Вологодское разорение

– Слушай, – заволновалась Аграфена, – если все так, как говоришь, надо быть настороже. Может, мужиков, кто остался, в дозоры подговорить ходить для охраны? У меня двое работников, я бы отрядила для такого дела, и другие, думаю, тоже. Вот тебе и ратная сила.

– Кто тебя, бабу, слушать будет! – махнула рукой соседка. – На то воевода есть.

– И то правда, – вздохнула Аграфена, – только я все одно, как пойду на разбойника являть, скажу им насчет караулов.

– Помогай тебе Бог, соседка! – Мологина поклонилась и хотела выйти из лавки.

– Постой, купи что-нибудь, не зря же приходила! – остановила ее Соколова.

– Ну разве что булавок, – улыбнулась Матрена. – Надо тебе торговлю сей день направить. Знаю, что первый покупатель без товара уйти не должен, чтобы на весь день торговлишку не испортить.

Матрена, купив булавок, вышла из лавки. Аграфена закончила раскладку товара, ругнула работника за пыль на полке и вышла из лавки по делам.

Она хотела идти в город завтра, но переменила все планы и поспешила в сторону приказной избы.

«Мужа бы моего, Ивана, обязательно бы послушали, – думала она, – а поскольку ныне я за него, должны выслушать и меня».

Когда хозяйка ушла из лавки, парень-работник достал из – под прилавка бересту и стал что-то вырезать ножом. Через час, когда работа была закончена, в лавке появилась сенная девушка Феклуша.

– Выпросилась у хозяйки к церкви сходить, да вот думаю, по пути зайду в лавку, проведаю, чем там Тимоша занимается… – с задоринкой в голосе сказала она.

– Мы, как всегда, в трудах, ежедень, с утра до вечера.

– Так уж и в трудах?

Парень покраснел, ему была приятна эта гостья. Феклуша хоть ростом не вышла, но во всем остальном была на загляденье: ладная фигурой, чернобровая, с косой льняного цвета.

В то время служанок редко хорошо одевали, они больше ходили в обносках, но Соколовы девушку привечали: у ней и серьги в ушах, и сорочка вышита так, как будто не сирота пред тобой, а девушка-невеста из хорошей семьи.

– Что это ты, Тимоша, там ковыряешь? – спросила Феклуша.

– Это тайное, тебе – то что за дело? – покраснел парень.

– Ну покажи, мне любопытно дюже, – ласково протянула девушка.

– Ладно, – вдруг охотно согласился работник, – покажу. Вот, – он достал изделие, – это цветок, крин называется.

В руках его действительно был вырезанный в бересте цветок лилии.

– Кому это наладил? Сознавайся! – озорно спросила Феклуша.

– Кому, кому… – снова покраснел парень. – Может, тебе, – и протянул руку с цветком Феклуше.

– Мне? А на что мне? Я живые цветы люблю!

– Так осень скоро на дворе, новогодье! Не сыскать уже цветов, одна трава. А этот, смотри, как живой, только из бересты.

Новый год, начавшийся в первый день месяца сентября, уже принес в Вологду и первые заморозки, и осеннюю непогоду.

– Занятный ты, Тимоша! Ладно, уговорил, возьму твой крин.

Феклуша посмотрела на цветок, потом вдруг пристально взглянула на приказчика и спросила:

– А что сей крин означает?

– Крин – цветок не простой, он тебя от злых сил охранит.

– Так меня Христос охраняет! Ты что, веришь в бересту?

– Не в бересту, а в живую силу. Оглянись, сколько миров вокруг, у каждого свой мир: у малой букашки, у цветка и у человека. Вроде как рядом, а друг другу не мешают. Потому как все в мире живет, в согласии, по неписаным правилам, уму человечьему недоступным.

– Ишь ты, как говоришь мудрено, словно дьяк. Кто тебя этому научил?

– Отец научил, а его дед, испокон веку так.

– Кто же твой батюшка, неужто книгочей? Если у него сын такой разумный уродился, почто он его в работники отдал?

– Он не отдавал, я сам ушел мир посмотреть. Что я в деревне видел? А тут город… Норов тут особенный, постичь его не всякому дано. Ты не смотри, что я в лавке сижу, при малом деле. Это по первости – грамоту и счет денежный я освоил, придут года, буду свое дело заводить.

