Я – человек. Роман об эмиграции

Нина и Лена остались после уроков в классе делать очередную стенгазету. Марина Евгеньевна сидела за своим столом и проверяла тетради. Вдруг ее срочно позвали в учительскую к телефону. Она поспешно вышла, оставив на столе школьный журнал. Ах, этот школьный журнал! Кто из учащихся не готов был бы отдать свой бутерброд или даже американскую жвачку за то, чтобы только заглянуть в эту святая-святых и увидеть свои оценки, написанные карандашом за две недели до конца полугодия, и замечания учителя, которые он «опубликует» в дневниках только перед каникулами. Сразу поймешь, чем «дышит» твой учитель и как долго остается дышать тебе.

Учителя никогда не расставались со своими журналами, сами носили их в учительскую. Практика ответственности за журналы старост класса изжила себя, как только одна из старост показала журнал какому-то двоечнику, а он переправил карандашную двойку на карандашную тройку, приписав рядом с желанной тройкой еще пару четверок ручкой.

Журнал, находящийся на столе у Марины Евгеньевны, просто манил девочек своей загадочностью. Оставалась одна неделя до конца четверти, и девочкам очень хотелось увидеть, чем кончится для них эта четверть. Нина встала в дверях, на стреме, чтобы Марина Евгеньевна случайно не застукала их за этим занятием, а Лена бросилась к столу и стала лихорадочно листать журнал, ища страницу с оценками.

Открыв одну из страниц, она воскликнула: «Нина, смотри, что здесь написано. Ой, мамочки, прямо всё про нас всех. И где родились, и когда, и кем родители работают. А про тебя еще написано, что ты – еврейка. Это что такое?», недоуменно взглянула на подругу Лена. Нина подошла к столу и уставилась в журнал. У всех в графе «национальность» стояло «русский», у пяти ребят – «украинец», а вот у нее, у Нины – «еврейка». Что это значило, она не понимала. Почему только у нее? Что бы это могло быть? Что она плохого сделала? О том, что это могло быть чем-то хорошим, она даже не думала, иначе почему это записано только у нее одной?

В коридоре послышались шаги. Девочки закрыли журнал и бросились к стенгазете. Ниночка не могла больше ни писать, ни оформлять. Это слово «еврейка» не выходило у нее из головы. Спрашивать Марину Евгеньевну не хотелось, иначе она поняла бы, что девочки открывали журнал.

Нина пришла домой тихая и расстроенная. Села на диван и уставилась в окно. Что она плохого сделала? В чём она другая, не такая как все?

Домой вернулись родители. Отец сразу обратил внимание на сидящую тихо и скорбно дочь. «Чего ты забилась в угол, как бедная родственница?» – спросил он. Нина поведала ему свою историю.

– Ну и чего ты расстроилась? Мы живем в большой стране. Более ста сорока национальностей населяют ее. Среди них и русские, и украинцы, и белорусы, и грузины, и армяне, и евреи и еще очень много других народов.

– Тогда где же они все? – вскрикнула возмущенно Ниночка, – почему у нас в классе их нет?

– Они, в большинстве своем, живут в своих республиках. Но в Москве они тоже живут, ведь Москва – столица нашей большой страны. Просто в твоем классе их нет. Но в других классах наверняка есть.

– А где наша республика? – не унималась Нина.

– А для нас есть Еврейская автономная область, – вмешалась в разговор мама.

– Только она была создана искусственно, но никак не исторически. Поэтому там живет очень мало евреев, которые уехали туда добровольцами, – многозначительно посмотрев на Лялю пояснил отец. – Но есть на Земле одна страна, которая является исторической Родиной евреев – это…

Ляля, стремясь закончить начатый разговор и боясь, как бы Борис не ляпнул чего-нибудь лишнего, возбужденно сказала: «Это – Советский Союз. Запомни, Нина, это – наша страна. Мы здесь родились, за нее наши родные пролили кровь. Здесь могилы наших родителей. И все свои мысли выброси из головы. Ты – такая же, как и все. Ты ничем не отличаешься от всех других детей. А то, что национальность записывается в журнал и в паспорт – это просто формальность, бюрократия. Это, наверное, надо для статистики».

Борис громко вздохнул, но промолчал, не пытаясь больше продолжить начатую тему. На этом заключительном аккорде, которым явилась страстная и патриотическая Лялина речь, Нинины переживания и раздумья и закончились.

