии и культуры. Достигнуть этой высоты стремились и Пушкин, и Некрасов, и Толстой, и многие другие столпы русской литературы.

Не делать новых переводов Гомера, значит остановить понимание Гомера, смотреть на него только глазами Гнедича и Жуковского, глазами прошлых поколений, не обновлять этого понимания, не расширять его, не осовременивать. Это притом, что Гомер в любом историческом времени чрезвычайно современен, он несёт в своих поэмах и мудрость, и культуру, и историю. Гомер велик и в понимании жизни, и в понимании межличностных отношений, и в понимании отношений между людьми и богами (что очень важно для современной религиозной России), и в понимании неразрешимых конфликтов, ведущих к жестоким войнам, и в понимании семейных отношений, и в понимании человеческих фантазий. Практически нет той области человеческих отношений, которую не раскрыл бы перед нами величайший мудрец Гомер.

Поэтому каждое новое поколение просто обязано познавать его мудрость, стараться понять великие идеи его поэм, осваивать, интерпретировать, применять к своему времени. А для этого необходимы новые современные переводы Гомера, новое его осмысление. Гомер никогда не устареет. Ведь каждый перевод Гомера – это всегда немного иной взгляд на его поэмы, каждый перевод имеет свой характер, свои особенности, каждый перевод дополняет и расширяет наше представление о Гомере. А через это мы снова и снова оцениваем собственный взгляд на жизнь, делаем переоценку своих личностных и общественных ценностей.

2. Язык Гнедича

Перевод Николая Ивановича Гнедича грандиозен и оригинален уже по своей сути. О его значении и достоинствах написаны тома литературоведческих исследований, поэтому мы скажем лишь о его оригинальности. В чем она? В том, что Гнедич смог создать собственный язык перевода, на что мало кто обращает внимание. Но об этом скажем чуть ниже, а сначала укажем на то, на что обращает внимание всякий, взявшийся за перевод Гнедича.

Стало уже почти традицией, «не ущемляя всех достоинств перевода», как пишут многие авторы (что в принципе и невозможно), указать на то, что перевод Гнедича даже для его современников был всё-таки трудночитаемым из-за обилия старославянских слов, которые уже тогда не употреблялись, а также из-за сбоя ритма, а иногда и размера стиха. Недаром Пушкин написал эпиграмму на его перевод, намекая на «кривизну» стиха:

«Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод».

Это притом, что Пушкин вполне по достоинству оценил перевод Гнедича в целом. Действительно, перевод Гнедича имеет огромное значение для русской культуры, и особенно для культуры художественного перевода. Почему для культуры перевода? Да потому, что Гнедич не переводил «Илиаду» на современный ему русский язык, как полагают многие. Он переводил Гомера на свой собственный язык, на язык Гнедича, который сам же и изобрёл для своего перевода «Илиады». На тот язык, которым не говорили ни его современники, ни современники тех старославянских слов, которые он использовал в своём переводе. По сути, Гнедич перевёл «Илиаду» на искусственный русский язык, на придуманный язык, на собственный язык Гнедича.

С одной стороны, это сыграло положительную роль для перевода, сделав его просто грандиозным, необычным, неповторимым, единственным в своём роде. Повторить подобное уже невозможно именно по той причине, что язык не современный, а искусственный. Любая подобная попытка будет уже подражанием Гнедичу. Нечто подобное и попытался сделать М. Амелин в своём переводе первой песни «Одиссеи». Язык его перевода тоже трудно назвать современным. Но всё-таки его перевод получил достойную оценку в СМИ, о нём писали, о нём спорили гомероведы. Можно сказать, что за перевод одной песни «Одиссеи» Амелин получил больше, чем Жуковский при жизни за перевод всей поэмы. Тем не менее, Гнедича повторить невозможно. А главное, и не нужно.

Если переводчик переводит произведение для своих современников на современный ему язык, то было бы неправильно употреблять в переводе старые, уже не используемые слова. Таково моё мнение. Перевод Гнедича в этом плане является скорее исключением из правил перевода. Причём, очень удачным исключением. Но повторять перевод по тем же правилам и в том же стиле – это уже будет ошибкой.