– Ишь ты какой, Тимоша! – Феклуша удивленно приподняла бровь. Работник перехватил это взгляд и вдруг, словно решившись на что-то важное, молвил:

– Феклуша! Давай вечор увидимся, мне говорить с тобой надо много.

– Так говори тут, кто мешает?

– Неможно в лавке: вдруг кто зайдет, помешает.

– Так нет пока никого. Успевай, мне недосуг, хозяйка отпустила на недолгое время. Я к старцу Галактиону спешу, он меня привечает. Слово доброе скажет, а уж я ему чем могу помогаю. Святой человек – за нас, грешных, страдает…

– Это который келейку на речке Содимке сложил, что ли?

– Он самый, Галактион!

– А почто он вериги железные носит?

– Не знаю, спрошу. Наверное, обет дал страдания за веру православную.

– Не понимаю – истязать себя! Ради чего? – Тимоша развел руками.

– Глуп ты еще, паря, – Феклуша насупила брови. – Понимал бы! Галактион – человек божий!

– Так Бог у каждого свой, как угадать!

– Что говоришь такое, Господь – он один! Имя ему Христос!

Феклуша истово перекрестилась.

– Отец мне говорил иное, – Тимоша задумчиво посмотрел на девушку. – Молвил, есть бог, все в этом мире дающий, и бог, от напастей охраняющий. Есть боги-воины и боги-пахари. У всякой твари свой бог, а главный над ними тот, что дает благо людям.

– Это и есть Христос!

– Не знаю, отец говорил, что нет.

– Запутал ты меня… – махнула рукой девушка, схватила берестяную поделку и выбежала из лавки.

Парень-работник тяжело вздохнул и принялся переставлять товар. По всему было видно, что думает он совсем не о торговле. Тимоша неловко подвинул какую-то железку, та зацепила другую, третью – вся куча с грохотом упала на пол. Если б увидела хозяйка, точно бы осерчала.

Работник поднял товар – все в целости, не помялось, не раскололось.

Ему хотелось все бросить и бежать вслед за Феклушей. Да разве за ней угонишься! Она у хозяйки любимица, по всему городу бывает, а он, простой работник, должен сидеть в лавке.

Тимоша в который раз задумался о девушке. Она хоть и принимала от него знаки внимания, но взаимностью отвечать не спешила.

«Кто я такой! – подумал парень. – Ей, видать, другой нужен, из купцов или, может, стрелец…»

В лавку зашел покупатель. Тимоша отвесил ему товар, прикинул цену на счетах, из протянутого кошеля отсчитал нужную сумму.

Покупатель, довольный, ушел.

«Э нет, не простой я работник! – вдруг подумал про себя парень. – Почитай приказчик: грамоту и счет разумею. В лавке служить – не в кузнице молотом махать. Товары надо уметь ведать как лучше продать: где уступить, а где норов показать. Дай срок, буду купцом, – решил Тимоша, – вот тогда и сам к ней посватаюсь. Только это будет не скоро, дождется ли Феклуша? – вздохнул парень-работник.

Торговлишка по причине лихого времени шла не очень. Люди деньги все больше в землю прятали, в лавку ходили только по большой надобности. Доходы у Аграфены от такой торговли были невелики, а у работника Тимоши и того меньше. Вот незадача какая…

В тот день Аграфена, устав от домашних дел, только к обеду вспомнила, что обещала сходить к воеводе и явить на разбойника. Приказная изба после дневной трапезы посетителей не принимала, полагалось часок-другой поспать-отдохнуть и, подведя итоги за день, расходиться по домам.

Пришлось направляться в приказную избу на другой день с утра.

– Челом бить хочешь, жонка? – спросил подъячий Ларион, доставая бумагу для письма. – Что принесла за работу? Показывай, не скупись!

– Да что принесла – ничто… Явка у меня на разбойного человека.

Она пересказала, что знала об укусах на теле Гришки Мокрого. Подьячий записал.

Аграфена не уходила, ей очень хотелось спросить начального человека о том, что говорила соседка Матрена насчет казны и всего остального.

– Послушай, парень, дело у меня до самых начальных людей.

– А чем я плох? – ехидно спросил подъячий.

– Чином не вышел, – отчего-то не сдержалась Аграфена.

– Я человек государев, могу и обидеться, – покачал головой подъячий, – а за обиду пеня полагается, тем более что по службе обида. Обида – это дело государево.