Жизнь пошла своим чередом. Родители целыми днями работали. Мама – учителем в училище, выпускавшем секретарей со знанием иностранных языков и стенографии, папа – электриком в вагонном депо. Олег поступил на вечернее отделение в один из ВУЗов и, успевая одновременно и работать, и учиться, появлялся дома очень поздно. Нина же умирала от любви к школе, литературе и своему классу, в котором ей было хорошо, как дома.

Люблино ширилось и росло ввысь, благодаря высоким двенадцатиэтажным домам – «башням», как их прозвали москвичи. В Нинином классе появлялось всё больше новых учеников, которые переехали в новые дома. Вместо тридцати учеников стало сорок. Это были «временные» учащиеся. В расстоянии полукилометра от Нининой школы строили еще одну и всех учащихся, живущих поблизости от нее, должны были перевести туда.

Среди новеньких была девочка Клава Лешина. Золотые кудрявые волосы рассыпались по ее плечам, а голубые глаза всегда смотрели игриво, как будто замышляя некую проделку.

– Какие красивые у тебя глаза! – восторгалась Нина. – В них отражается небо!

Клава смеялась от души и просила:

– Напиши стих о моих глазах.

– Я так не могу. На заказ. Если будет вдохновение, то обязательно напишу, – Нина переживала, что почему-то не приходит вдохновение писать о Клавиных глазах. Она уже написала стих о маме, стих о Дне Победы, стих о весне. А вот о таких красивых глазах – нет.

Клава жила в получасе ходьбы от школы и каждый раз просилась то к одной, то к другой девочке в гости. В гостях она обедала, потом делала уроки вместе с одноклассницей и вечером шла домой. Один раз она напросилась в гости к Нине. Зайдя в дом и с любопытством оглядев все комнаты, она тихо произнесла: «Надо же. А ты живешь, как мы». «А почему я должна жить по-другому?» – удивилась Нина и, не услышав ответа, завела разговор на тему школы, уроков и стенгазеты.

Клава с энтузиазмом включилась в работу Нининой группы по выпуску стенгазет. Она не могла сочинять ни стихов, ни рассказов, не имела идей по оформлению, но с удовольствием клеила фотографии на большой белый лист и обводила их цветными карандашами. Она делала это аккуратно, старалась, и девочки рады были иметь такую помощницу.

В гостях у Нины Клаве очень понравилось. Нина жила напротив школы, дома ее всегда ждал обед. После обеда и старательно приготовленных уроков девочки забирались на диван, включали пластинки со сказками и предавались мечтаниям. Это был своеобразный ритуал, традиция, которую они себе выбрали, и Клава стала проводить дни только у Нины.

Такое времяпрепровождение длилось около двух месяцев. А потом прервалось. Хотя родители ругали Ниночку за поступок, но Нина была твердо уверена в своей правоте. А произошло следующее. Девочки сели к выполнению очередного домашнего задания. Без особых проблем разобрались с русским языком, географией и литературой, а вот на математике споткнулись. Примеры решили быстро, а с задачей застряли. Задача просто-таки не решалась. У девочек уже не хватало терпения пытаться понять ее логику. Они выдумывали один бредовый метод решения за другим. Пытались решать «методом тыка». Но упрямая задача не сдавалась. Борис, пришедший со смены домой, застал девчонок разнервничавшимися и раскрасневшимися. Он сел рядом, прочел задачу и стал задавать измученным ученицам один наводящий вопрос за другим. Задача медленно, но верно, складывалась в одну логическую цепь, и девочки со вздохом облегчения и радости написали решение и ответ. Борис захотел, чтобы они закрепили свою победу. Он стал им задавать одну подобную задачу за другой, так и этак меняя условия. Девочки быстро и уверенно решали задачи.

На следующий день Марина Евгеньевна, испытующе оглядев класс, спросила, кто хочет выйти к доске и решить задачу из домашнего задания. Более половины класса подняли руки. «Пускай оставят руки поднятыми только те дети, у кого в ответе – четыре». Большинство опустило руки. Но несколько человек, среди которых были Нина и Клава, остались. Марина Евгеньевна посмотрела в журнал, чтобы решить, у кого мало оценок или спорная, и кого следует вызвать. Выбор пал на Нину. Нина бойко вышла к доске, быстро написала решение задачи, четко объясняя, почему ее надо было решать именно так. «Очень хорошо! – воскликнула учительница. – Садись, пять!»

