Англия страна скептиков

Эдуард Гурвич

Англия страна скептиков

© Гурвич Э., 2021

© Издательство «Человек», издание, оформление, 2022

* * *

Спасибо моей Оксане за всестороннюю помощь в подготовке книги к печати, а также редактору почти всех моих прежних книг Марине Смородинской за очень ценные советы.

Особую благодарность автор приносит Онкологическому центру Лондонского университета (University College Hospital Macmillan Cancer Centre) в лице команды консультанта Марка Линча (Mark Linch). Без важной поддержки членов этой команды, включая Janet Forgenie с её помощью в экстремальных ситуациях, автор не смог бы осуществить и этот свой проект.

Слово к читателю

«Англия страна скептиков» – название новой книги выплыло потому, что, прожив в этой стране более 30 лет, я наблюдал и впитывал в себя английский скептицизм. Из Москвы, откуда я эмигрировал в 50 лет, я приехал романтиком. Пускай не советским, но всё-таки романтиком, со своими мифами, грёзами, надеждами, которые на Западе рассыпались в прах. Как мой романтизм сменялся скептицизмом – это перерождение прослеживается в… моих лондонских репортажах в американском русскоязычном альманахе «Панорама», где я печатался в 90-е годы. База моей востребованности там, как мне казалось в те времена, когда интернет ещё не подмял газеты и журналы, заключалась в поисках отличий английского общества от американского – во взглядах, образе жизни, формировании общественного мнения, представлениях о мире. И тут я, видимо, преуспел: всё, о чём писал, сидя в Лондоне, подводило к доминирующей черте английского национального характера – скептицизму, всеобъемлющему и заразительному…

Впрочем, подхватив от англичан скептицизм, я и поныне увязываю его с пережитками романтизма: храню временный пропуск на «Русскую службу» Би-би-си, где сотрудничал как «фрилансер»; зачем-то держу в портмоне удостоверение лондонского корреспондента «Панорамы», закончившееся 31 декабря 2001 года; наконец, не нарадуюсь британскому паспорту, полученному два десятка лет назад. Листая подшивку с моими публикациями в «Панораме» 90-х годов, я, отставляя в сторону свой скепсис, сравниваю альманах тех лет, использовавший свои собственные, редакционные материалы и материалы своих зарубежных корреспондентов, с нынешними изданиями русского Зарубежья, которые всё тащат из… интернета. В этом смысле история моего сотрудничества в альманахе поучительна. Ведь, чтобы написать очерк в «Панораму», требовалось не только добыть факты, но и подать их под таким углом зрения, чтобы читатель получил полное представление о разнице между реальными событиями общественной жизни в Англии и США, различиями в их оценках той же прессой, ну, и отделять всё это от сплетен и слухов. Тут был востребован весь опыт моей прежней работы в журналистике, включая и то, что я вывез из Советского Союза – навыки живописать, хотя и с оглядкой, но думать свободно… Особо увлекала необходимость постоянно глядеть на себя со стороны. Тут было место творчеству.

Время поворачивает и проясняет то, что сегодня кажется диким или наоборот – светлым и оптимистичным. К примеру, интернет при нынешних масштабах выявляет, что самое трудное – говорить правду. Нет, не о людях, не о стране, не о мире, а о самом себе. Ведь врать самому себе можно всю жизнь. Этому теперь помогает именно интернет. Прошли времена, когда надо было бежать в редакцию, убеждать редактора напечатать заметку-отсебятину. Нынче так легко, не поднимая задницы, написать, что в голову пришло, и, не перечитав, не подумав, не убрав даже опечатки, выставить… Надо иметь волю, мозги, чтобы воздерживаться от такого. А как воздерживаться, когда рядом, под рукой не просто интернет-страничка, а уникальная площадка «Сноб», на которой я провёл десять лет. Тут ты можешь днём и ночью калякать под видом литературных или публицистических опытов всё, что душе угодно.