Он для значительности поднял кверху указательный палец.

– Ладно тебе, – миролюбиво ответила Аграфена, – я по делу, слушай. Ведомо мне учинилось, будто злые языки слухи пускают о казне златокипящей, будто что в Вологду ее стрельцы привезли и ныне она в амбарах закрыта. Мнится мне, что могут узнать об этом лихие люди и пограбить животы государевы. Надо бы поберечься – елико возможно, караулы усилить. Я своих работников на такое дело могу дать, другие тоже не откажут. Так дело и выправим.

– Ты, баба, в своем уме? – замахал руками подъячий. – Ты кого уму-разуму учишь, воеводу с дьяком?

– Я за дело радею!

– Твое дело маленькое, иди домой, мужу скажи, чтобы выходил тебя вожжами за своеволие. Не пристало жонке государевых мужей учить.

– Так нет у меня дома мужа, в Ярославль ушел, в Ополчение.

– Это другое дело, – смягчился голосом подъячий. – Вижу, что не просто так пришла. Ступай, я на словах по начальным людям насчет слухов все передам.

Подьячий Ларион не обманул Аграфену, доложил дьяку, что приходила баба с посаду, говорила насчет лихих людей. Дьяк выслушал его со вниманием. Он был в городе недавно, порядки, заведенные воеводой Одоевским, ему претили. За все государево имущество он отвечал головой и не мог допустить никакого небрежения к делу.

– Надо же, – думал приказной начальник, – откуда идет слух про злато и каменья? Все делалось в большой тайне, говорили только про мягкую рухлядь. Видать, кто-то прознал! Одно дело меха хранить, другое – драгоценности царские. Если что случись, не сносить ему, Истоме Карташову, головы.

Дьяк почесал бороду, достал из ларца свитки с описью казны и стал читать, время от времени покачивая головой.

На следующий день он с подьячими приехал к амбарам. Страже сказали, что по государеву указу будут добро пересчитывать и опись писать, а чтобы сподручнее было, малыми частями повезут в приказную избу для счета и обратно вернут, как исправятся. Так и вышло. Трудились без малого неделю, все амбары перебрали, всё сочли, лари и подголовники вернули назад и печати для порядку наложили с единорогом.

– Ну, все теперь, каждая мелочь в книгу записана, – облегченно сказал дьяк. – Полный отчет могу дать, что и где лежит.

– Да и нам спокойнее, – согласился караульный сотник-стрелец. – Печать, она сохранность придает и от воровства охраняет.

Глава 3

Через неделю дьяк доложил воеводе и стольнику князю Ивану Одоевскому, что все добро пересчитано и упаковано надежно.

– Береженого Бог бережет, – важно сказал воевода.

– А небереженого тать стережет.

– Тьфу тебе на язык!

– Да я это так, чтобы не сглазить. Всякое бывает, а проговоришь, смотришь – отвело.

– То-то же!

– А что ноне слышно о ляхах? – спросил дьяк Одоевского.

– Князь Пожарский недавно грамоту прислал, что сбираются они всем воинством воевать польских людей, сил достало. Токмо вот берегутся от казацкого воровства.

– А что так?

– Да то, сегодня казаки с ними, а завтра с Ладиславом – глядишь, все и переменится.

– А мы как же?

– Что мы? Пересидим.

Воевода Одоевский снова принял важный и надменный вид.

Дьяк Истома Карташов только хмыкнул. За свою службу видел он немало чванливых и нахальных молодых людей из знатных родов, за душой у которых кроме спеси ничего не было.

Князь Иван тоже был молод, еще недавно, в 1608 году, он служил рындой[15] у царя Василия Шуйского. Теперь, по причине родовитости и военного времени, получил быстрое повышение и отправился воеводой в Вологду.

Служба была князю не в тягость. Город торговый, богатый, много иноземных купцов и заморских товаров. Никто к воеводе без посула[16] по делу не ходит. Денег и всякого дорогого припасу вдосталь.

Любил князь Иван широкий пир и братчины[17], охоту, бани. Распутные городские девки тоже частенько бывали на воеводском подворье. На службу у него времени оставалось немного: пока суд да дело – уж вечер, а там, глядишь, и стол браный[18], и скоморохи!

Однажды кто-то – Одоевский, вспоминая это, косился на архиерея – послал князю Пожарскому кляузу про воеводские дела, и вот на тебе! – пришла грамота из Ярославля: с сентября с нового 7121 года в Вологде будет еще один воевода.