Вдруг раздался резкий возглас: «Это неправильно! За что ей – пять? Ей папа эту задачу решил! И вообще, если Гольдберг что-то не понимает по математике, то ей папа помогает». Клава сидела красная и возмущенная, глаза горели от негодования. «Ну и что? – спокойно сказала Марина Евгеньевна. – Нина не только написала задачу, но и объяснила ее решение. Она ее поняла, а не слепо списала. Она заслужила свою пятерку! Что же касается ее папы, то это просто здорово, что у Нины есть близкий человек, который помогает ей разобраться».

На этом инцидент был исчерпан. После уроков Клава, как обычно, собралась к Нине домой. «Можно, я опять к тебе пойду?» – заискивающе спросила она. Нина же тихо и твердо произнесла: «Я не хочу, чтобы ты ко мне приходила. С сегодняшнего дня ты не будешь ко мне приходить!» И, накинув куртку, вышла из школы.

Глава 3

Чемодан, вокзал…

Дни бежали. Нет, они летели со стремительной скоростью, лето сменялось осенью, а зима – весной. Прозвенел последний звонок для выпускников школы, предвещая их переход на новый этап жизни. Прозвенел последний звонок у третьеклассников, предвещая переход на новую ступень – ступень средней школы, где каждый предмет будут вести разные учителя и где этих предметов будет раза в три больше. Дети, привыкшие к своей «второй маме» – Марине Евгеньевне, очень переживали, думая о том, кто из всех этих строгих теть, которые снуют со школьными журналами по этажам, будет у них.

Первого сентября на самом первом уроке, уроке математики, открылась дверь и в класс вошла директриса – Галина Ивановна Горшкова. Дети вскочили с мест, приветствуя ее. «Дети, поздравляю вас с началом нового учебного года. Я хочу представить вам вашу учительницу математики, а также вашего классного руководителя – Елену Львовну Штиль. Елена Львовна, войдите, пожалуйста», – обратилась Горшкова к стоящей за дверью и нерешающейся войти женщине. В класс вошла молоденькая, лет двадцати трех, миниатюрная женщина с короткими черными кудрявыми волосами и в больших очках с толстыми стеклами, через которые можно было бы, наверное, наблюдать за звездами. Директриса тихо вышла, передав бразды правления учительнице.

Елена Львовна, или Елена, как ее сразу же прозвали ученики, стала рассказывать о себе и о своей безграничной любви к математике. Тихо, немного картавя, она поведала, что два месяца назад закончила педагогический ВУЗ, в который поступила после окончания математического техникума, и очень надеется, что, обретя таких симпатичных и прилежных учеников, никогда не пожалеет о выбранной ею профессии. Она очень хочет, чтобы дети тоже полюбили математику так же, как она. Чтобы, если что-то непонятно, без стеснения обращались к ней. Она поможет, она останется после уроков, чтобы помочь. Дети были рады, что по возрасту и манере речи Елена почти не отличалась от Марины Евгеньевны.

Целый месяц дети знакомились с новыми предметами и новыми учителями. Имена и отчества, а также различные кабинеты, в которых им надо будет теперь учиться, путались в голове. Раньше учитель приходил к ним в класс, а теперь они должны будут приходить в класс к учителю. В октябре вся эта канитель стала для них привычной. Наверное, повзрослели.

В один из таких обычных и тихих октябрьских дней шел обыкновенный, ничем не отличающийся от всех предыдущих, урок математики. Елена Львовна писала на доске условие задачи, когда вдруг ни с того ни с сего встала Клава и крикнула: «Ребята, а вы знаете, что в нашем классе учится еврейка?» «Ну и что?» – воскликнул какой-то голос с задней парты. «Как это “что”? Кидай в нее кто чем может!» – закричала в ответ непонятливому голосу Клава и бросила в Нину огрызком яблока. Не успела Нина отреагировать, как в ее сторону полетели корки от апельсинов и мандаринов, резинки и карандаши. Елена, раскрыв рот, наблюдала за всем этим некоторое время, не находя слов. Потом вспомнив, видимо, свое место в классе, строго и громко сказала: «Дети! Прекратите сейчас же. Что вы делаете?» Дети замерли, видимо на самом деле не понимая, что они делают.