С другой стороны, искусственный язык перевода Гнедича сыграл и отрицательную для него роль в том плане, что затруднил читателям восприятие текста поэмы. Это стало «уязвимым местом», ахиллесовой пятой перевода, как и частый сбой ритма, не приветствующийся в русской поэзии (хотя и характерный для поэм Гомера). Именно эти «уязвимые места» перевода Гнедича побуждали последующих переводчиков снова и снова браться за «Илиаду». Вспомним предисловия к своим переводам хотя бы Минского и Вересаева. Оба они указывали эти же причины, побудившие их взяться за перевод.

Вот как Минский говорил о «быстром обветшании перевода Гнедича»:

«Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе. Гораздо более портят язык Гнедича слова и обороты полуславянские (власатые перси; туков воня; спнул фаланги; обетуя стотельчия жертвы; пышное швение; огонный треножник; вымышлятель хитростей умный; рыдательный плач; троянцы ужасно завопили сзади), произвольно составленные новообразования (празднобродные псы; человек псообразный; мески стадятся; вседушно вместо всею душою; хитрошвейный ремень; дерзосердый; душеснедная смерть; беспояснодоспешные воины; неистомное солнце; кистистый эгид), а в особенности обороты двусмысленные, выражающие теперь не то, что хотел сказать автор (напыщенные вместо надменные; влияя вместо вливая; изойти вместо настигнуть; нижнее чрево вместо нижняя часть чрева; превыспренний холм; пронзительная медь; твердь вместо твердыня; разрывчатый лук; пресмыкавшиеся гривы; разливать бразды по праху). На подобные выражения натыкаешься, как на ухабы, и, читая Гнедича, приходится делать над собою некоторое усилие, побеждать постоянное внутреннее сопротивление, не глядеть на известные точки, чтобы быть в состоянии наслаждаться тем прекрасным и возвышенным, что действительно заключается в его переводе. Благодаря произволу в употреблении слов, даже удачные и плавные стихи Гнедича не могут быть иногда приняты без поправок».

Нечто подобное писал о переводе Гнедича и Вересаев в предисловии к своему переводу «Илиады» Гомера:

«…у перевода есть ряд недостатков, делающих его трудно приемлемым для современного читателя.

Главный недостаток – архаический язык перевода. (…)

Перевод перенасыщен церковно-славянскими словами и выражениями, пестрит такими словами, как "дщерь", "рек", "вещал", "зане", "паки", "тук", вплоть до таких, современному читателю совершенно уже непонятных, слов, как "скимен" (молодой лев), "сулица" (копье), "глезна" (голень) и т. п.

Гнедич, далее, старается придерживаться в своем переводе высокого слога. Вместо "лошадь" он пишет "конь", вместо "собака" – "пес", вместо "губы" – "уста, вместо "лоб" – "чело" и т. п.».

На недостатки перевода Гнедича указывал и Шуйский, и многие другие переводчики, а также литературоведы. Не упускают этой возможности и современные литературоведы. Вот, например, что говорит о переводе Гнедича доктор филологических наук Гасан Гусейнов в своей статье «Существовал ли Гомер?»:

«Читая Гомера в переводе Н.И. Гнедича, мы понимаем, как много в этом переводе непонятного. И это были не какие-то греческие слова, а русские слова, вышедшие из употребления, иной раз всего каких-нибудь 20 лет назад. Не понятного – кому? Да даже и грамотному человеку. Между нами и временем Гнедича меньше 200 лет. Это очень много. Достаточно много, например, для того, чтобы слова, звучавшие возвышенно и величаво тогда, сегодня вызывали смех или недоумение».

Здесь опять повторюсь и скажу о том, что современники Гнедича, в отличие от наших современников, всё же понимали все слова его перевода, хотя многие из этих слов уже не употреблялись. И именно потому, что переводчик использовал устаревшие слова, нельзя было даже в то время сказать, что Гнедич переводил на современный ему русский язык. Он переводил на свой, особый, искусственно созданный, «состаренный» русский язык.