С Двины на новую службу в Вологду едет знатный боярин, окольничий[19] Григорий Борисович Долгоруков Роща. Князь Иван сразу понял: это на замену ему. Кляуза сделала свое дело. Против Долгорукова, опытного воеводы и судьи, Одоевскому тягаться немочно. Окольничих на все Московское государство пятеро, не то что стольников[20].

Григорий Долгоруков стал известен по всему Московскому государству после того, как более года стоял с малой дружиной в Троице-Сергиевой лавре против войска Тушинского Лжедмитрия, оставаясь верным царю Василию Шуйскому. Лавру отряды поляков, казаков и русских воров из Тушинского лагеря взять так и не смогли.

Еще не видя нового воеводу, Одоевский до такой силы невзлюбил его, что только при упоминании имени впадал в ярость. Чтобы дать встревоженной душе роздых, он принялся с новой силой гулять, благо праздники шли в календаре один за другим. Какая уж тут служба!

Новый воевода появился в конце первой сентябрьской седьмицы. Почти месяц добирался он до Вологды. Вместе с Долгоруковым из Холмогор прибыл целый обоз с имуществом и дворовыми служивыми людьми.

Воеводский казенный двор в городе один, и тот занят Одоевским. Хорошо, что на берегу реки, недалече от главного собора, стоят государевы палаты, бывший дворец царя Ивана Васильевича. Дьяк Карташов подумал и предложил новому воеводе временно занять бывший царский дворец. Такой шаг хоть и был весьма вызывающим, но Долгоруков не отказался и въехал в палаты со всеми людьми и скарбом.

Окольничий приказал распаковывать поклажу и три дня после дальней дороги не тревожить. Дьяку Истоме Карташову он велел приготовить отчет по денежным делам, а воеводе Одоевскому – по делам ратным.

Только одного жителя Вологды удостоил посещением в первые дни пребывания боярин Долгоруков. У архиепископа Сильвестра ему надлежало испросить благословения на новой службе. Так завсегда велось со старины: новый воевода ездил к духовным властям и, заручившись поддержкой, начинал вершить дела государевы.

Духовная власть прежде была сильней воеводской, но по причине военного времени воинские начальники настолько укрепили свое положение, что иные стали считать себя выше епископов. Князья церкви были недовольны: слыхано ли дело! Но ратная сила была в руках воевод, священству оставалось только влиять на их дела словом и грозить, в случае чего, божьей карой.

Сильвестр принял знаменитого воеводу ласково. Он был наслышан о его героическом прошлом. До вологодского служения, еще будучи епископом Корельским, во время войны со шведами Сильвестр тоже сидел в осаде и едва не попал в плен. Он гордился этим, считал, что знает не хуже иного воеводы, как защитить город от нападения недругов. Архиепископ понимал, что здесь на посту воинского начальника нужна сильная рука, не чета пьянице Ваньке Одоевскому.

Дьяк Истома Захарьевич Карташов был мужик тертый, в приказных делах знал толк, понимал: главное – это вовремя доложить наверх, чтобы там приняли решение или хотя бы дали указание насчет дела, иначе, не ровен черед, сам окажешься виноват.

За плечами у него была служба в различных Московских разрядах, куда он попал еще при царе Дмитрии Ивановиче, том самом первом Лжедмитрии, и где сумел зарекомендовать себя надежным и исполнительным служакой. Дьячья должность в Вологде была для него не только ответственным постом, но и своеобразной ступенькой в карьере. В случае успеха Ополчения ему виделась прямая дорога в Москву руководить каким-либо приказом. Поэтому в Вологде дьяк правил службу с великим радением и тщанием, стараясь, чтобы все доходные статьи были исполнены, «как бы государевой казне прибыльнее было».

Его не смущало, что все вологодские доходы поступали не избранному царю, королевичу Владиславу, а его противникам, ярославскому «Совету всея земли». С кем городская власть, тот и радетель за государственные интересы.