«Чего вы угомонились?» – командирским тоном крикнула Клава. «Училка – тоже еврейка, кидай в нее тоже!» – и бросила в Елену скомканную бумажку. Дети последовали ее примеру. Класс, как по мановению волшебной палочки, моментально разделился на три части. Первая – все мальчики, за исключением двух-трех, и три девочки – встала на сторону Клавы и с увлечением осыпала головы Нины и Елены Львовны всем, что попадало под руку. Вторая – оставшиеся девочки, за исключением трех перебежчиц, и два-три мальчика – оставалась безучастной к происходящему. Эти сначала с удивлением и любопытством наблюдали за своими бойкими одноклассниками, но вскорости, потеряв интерес, стали болтать между собой, играть в «крестики-нолики», а самые ответственные стали самостоятельно решать примеры из задачника. Третью же часть класса составила… Лена Кулькова. Она тотчас же подбежала к Нининой парте, вскочила на нее и, стараясь заглушить своим голосом шум, закричала: «Сейчас же перестаньте, идиоты!»

Прозвенел звонок, он словно разбудил всю школу и одновременно успокоил четвертый «А» класс. Дети, утомленные и раскрасневшиеся, вышли из класса. Нина осталась сидеть, закрыв лицо руками. Ей было страшно. «Боже, какой ужас! Какой кошмар!» – причитала Елена Львовна, не находя никаких других выражений для случившегося.

Лена Кулькова возбужденно затараторила: «Елена Львовна! Идите и расскажите всё Горшковой. Стыд-то какой! Куда мы попали?»

Елена Львовна решила пойти к директору. Она задумалась, вспоминая свое школьное детство и студенческие годы. Коренная москвичка, она, живя в этом огромном многонациональном городе, еще никогда не испытывала ничего подобного. Да, она слышала от многих своих друзей о некоторых конфликтах по поводу национальности, что даже во многие институты евреев не принимают и на работу не берут. Но это всегда касалось кого-то, а не ее. А она математик. Ей нужны достоверные факты. И если она сама такого никогда не наблюдала, то и верить никому не собиралась. Здесь же дело коснулось ее лично. «Елена, успокойся! – сказала она себе, встряхнув головой, как бы убирая сон. – Это же – дети! Что они понимают? Никакой паники! Надо поговорить с Горшковой и вызвать родителей. Особенно родителей этой самой Лешиной. Вот что значит, когда в стаде заводится паршивая овца. Наверняка, эта Лешина получила такое “наследство” от своих родителей». Так – спокойно, уверенно и зная, чего хочет – Елена Львовна переступила порог кабинета директора школы.

Товарищ Горшкова была очень занята. Она должна была принимать участие в городской конференции учителей на тему «Коммунистическое воспитание молодежи» и как раз готовила доклад, когда в кабинет вошла Штиль.

– Что вы хотели, милочка? – дружелюбно глядя поверх сидящих на кончике носа очков, спросила Горшкова.

Елена Львовна поведала директору о случившемся и попросила вызвать родителей детей, принявших участие в таком безобразии, в школу.

– Зачем же так сразу? Зачем же по каждому пустяку вызывать родителей? – голос Галины Ивановны прозвучал несколько раздраженно.

– Но, Галина Ивановна, это не пустяки. Мы говорим на педсоветах о воспитательной работе в духе Интернационала, о задачах партии и закрываем глаза на подобное.

– Милочка, дети растут, им же надо куда-то выплескивать свою энергию.

– Вы считаете, товарищ Горшкова, что это нормально? Хорошо, я буду говорить об этом инциденте и о вашей реакции на всё это в РОНО.

– Ах, напугали, милочка! – взгляд Горшковой стал жестким и даже колючим. – Я – заслуженный учитель Российской Федерации, мне осталось полгода до пенсии. Неужели вы думаете, товарищ Штиль, что кто-нибудь станет слушать ваши речи и связываться со мной? Вы только что начали свою трудовую деятельность, в ваших ли интересах портить себе репутацию? Вы – молодой специалист, и от характеристики, которую вы получите в нашей школе, зависит ваше будущее. Разбирайтесь сами со своими проблемами и не втягивайте меня. А теперь оставьте меня в покое, я должна готовиться к докладу.