…«Сноб», конечно, был для меня школой с шансом расти в творчестве, узнавать что-то новое, обсудить выставленный текст, прочитать умную критику. На интернетной площадке собирались авторы высокого уровня – профессионального, культурного, образовательного. Но на ту же площадку попадали авторы, которые, сочиняя, выставляли свои пробы, а потом подсчитывали число положительных отзывов, чтобы утвердиться – я пишу хорошо. Интернетные сети с их неограниченными возможностями поддерживают иллюзии, а то и вранье самому себе. Именно с подачи сетей «рабкоры» осаждают издательства. Туда они тащат свою дребедень и доказательства-лайки – мол, меня читают тысячи, десятки, а то и сотни тысяч. Я уж не говорю о простом – о развлечении в интернете, чтобы убить время. Наверное, такое тоже кому-то надо… Но речь о другом – о том, что социальные сети могли бы поднимать, а не опускать личность. Ну, и не множить число самообманов: мол, я провожу время с пользой для себя.

Введение

Сразу скажу, настоящий скептицизм процветает только в свободной стране. В противном случае он вырождается в цинизм и приспособленчество. Когда я собирал материал для книги, мне попалось исследование, где критик, разбираясь с прозой И. Бабеля, приписал ему скептицизм. В случае с Бабелем началом его скептицизма были сомнения и недоумения, разбившие в пух и прах его революционный романтизм. Классовая действительность открывала ему глаза. Бабель пишет: «Пролетариат пролетел, как дырявая пролётка, поломав колёса! И остался без колёс». Скептицизм Исаака родился именно в отношении рабочего класса. Но как же всё обернулось приспособленчеством?

Отец Бабеля умер в 1924-м. В том же году Исаак с матерью и сестрой перебрались в Москву. Но вскоре мать и сестра с мужем уехали в Бельгию и не вернулись в Советскую Россию. Первая жена Исаака покинула мужа и осела в Париже. Бабель со своими недоумениями и скепсисом остался. Но в том, что он писал матери о коллективизации, о переходе на колхозы, следов скепсиса уже не найти. Да, сообщал он, были трения, но теперь «всё развивается с необыкновенным блеском. Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи». При этом Бабель видел, что происходило на самом деле. Сомневался? Наверное. Хотел эмигрировать? Да, пробовал. Жил за границей с сентября 1927 по октябрь 1928, с сентября 1932 по август 1933. Спустя два года, в 1935, его выпустили на антифашистский конгресс писателей… Наезжал, навещал, но возвращался в СССР. В 1928 году, побывав в Париже, пишет маме: «Чувствую себя на родной почве хорошо… Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь…»

Бабель приспособился к режиму, оставаясь выездным. Веря, что так будет и впредь, он ставил на дружбу со всесильными чекистами. Не пренебрёг и прямой лестью. В 1934-м году на Первом съезде советских писателей пропел осанну сидевшему на сцене в президиуме вождю: «Посмотрите, как Сталин куёт свою речь, какой полны мускулатуры его немногочисленные слова. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо». Увы, Сталин уже составил мнение о Бабеле, заявив, что он «писал о вещах, которые не понимал». В 1937-м году Бабель выступил в «Литгазете» с обличительной статьёй против бывших руководителей партии, создавших подпольный параллельный троцкистский центр. Автор буквально «воспевал гений Ленина и Сталина». Процесс над троцкистами кончился их расстрелом. А 16 мая 1939 года, когда на рассвете чекисты арестовывали самого Бабеля на даче в Переделкино, он со скепсисом сокрушался: «Не дали доработать!» На Лубянке уже было не до скептицизма. Писатель не только признавался в шпионаже, но и сочинил пространный документ. Писал о заговоре, называл сообщников, подписывал под пытками всё, что требовали следователи. Потом отказывался от своих показаний. 27 января 1940 года «шпиона» расстреляли. Нет ни сведений о захоронении, ни того пространного документа, ни блокнотов с его записями, ни рукописей. Ничего нет.