Поэтому вполне понятно, что со временем потребовались новые переводы.

3. Язык Жуковского

Некоторые критики упрекают Василия Андреевича Жуковского в том, что он не совсем точен по отношению к оригиналу, что многие эпитеты в его переводе «Одиссеи» придумал он сам, а не перевёл у Гомера. Особенно такими упрёками (часто необоснованными) грешит П. Шуйский. Но тут нужно учитывать два весьма значимых момента. Во-первых, Жуковский и не переводил с оригинала. Он переводил с немецкого подстрочника. А что было в этом подстрочнике, бог весть. Вполне возможно, что с него Жуковский перевёл довольно точно. Ну а во-вторых, надо учитывать, что это художественный, а не технический перевод. И оценивать его нужно, в первую очередь, с точки зрения художественности, а не дословности. В художественном же отношении перевод Жуковского до сих пор стоит на первом месте. Ни Вересаев, ни Шуйский, ни другие не смогли даже приблизиться по поэтичности и образности к переводу Жуковского. И это притом, что сам Жуковский скромно признавался:

«Мой перевод не только вольный, но своевольный, я многое выбросил и многое прибавил».

Такое признание многого стоит. И тем не менее, нужно сказать, что перевод Жуковского (хотя он и переводил с немецкого подстрочника) ничуть не менее близок к оригиналу, чем остальные русские переводы «Одиссеи». Во многих местах перевод Жуковского по смыслу даже более близок к Гомеру, чем переводы Вересаева и Шуйского.

И хотя перевод Шуйского некоторые хвалят за то, что он, якобы, исправил многие неточности Жуковского, однако сам перевод Шуйского сильно уступает переводу Жуковского как в литературном, так и в художественном плане. Что же касается неточностей перевода, то у Шуйского их тоже вполне хватает. При желании можно найти и неправильно переведённые, и пропущенные слова древнегреческого текста, и вставленные Шуйским свои эпитеты, не относящиеся к тексту Гомера. Так что огрехи можно найти в любом переводе. Но судить художественный перевод нужно именно как художественное произведение, в целом, а не по тому, насколько в нём точно переведено то или иное слово. Это уже технические вопросы для узких специалистов.

Безусловно, Жуковский во многих местах применяет довольно вольный перевод, и в этом можно его упрекнуть. Например, в 20-й песне «Одиссеи» он пишет:

Новых обид не страшася; рукам женихов я не дам уж

Воли; мой дом не гостиница, где произвольно пирует

[265] Всякая сволочь, а дом Одиссеев, царево жилище.

Конечно, у Гомера в этом месте ничего не сказано про «всякую сволочь», Вересаев эти стихи переводит точнее. Но художественность и экспрессия Жуковского вполне понятны. Он создаёт более живую и впечатляющую картину, ничуть не отступая от смысла повествования. Хотя и можно упрекнуть его здесь в неточности перевода. Однако, когда сравниваешь язык Гомера с языком переводов Жуковского или Гнедича, то кажется, что для русского языка древнегреческий текст слишком сух.

Что же касается старых, вышедших из употребления слов, то Жуковский хотя и намного реже Гнедича, но всё же использовал устаревшие слова, значение которых сегодня многие не понимают. Эти слова уже сами по себе требуют современного перевода. Например, такие слова как «понеже» (Одиссея, 18:23) и тому подобные.

Однако всё окупает и оправдывает неимоверной силы поэтичность перевода Жуковского. По поэтичности его перевод «Одиссеи» до сих пор остаётся непревзойдённым в русской литературе, о чем могут свидетельствовать такие его строки как: «щиты хрусталём от мороза подёрнулись тонким». Я понимаю Вересаева, который набрался смелости и дословно скопировал этот стих в свой перевод. Трудно удержаться от такого соблазна. Перевод Жуковского можно по праву считать эталоном, вершиной поэтического перевода Гомера на русский язык.