– Всё понятно, – тихо и медленно произнесла Елена Львовна, снова вспомнив все разговоры на национальную тему, которые слышала в институтских коридорах и из рассказов друзей. – Впрочем, что я должна была ожидать от директора школы, когда везде и всюду поступают так, даже на уровне правительства?

– Милочка, с такими выводами вы сами подпишите себе смертный приговор! – выкрикнула Горшкова, затем подошла к двери и открыла ее, как бы тем самым выгоняя коллегу.

Последующие уроки математики повторялись с методической точностью. Для Елены Львовны войти в класс, в котором ее ждал четвертый «А», было равнозначно тому, чтобы войти в клетку к тиграм. Она каждый раз переступала порог класса, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Сначала бывало объяснение новой темы, затем ее закрепление примерами и задачами. Во время объяснения голос Елены Львовны заметно дрожал, движения у доски были неуверенными. Стоя спиной к классу, она ежеминутно оборачивалась, как бы ожидая удара. Во время закрепления темы одна часть класса закрепляла свои знания, вторая же во главе с Клавой Лешиной – закидывала Елену и Нину принесенными с собой шкурками от апельсинов и разным прочим мусором, который в достаточном количестве обнаруживался в любом школьном рюкзаке.

Нина возненавидела свой класс и уроки математики, которые, слава богу, были только два раза в неделю, правда, по два часа. Один раз она решила просто сбежать с урока. Но ее поймала в коридоре Горшкова:

– Гольдберг, ты куда? Ну-ка немедленно иди на урок, иначе тебе будет плохо.

– Я не хочу на урок, Галина Ивановна, я боюсь. Знаете, что у нас творится на уроке математики? – Нина умоляюще посмотрела на Галину Ивановну.

– Не знаю и знать не хочу. Урок есть урок. Если ты будешь сбегать с уроков, то мне придется написать письмо на работу твоим родителям. Ты же не желаешь своим родителям такого позора? Не так ли? – примиряюще улыбнулась Горшкова. Нина согласно кивнула головой и поплелась на урок.

В один из субботних вечеров в доме Нины собрался семейный совет. Надо было что-то делать, что-то решать. Было совершенно очевидно, что оставлять происходящее так, как есть, невозможно. Олег громко сокрушался, что он совершеннолетний, а то бы он давно набил морды обидчикам своей сестры. Нина посмотрела на брата и впервые горько пожалела, что он на столько лет ее старше. Борис, испытующе глядя на Лялю, произнес: «Вот тебе, Лялечка, и Родина, наше социалистическое отечество. Мы здесь все одинаково равны и у всех есть одинаковые права». Ляля, никого не слыша, была в своих мыслях. Надо что-то предпринимать. Но что? Она обязательно пойдет к Горшковой и заставит ее вмешаться и прекратить эти безобразия. А иначе она, Ляля, будет жаловаться в Городской отдел народного образования ГорОНО[2] или горисполком. Она это так не оставит. Ляля поставила близких в известность о своем решении и на следующий день пошла в школу.

Горшкова была с Лялей любезна, но не забыла пожаловаться на поведение Нины, которая, такая-сякая, хотела сбежать с урока математики. На все доводы и угрозы Ляли Горшкова ответила, что никто не будет вмешиваться в эти дела и что самое оптимальное было бы – перевести Нину в другую школу.

Нина с радостью восприняла эту новость. Конечно, большой вопрос, что ее ждет в новой школе. Но дальше так жить она не может. На следующий день после уроков Нина пришла в кабинет Елены Львовны и поведала ей, что перейдет учиться в другую школу. Елена Львовна печально взглянула на свою ученицу и еще более печально произнесла: «Ты хочешь, чтобы я с ними осталась совсем одна?» Нине стало очень стыдно за свое решение и за свою радость скорого освобождения. Как она, Нина, могла согласиться с мамой? Как она может оставить Елену в классе совсем одну? Она пришла домой и заявила, что никакого перехода в новую школу не будет.

Через пару недель весь класс замер от удивления, когда на урок математики пришла совсем другая учительница, высокая, с широкими плечами и большой грудью, с пучком на голове и толстой деревянной указкой, чем-то даже похожая на Зинаиду Александровну. Как оказалось, Елена Львовна срочно уволилась из школы и ушла работать учителем математики в техникум, который сама когда-то закончила.