Судьба Бабеля не исключение. Поражает, что мастера слова – Пастернак, Ахматова, Булгаков… в первые годы революции, становясь скептиками к режиму, к рабочему классу, к обществу, пытались приспособиться. Кончали же если не арестами, то покаянными письмами, речами, верноподданническими стихами, пьесами, обращёнными к Сталину. Гумилёв, Мандельштам, Мейерхольд… возвратились в Страну Советов и заплатили жизнями. Платонов в письме Сталину каялся в ошибках, сурово осуждал себя, обещал исправиться, сделаться полезным социалистическому строительству. О своём же скепсисе Платонов, как и другие писатели, говорил устами своих героев. Что сатрап, конечно же, видел и мотал на ус уловки «скрытников». На самом деле в Стране Советов никакой скептицизм не прощался. Там возможно было лишь приспособиться. Скептиками остаются только в свободной стране. И то не всегда…

Мой скепсис до эмиграции был ущербным, обращенным к самому себе. Я объективно оценивал свои способности. И не понимал, почему они так плохо сбалансированы с моими амбициями. Амбиции были выше. Оказавшись в Англии, со своими сомнениями советского скептика, мифами советского интеллигента, я избежал судьбы завистливого приспособленца, неудачника, циника, обратившись в веру английского скептицизма. Не думаю, что свободная страна автоматически гарантирует такое. Это лишь шанс, когда свободу ставишь выше карьеры и даже творческих соблазнов, когда не поддаёшься политическим самообманам.

Давая определение скептицизма[1], оставляю в стороне философские смыслы. Для меня самое важное в определении скептицизма – поиск истины в собственном литературном творчестве. В отличие от скептика, который ищет истину, создавая свою тщательно выверенную философию. Впрочем, пусть читатель разберётся сам.

Наверное, скептицизм может сделать человека счастливым. Если не дать себе скатиться к самомнению в своих сомнениях, к самодовольству. Античные философы-скептики утверждали, что познавательные способности человека несовершенны и ограниченны: ведь мы не можем доказать даже того, что мир существует, и уж тем более, что он обладает какими-то определенными характеристиками. Тем не менее метод радикального сомнения стал для скептиков способом достижения счастья. Ради счастья эпикурейцы предлагали уклониться от мира, стоики – войти в согласие с ним. Скептики же, сомневаясь во всём, отвергли и то, и другое. Основоположник школы скептицизма Пиррон советовал всем, кто стремится к счастью, обратить внимание на то, какова природа вещей, как следует к ним относиться; и на то, к чему это должно привести… Скептик, воздерживаясь от крайних суждений, достигает желанной невозмутимости. А для древних греков это и было главным условием счастья… Впрочем, оставлю высокую философию философам и обращусь к магии цифр. Цифры в отсчёте времени изначально обладают магическим смыслом, о чём много писал Велимир Хлебников. Но я о восприятии, связанном с магией цифр. Скажем, 20-е – годы НЭПа, 30-е – сталинского террора, 40-е – войны, 50-е – репрессий и смерти диктатора, 60-е – оттепели, 70-е – застоя, 80-е – перестройки. В две строки – вся история Той Страны, в которой я прожил полвека.

Вспоминаю свои 75. Сидя в Лондоне, под самое Рождество, с помощью сына, приехавшего ко мне в Англию на юбилей, я по Скайпу знакомился с моим кузеном Гарольдом, живущим в США, в штате Южная Каролина, и кузиной Розитой – обитавшей в Буэнос-Айресе. И Гарольд, и Розита уже вступили в клуб 80-летних. А потом, уже после знакомства, я вглядывался в лица моих родственников, вытащив из архива их фотографии более чем полувековой давности. И тут испытал едва ли не самый сильный приступ скептицизма. Эйфория встречи, подпитываемая фантазиями, воображением, наконец, прежними безуспешными попытками выйти на след родни в Буэнос-Айресе, вдруг всё исчезло. Теперь на этих фотографиях я видел обыденное – американский кузен, молодой человек, готовый к продвижению по служебной лестнице в крупной компании; аргентинская кузина – типично еврейская девушка на выданье…