Через его приказную избу широким потоком шли разнообразные дела, которые дьяк расписывал по принадлежности к решению. Все, что касалось хозяйства, правил сам, военные вопросы докладывал воеводе. Часто бывало, что податели челобитных обращались не по адресу: им бы к архиерею идти, а они сюда, в приказную избу. Поэтому часть явок отписывалась для решения в другие места. Уже тогда бюрократия в Московском государстве имела большую силу, и назначение дьяков, как и воевод, было вопросом политическим. Среди разбора разных жалоб и ходатайств Карташов обратил внимание на явку одной посадской жонки. Подьячий Ларион доложил дьяку о приходе беспокойной бабы, которой то ли привиделось, то ли приснилось, что град Вологда в опасности.

«У бабы муж в ополчении, одна тянет дом, вот и помутилась разумом слегка, – думал дьяк. – Ну с чего опасаться? Вологда надежно прикрыта Ярославлем, мимо никто не пройдет – не то что с войском, даже с малым отрядом.

Воевод в городе теперь двое – оба князья, люди знатные, в ратном деле искусные. Новый воевода, правда, только приехал, обустраивается и в дела пока не вникает. Шутка ли, сменить место жительства!

Воевода Одоевский тоже пока остается при должности, ждет приказаний от «Совета всея земли» о месте дальнейшей службы.

Городовая караульная служба при нем была поставлена не лучшим образом. Ратных людей осталось мало, и те, по примеру воеводы, радения особого, рвения в службе не имели, нередко бывали на страже под хмельком и даже отлучались с постов домой к женам на часок-другой. Что может случиться? В городе тишина, а с мелкими воришками и местными татями справлялись и такими силами.

Дьяк Карташов, озаботившись слухами о лихих людях и опасности для государевой казны, решил доложить обо всем новому воеводе.

«Надо организовать осмотр всему городовому делу, – думал он, – торопить воеводу Григория Борисовича, чтобы не мешкал и принимал меры, если какая неуправка сыщется».

Дьяк мысленно оценил обстановку:

«Стены в городе надежны, царь Иван Васильевич строил на века, потому как видел Вологду своей северной опричной крепостью. Если бы не оказия с этой плинфой, был бы и дальше город у царя в почете. Да что плинфа – сами вологодские виноваты: сказано строить городскую стену с поспешанием, так нечего было праздновать и государя гневить».

Карташов вспомнил старую историю о том, как царь Иван Грозный неожиданно приехал на Вологду, чтобы воочию лицезреть строительство крепости. Вместо этого увидел шумное гульбище по случаю престольного праздника. Царь осерчал, повелел всех силой вытаскивать, кого со службы церковной, кого уже из-за столов, и гнать на работы прямо в праздничном одеянии. Вологодские жители были недовольны. С тех пор и поговорка завелась: «на словах как по маслу, а на деле, как в Вологде», то есть когда слово и дело расходятся.

Царь повелел тех, кто противился работам, доставлять на допрос. Схватили нескольких, в основном хмельных. Суд был недолгим. На берегу реки воздвигли виселицу, прямо у нового собора, и всех повесили. Немного, человек около десятка: простых плотников и каменщиков, в назидание другим. Место это с тех пор в городе «виселками» зовут.

Расправа помогла, строительство стен пошло быстрее. Но только вот незадача: когда царь Иван приехал сызнова в Вологду и вошел в новую церковь осмотреть внутреннее пространство, откуда-то сверху упала плинфа – кирпич большемерный, прямо царю под ноги. Разлетелась на части и кусочком малым будто бы задела царскую голову.

Что тут началось! Царь осерчал так, что больше в Вологду – ни ногой. А без государева пригляду крепостное строение вскоре свернули. Часть стены осталась каменной, часть доложили по-быстрому, из бревен. С тем и продолжили жить дальше.

Собор государь приказал срыть, трое суток лучшие люди во главе с епископом молили на коленях о милости. Простил государь вологодских жителей, поначалу собор освящать не велел, но потом через год оттаял и разрешил закончить дело освящением. Новый собор был освящен в честь Софии Премудрости Божьей, память которой бывала в день Успенья Божьей матери. Так вологодская София получила и другое имя – Успенский собор.

Деревянная крепость за время после царя Ивана Васильевича слегка обветшала, но при должном уходе могла бы служить еще многие годы.

С этой мыслью дьяк и отправился к воеводе Долгорукову на доклад. Военные дела его не касались, но сохранность казны напрямую зависела от городовой охраны, а значит, дело было и его тоже.

Воевода Григорий Борисович Долгоруков только что отобедал и был в приподнятом настроении. Дьяк доложил ему обо всех важных делах и в конце рассказал о городских слухах и о том, что поведала подьячему Лариону Аграфена Соколова.