Для Нины наступило время счастья, когда всё пошло своим чередом. Ни о каких антигольдбергских выступлениях не могло быть и речи: новая училка была очень строгой и не терпела малейшего шепота. Но если уроки математики превратились теперь для Нины в часы покоя, то перемены – в минуты кошмаров. Если Гольдберг оставалась на перемене стоять у стенки, то ее никто не трогал. Стоило ей двинутся с места и пойти по школьному коридору, мальчики во главе с Клавой и ее «правой рукой» Сергеем Кутиковым сразу же окружали ее, начинали толкать в спину, дергать за волосы и кричать: «Убирайся в Израиль!» В результате Нина старалась перемену простоять на месте и лишь со звонком шла на занятия в другой кабинет. Из-за этого она всё время опаздывала, приходила на минуту-две позже учителя и постоянно получала нагоняи от преподавателей и замечания в дневник. Говорить же с родителями о своем положении она уже не решалась, зная, как отреагирует мама: «И почему ты, дрянная девчонка, не согласилась перейти в другую школу?»

Стоял морозный декабрьский день. Выпавший несколько дней назад снег успел потемнеть и немного подтаять из-за небольшой вчерашней оттепели, но грянул мороз и безжалостно заморозил свежие серые лужи. Еще пару недель и начнутся каникулы, елки засверкают новогодними огнями и родные, собравшись у экрана телевизора посмотреть «Голубой огонек», станут дарить другу-другу подарки. Но это будет через две недели.

Была большая перемена, как раз после контрольной по географии. Нина стояла среди одноклассниц, оживленно обсуждая ответы на вопросы контрольной, когда откуда ни возьмись появившиеся и одетые в куртки и пальто Клава, Сергей и еще несколько человек, схватили ее и потащили на улицу. Следом, наспех застегивая пуговицы шубки, выскочила Лена Кулькова. Ребята поставили Нину у школьной стены, совершенно скрытой от чужих глаз, и Клава, плеснув в лицо одноклассницы холодной водой, громко произнесла: «Ты, вонючая, пархатая жидовка, скажи слово “кукуруза”!»

Нина, дрожа от холода, вспомнила сны, которые часто видела в детстве – полчища фашистов идут, чтобы схватить ее. Нет, они не идут, они уже пришли. Это – Клавка, Кутиков и все их прислужники. И Нина тотчас вспомнила, как фашисты пытали Зою Космодемьянскую, как геройски погибли члены «Молодой гвардии» – герои книги, которую она прочитала, как дядя Зелик полз с прикованным к ноге автоматом к лесу, и как дядя Зяма погиб при взятии Рейхстага, и с ненавистью глядя на эту лешинскую клику, она громко ответила: «Не скажу!» Лена Кулькова, наблюдавшая за происходящим, и видя, как у Нины посинело от холода лицо, воскликнула, скрестив в мольбе руки: «Ниночка, ну что тебе стоит? Скажи “кукуруза”, пусть слышат, что ты “р” выговариваешь. Ты же замерзнешь!» Нина, отрешенно смотря на подругу, еще раз повторила: «Не скажу!»

Прозвенел звонок, и вся группа злодеев побежала на урок, бросив стоящую у стены Нину.

Нина пришла домой больная. Врач поставил диагноз «пневмония» и назначил уколы. «Как жалко, – думала Нина, – что пневмонию можно вылечить так быстро. Я бы хотела оставаться дома всю жизнь!»

Быстро пролетели две недели болезни и за ними две недели каникул, и надо было снова идти в школу. Идти, как на казнь. Нина пришла в класс и, как затравленный зверек, оглядела сидящих за партами ребят. Она была удивлена, не увидев среди них Клавы и еще несколько человек, и была очень рада, когда узнала, что школа у Клавиного дома построена, и дети, живущие поблизости от нее, переведены в эту новую школу.

Весь класс как будто бы проснулся ото сна: все стали снова общаться с Ниной, как раньше, до начала четвертого класса, рассказывали, какая, оказывается, подлая была эта Лешина. Но Нина не слушала их. Она знала, какая была Лешина, и она знала, какими были они. А может и есть? На сердце образовалась рана, которая еще много-много раз будила Нину по ночам, щемила и болела. Только Кутиков остался верен своим привычкам и каждый раз, проходя мимо Нины, шептал ей в ухо: «Убирайся в Израиль!» Но Нина не реагировала на его слова. Что слова? Она видала кое-что и похуже!