80-й год моей жизни был отмечен пандемией (декабрь 2019 – декабрь 2020), потому я отнесся к этой дате со скепсисом. Этот скептицизм ещё более окреп именно в 2020-м, роковом году, когда люди, чтобы выжить, отказывались от общения и… вдруг ощутили панику: они впервые должны были остаться наедине с собой, познакомиться с собой, то есть сделать то, чего избегали всю свою жизнь, убегая от себя, не зная себя и не желая знать. Не имея прежде такой привычки (закалки, если угодно), люди терялись, впадали в депрессию и очень часто выявляли в себе то, что успешно скрывали прежде. И от себя, и от окружающих…

Моя подруга студенческих лет погибла, когда закрыли театр, где она всю жизнь служила. Без театра она не мыслила жизни. Ни дня, ни недели. А тут выяснилось, что театр откроют неизвестно когда. Жить сама с собой она не умела. И испытания не выдержала. Мой московский приятель на год старше меня. Угодил-таки с коронавирусом в больницу. С хорошим шансом не выбраться живым. Чуть оклемавшись, он первым делом всем, направо и налево, друзьям и недоброжелателям, сообщал по электронной почте, что лежит в больнице Администрации Президента. Он не принадлежал к номенклатуре. Попал туда по большому блату. Что совершенно его не смущало. Самомнение будоражило воображение, отметая скепсис. Про себя решил – по заслугам. Мне достался его рассказ, что он лежит в люксе стоимостью в тысячу долларов в сутки, что сутками смотрит телевизор, не видит – не слышит, о чём там толкуют, а просто выключается из реальности. Я напомнил, что он и до коронавируса так смотрел российские программы ТВ. Как и большинство наших сверстников в Той Стране…

После 80-летнего рубежа не так-то просто сохранять способность думать, абстрагируясь от недугов и панической мысли – жизнь подходит к концу. Наверное, я удачлив, потому что, живя в Лондоне, подмечал признаки немногословного английского скептицизма. Ведь это род того, что называется private life – частная жизнь, которую нарушить неожиданным вторжением со стороны является едва ли не самым большим грехом у англичан, а не просто пренебрежением какими-то правилами.

Чтобы было понятно, о чём речь, приведу два примера. Восьмой год моя жена арендует в Фарнборо квартиру в двухэтажном доме, где двери соседей выходят на улицу. Сосед справа все эти годы вежливо здоровается, мимоходом бросая одну-две фразы о погоде… И всё. Но накануне Рождества оставляет в нашем почтовом ящике поздравительную открытку. Сосед слева тоже бросает открытку с пожеланием счастливого Рождества. Никому из этих англичан в голову не приходит знакомиться.

Ещё пример. К моим друзьям, живущим в Твикенхэм, пригороде Лондона, повадился приходить соседский кот по имени Мистер Би. За неделю до Рождества Питер повёз его к ветеринару, обнаружив, что у кота экзема. Ветеринар увидел ошейник-чип и сказал, что это хозяйка должна приехать к нему с котом… На время лечения коту надели воротник и по предписанию ветеринара не выпускали гулять. Я, предполагая, что хозяйка кота недовольна таким участием, спросил моих друзей: вы знаете, как её зовут? Нет. Нам всё равно, нам важно, чтобы кот был здоров… А спустя месяц, Мистер Би, здоровый и весёлый, опять появился у моих друзей. Добавлю пару деталей. Кот когда-то потерял ногу, но ходит в гости, минуя десять домов на улице, где живёт. Слава богу, ему не надо переходить улицу, которая ведёт к стадиону регби с интенсивным автомобильным движением. Мистер Би, думаю, скептик. Если бы ему позволили, он оставался бы ночевать у моих друзей. А так на трёх лапах ежедневно приходит в гости. Трудно сказать, догадывается ли хозяйка, где пропадает её кот. Но, надо полагать, она тоже скептик и не спешит укорять Мистера Би…