– Ты что, борода, глупой бабе поверил? – удивился Долгоруков. – С каких это пор у нас жонки будут советы начальным людям давать?

– Не поверил, а слова ее передаю, ты, князь Григорий, ратным делом заведуешь, тебе и решать.

– Что мне решать?

– Давать какой ход делу или нет.

– Так нет дела: всякий сон дурной если до обеда рассказать, то не сбудется. Когда баба приходила?

– Да, кажись, третьего дня утром.

– Ну вот и все, забудь! Мне много лет ежедень докладывают, кто где что говорил. Если всякому слуху верить, ума лишишься…

– Мое дело передать.

Воевода Долгоруков вдруг нахмурился:

– Ваньке Одоевскому передай, вдруг напугается. Вижу, он совсем перестал о службе радеть, а ведь городовое оборонное дело – его.

Воевода Долгоруков привстал из-за стола.

– Меня слухами пугать не надо, мы пуганые. Меня царь Борис пугал – не напугал, паны Сапега с Лисовским порезать на кусочки обещали, да свое слово сдержать не смогли, руки коротки оказались. Но в одном ты прав, дьяче! Осмотр городовому делу надлежит учинить без промедления. Пойди к воеводе Одоевскому, скажи, что завтра будем смотреть укрепления. Чтобы с утра был трезв, иначе не миновать ему моего гнева.

Дьяк согласно поклонился.

На другой день оба князя – новый воевода Григорий Долгоруков вместе со вторым, Иваном Одоевским, и свитой – неожиданно для многих вдруг решили проверить караулы и укрепления города.

Начали с западной стены, что выходила на Верхний посад. Тут городские стены были деревянными. Перед ними располагался широкий и довольно глубокий ров, заполненный водой. Единственные проезжие ворота вели на Верхний посад, других путей войти в город конному отряду с этой стороны не было. На воротах скучали стражники.

– Здорово, православные! – крикнул им воевода Долгоруков. – Как служба?

– Служба не дружба, задаром не бывает, – отвечали ему караульные. – Как платят, так и служим.

– Молодцы, – крикнул им Долгоруков, – жалованье даем без задержки, но и службу вам править тоже с радением великим надлежит.

– Порадеем, государь-воевода.

Проверяющие поехали вдоль внутренних стен дальше, против солнца.

– Сколько всего в городе стрельцов? – спросил Долгоруков князя Одоевского.

– Около двух сотен, если всех купно счесть, но на охране в городе едва ли полусотня будет, остальные кто где.

– Полусотня при таких стенах – это сила, – уверенно сказал Долгоруков. – В Сергиевой лавре, когда мы в осаде сидели, против каждого приходилось до пяти ляхов, и стрельцов среди осадных сидельцев едва ли четверть была, остальные – монахи и пришлый люд. Но раз приперло, взялись за оружие все, кто мог и не мог, и выстояли.

– Сказывают, в осаде вы с голоду крыс ели? – спросил князь Одоевский.

– Это ляхи слухи пускали. До крыс не дошло, а вот собак и кошек в Лавре, почитай, не осталось. Не могу сказать, что видел, как ели похлебку из кота-мяуки, но могло быть и такое: голод не тетка.

– Так и до человечины недолго? – осторожно предположил Одоевский.

– Ляхи поэтому на приступ и не ходили – боялись, что изловят их монахи, освежуют и сварят в чане, – озорно усмехнувшись, ответил Долгоруков.

Свита захохотала.

За два часа воеводы осмотрели все городские укрепления. Долгоруков остался доволен: стены крепки, с налету не взять, а в осаде малыми силами и подавно. Вся опасность от нападения – тем, кто живет на посадах. Нет им защиты от врага. Но так было во всех городах: и в Москве, и в Смоленске, и в Калуге – посады гибли всегда, но, как правило, быстро отстраивались.

После обеда Долгоруков судил грабителя Гришку Мокрого. Суд был скорый и правый, воевода повелел взыскать на Мокром рубль за украденное и рубль за обиду. За грабеж Мокрого заточили в острог, надев на шею деревянную колоду. В таком виде он должен был сидеть, пока не покроет пострадавшей бабе убытки. И еще воевода велел выпороть Гришку кнутом – так, чтобы впредь неповадно было грабить.