4. Язык Минского

Перевод «Илиады» Гомера, сделанный Николаем Максимовичем Минским, стоит несколько особняком в литературной критике. Можно сказать, что по каким-то странным причинам переводу Минского просто не повезло в этом плане. Его перевод мало читают, хотя он безусловно вполне достоин и прочтения, и осмысления.

Конечно, ни один современный русский перевод Гомера нельзя сравнивать ни с переводом Гнедича, ни с переводом Жуковского, так как эти переводы давно являются классикой, вершиной, которую уже никто не сможет поколебать. Об этом даже и говорить не приходится. Мы говорим здесь лишь о характеристиках разных русских переводов Гомера. Причём, о весьма поверхностных характеристиках, так как о каждом переводе можно писать тома. Но у нас иная задача.

Если сравнить перевод Минского с позднейшими переводами Вересаева и Шуйского, то он мало чем уступает им, например, переводу Вересаева, который даже превосходит по оригинальности текста. И уж точно во многом превосходит перевод Шуйского. Возможно даже, что кто-то поставил бы его и на первое место из этих трёх переводов, с чем я также мог бы согласиться, но с некоторыми оговорками. По моему сугубо личному мнению он занимает почётное второе место после перевода Вересаева.

Перевод Минского «Илиады» Гомера безусловно имеет свои отличительные особенности и по стилю, и по языку. Он более лаконичен, чем перевод Вересаева, и этим в определённой мере схож с лаконичностью оригинала. Также Минский гораздо реже, чем Вересаев, заимствует слова и строки у предыдущих переводчиков, в частности у Гнедича. К тому же, у Минского более ровный стих. Язык его перевода более олитературен, чем в переводе Шуйского.

Тем не менее, язык перевода Минского в целом признаётся несколько «суховатым», в нём не чувствуется столько экспрессии, сколько её присутствует в переводах Гнедича, Жуковского, и позднее – у Вересаева.

Взявшись за перевод с определённой целью, Минский хотя и приблизился к ней, но не достиг её. В чём же заключалась цель его перевода? Об этом он сам говорит в предисловии к своему переводу, которое отчасти мы уже цитировали выше:

«Перевод Илиады, начатый Гнедичем в 1809 году и оконченный им двадцать лет спустя, был многими найден устаревшим при самом своем появлении…

Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе…»

Вверху приведена более полная цитата, но здесь нам важно понять, достиг ли Минский в своём переводе поставленной цели? Отчасти да, достиг. Его перевод всё-таки более современен. Однако и у Минского встречаются слова, которые сегодня уже не употребляются, например, такие как: «молвил», «промолвил», характерные для поэтической речи XIX века, например, в поэзии Пушкина, да и то, в основном в «сказочной» поэзии. Также в его переводе нередко встречаются слова с просторечными окончаниями: «затаивши», «родивши», «воздевши». Кроме того, и неровность стиха («кривизна» по выражению Пушкина) у него нередко присутствует.

В целом перевод Николая Минского занимает достойное место среди русских переводов Гомера. Он имеет свой стиль и узнаваемый лаконичный язык.

Достоинство перевода Минского ещё и в том, что это первая попытка полного перевода «Илиады» Гомера на действительно современный литературный русский язык, а не на искусственно созданный язык, как это сделал Гнедич.

5. Язык Вересаева

О языке перевода Викентия Викентьевича Вересаева нужно говорить отдельно. Гомероведы не очень уважают его перевод за то, что Вересаев позволил себе заимствовать многие строки у предыдущих переводчиков. Поэтому, говоря о языке его перевода, нужно вести речь не только о профессиональной, но и об этической стороне вопроса: то есть, имеет ли право переводчик заимствовать чужие строки для своего перевода.

Вот как Вересаев оправдывает это своё право. В предисловии к своему переводу он вполне честно признаётся:

«В основу своего перевода я кладу перевод Гнедича везде, где он удачен, везде, где его можно сохранять. (…) Я считал возможным вносить в перевод также отдельные удачные стихи и обороты Минского. И если от заимствований качество перевода повысится, то этим все будет оправдано».