Ну, и о коронованном скептике – муже королевы Елизаветы, принце Филиппе, которому в 2021 должно было исполниться 100 лет. Не так давно британцы вспоминали его остроты, наблюдая похоронную процессию в Виндзоре. Многие при жизни находили его шутки грубоватыми, неуместными, порой скандальными. Я же и сегодня вижу в них одно – скептицизм. Вот одна из шуток герцога Филиппа, которую помнят в Африке: в 2003 году во время официального визита в Нигерию принц встретился с президентом страны Олусегуном Обасанджо. Приняв его национальный костюм за пижаму, герцог заметил: «Похоже, я не вовремя? Вы уже приготовились ко сну». Очень может быть, принц Филипп (кстати, считавшийся иконой стиля) не должен был такое произнести во время визита. Но все знали его нелюбовь к официозу. Ведь он так трунил и над собой, защищаясь скептицизмом от старости, немощи, скуки, от тягот жизни при дворе. Почему бы, если не принять, то не простить такой взгляд на мир. Тем более осуждать нечто подобное – значит не совсем понимать Англию, где посмеиваются над всякими слишком сильными чувствами, включая любовь, патриотизм, истеричную верность монархии, этикету, религиозным табу…

И всё-таки, признаюсь, главным импульсом вернуться к публикациям в «Панораме» послужил не подхваченный мною в Англии скептицизм, а «Роман Графомана». Там не единожды упоминается альманах. Более того, главный герой романа, Марк Берковский, гордился близостью к редактору Александру Половцу. В Студии Графомана на полке после смерти хозяина осталась «аккуратно собранная стопка номеров с публикациями Марка. Очерки о Лондоне – под этим названием он хотел издать их вместе. Не успел». Цитата из романа есть прямое свидетельство, как мысли, планы, намерения, прозрения художественного персонажа вдруг обретают черты в реальности. Это случается, когда произведение начинает жить своей жизнью.

Возможно, следуя сюжету и непростой истории упомянутого персонажа «Романа Графомана», я продлил жизнь прототипа и, вытащив его из романа в реальность, принялся за составление этой книги под названием «Англия страна скептиков», в основе которой… собрание моих публикаций в «Панораме». Я, как настоящий автор «Романа Графомана», имел на такое право: ведь альманах был значительным эпизодом и в эмигрантской жизни главного героя Марка Берковского: «Панорама» собирала весь цвет писательской интеллигенции, начиная с 1980-го – года основания альманаха в Калифорнии; в Челси, в лондонском салоне Марка принимали исключительно благодаря американским публикациям в роли специального корреспондента; наконец, восторженные верещания Марка в «Романе Графомана» непосредственно про английский скептицизм…

Обдумывая новую книгу, я связался с Александром Половцем, главным редактором «Панорамы» тех лет, когда узнал, что он жив-здоров и недавно отметил в Лос-Анджелесе своё 85-летие. Половец поддержал мой проект. На вопрос, существует ли интернетная версия альманаха (мне не хотелось браться за перепечатку опубликованных очерков), Саша ответил: «Подшивки «Панорамы» моих лет я передал в Русскую службу Института Гувера (Стэнфорд), но хорошо бы освежить в памяти ваши лондонские очерки. Не откажите в любезности прислать приложением к письму один-два из них (что-нибудь нестареющее)». Вот это самое – что-нибудь нестареющее – толкало меня ещё и ещё раз перелистывать подшивку «Панорамы» 90-х – начала нулевых с моими публикациями. И тут я обнаружил, как мало устарело в моих очерках. Когда писал в «Панораму» о Лондоне, об истории, о традициях, об английском характере, о картах Англии, где и сегодня нет Ла-Манша, а есть Английский канал, я, наверное, со скепсисом относился ко всем новациям, больше упирая на традиции. Нутром чувствовал: кое-что поменяется в этой стране, но многое останется. А если чуть устареет, то не исчезнет. Так и случилось. Может быть, потому мне нравится жить в Англии. И больше нигде.

Теперь мне хотелось рассказать Саше о том, что случилось за четверть века, которые мы не связывались. И ещё больше мне хотелось узнать, что стало с авторской «Панорамой» и её основателем. От общих знакомых я слышал о музее Булата Окуджавы, который создал Половец в Москве, о его книгах. Уже списавшись с Сашей, я узнал, что про одного из его героев как раз в тот момент снимается сериал на Московском телевидении…

Я всегда испытывал к Саше личную симпатию, мне нравилась его терпимость. Хотя, не зная его намерений, меня в конце 90-х настораживали все, кто связывал свои планы и проекты с Россией. Саша оставался в моём представлении, прежде всего, умным и терпимым редактором «Панорамы», повёрнутым лицом к честной, независимой журналистике. Но жизнь брала своё. Половец видел, как начиная с середины 90-х набирал силу обратный процесс – газетное воровство и пиратство, когда зарубежные издания живут практически на российских «выжимках». В 1998-м Половец едет в Москву на Конгресс зарубежной русской периодики, наивно полагая, что прекратить пиратство – одна из целей Конгресса. Убедившись в обратном, он вскоре уходит с газетной работы.

Оглядываясь назад, спрашиваю себя, был ли у меня повод сравнивать ту «Панораму» с другим русскоязычным зарубежным изданием? Да, был. Я позвонил редактору парижского «Континента» Владимиру Максимову в Париж из лондонской «Русской службы» Би-би-си, прочитав в его журнале статью о Всеволоде Кочетове. Меня удивила эта статья Ю. Идашкина, где, по сути, обелялась одиозная фигура Кочетова, возглавлявшего не только журнал «Октябрь», но и всё, что за ним стояло. Речь не о литературном противостоянии «Новому миру» – тут не о чем говорить: всё талантливое печаталось у Твардовского, а графомания шла к Кочетову Меня интересовало отношение журнала «Континент» к Кочетову, как писателю и общественному деятелю. И я предложил редактору и хозяину свою статью с критикой позиции Идашкина, очевидно, близкой Максимову. Ну, и помню, поддел: ведь не напечатаете в «Континенте». А он – присылайте, напечатаю… И напечатал. Правда, в конце номера в разделе «Наша почта». Статья моя была в десять страниц. Ничего себе письмо! Да и с редакционным примечанием: «Мы готовы напечатать и любое иное мнение по поводу статьи Юрия Идашкина «Всеволод Кочетов, каким я его знал», опубликованной в № 63 нашего журнала». Победный для демократии в России 1991-й ещё не закончился, но уже ощущался откат в бескомпромиссной оценке советского прошлого. Удручало, что с годами откат усугублялся. Помню, в 1995-м Владимир Максимов незадолго до смерти дал интервью, где каялся: «Сегодня я вынужден пересмотреть и свою собственную диссидентскую деятельность, по-иному я смотрю и на издание журнала «Континент». Потому я очень обрадовался тогда приглашению в «Панораму».

В «Панораме» никаких признаков подобного покаяния я не чувствовал. Хотя, наверное, взгляд на диссидентское движение мог с годами меняться. Половец встречался со многими представителями этого движения, их он печатал, наблюдал вблизи. Приемлема ли с его стороны критика этого движения и в какой мере? Не знаю. Если бы он написал предисловие к этой моей книге, как в начале нашей переписки намеревался, – ответы на эти вопросы были бы. Но скажу здесь своё: по моим ощущениям главный редактор «Панорамы» был менее радикален, чем, скажем, политический обозреватель альманаха тех лет Сай Фрумкин, переживший заключение подростком в Дахау и посвятивший свою жизнь вызволению евреев-отказников из-под советской диктатуры. Как мне кажется, Саша никаких видов цензуры в «Панораме» не вводил. Десятки моих материалов, которые я присылал из Лондона, выходили в печать лишь со следами корректорской правки, не более.

Единственный раз, в 1995-м, «Панорама» отказалась публиковать мой очерк – о князе Никите Лобанове-Ростовском, какое-то время жившем и работавшем в Калифорнии, а потом перебравшемся в Лондон. Из двадцати с лишним страниц редакция сначала хотела напечатать лишь шесть, а затем и вовсе отложила в сторону… Об истинной подоплёке отказа в публикации в «Панораме» я всё-таки узнал: будто у князя в Калифорнии плохая репутация. В мае 2011 года, после долгого перерыва, мы случайно встретились с князем в Пушкинском Доме на лондонской выставке русских художников Парижской школы. И я напрямую спросил про репутацию. Никита Дмитриевич ничуть не смутился и сказал, что вокруг него по-прежнему множество сплетен: будто он антисемит, жидомасон, агент ЦРУ, кагэбэшник, а то и просто шпион…

Конечно, князь не был никаким шпионом. Просто он, когда принимал важные решения, седлал принцип: кто хочет преуспеть, должен не насиловать обстоятельства, а использовать их. Он был циником. Да иначе бы не выжил – столько испытаний выпало на его семью: побег из Советской России октября 1917-го, расстрел отца в Болгарии после прихода туда советской армии, арест матери и его, 12-летнего мальчика, из-за попытки нелегального перехода границы в Грецию… Но одновременно князь, перебравшись из США в Лондон, показался мне скептиком. Что и определило моё отношение к нему как литературному персонажу. Я его полюбил. Думаю, тот откровенный разговор с князем послужил импульсом – написать о нём и о себе, о жизни наших поколений, близких по времени, книгу под названием «Дерзкие параллели».

Ну, а если уж затронута тема – шпион, продолжу её. Мнение князя мне понятно: зачем заниматься шпионажем, если заранее известно – ты будешь пойман. Вот тут я бы ещё раз сделал ударение на теме скептицизма. Английский шпион – это разновидность суперскептика. Среди них Джордж Блейк. Джордж родился в 1922-м в Роттердаме (Нидерланды), в семье отставного британского военного. В 1942 году переехал в Англию и стал работать в британской разведке MI6. В 1948 году Блейка назначили резидентом MI6 в Сеуле, где он собирал информацию о советском Дальнем Востоке, Приморье, Сибири, Маньчжурии. После войны и разделения Кореи попал в лагерь, поверил в коммунизм, связался с советской разведкой и передал ценные данные об английских спецслужбах. Освободившись из заключения после подписания перемирия в Корее, в 1953 году Блейк вернулся в Лондон и, продолжая работу в штаб-квартире MI6, исправно передавал Москве сведения о военном министерстве Англии, информацию об уровне осведомленности англичан и американцев относительно военных секретов СССР. В частности, Блейк сообщил Советскому Союзу о строительстве США туннеля с прослушивающей аппаратурой из Западного Берлина в Восточный. В дальнейшем ЦРУ стало известно о деятельности Блейка. В 1961 году его арестовали и осудили на 42 года тюрьмы. Спустя четыре года разведчику помогли сбежать из заключения. В 1965 году он перебрался через Берлин в Москву. Дожил почти до 100 лет и помер в конце 2020-го. Что он делал в стране, на которую работал? Переводил произведения Ленина на голландский язык, готовил кадры разведки, писал книжки, снимался в документальных фильмах. И не метался. А вот с верой в коммунизм – об этом сведений нет. Возможно, в какой-то момент он осознал, что политика – самый низкий уровень духовного развития. Только скептик-англичанин мог быть счастлив в таких разворотах биографии. Ну, так я думаю. Не мог же Блейк не видеть, куда вывернулись его коммунистические убеждения, если они были.