Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах

– Да на какие средства?! – вскричал капитан. – Что ты за вздор городишь!

– А средства вот какие…

И Пятищев стал рассказывать капитану то, что решил перед его приходом, после чего спросил его:

– Ну, во сколько ты ценишь мою библиотеку?

– Гм… Что я могу сказать? Особой книжной мудростью я не умудрен. Не знаю я, и какие у тебя книги. Но знаю, что старые книги за два гроша покупают.

– О, нет. В этих шкапах есть очень редкие сочинения. Весь Вольтер тут… Есть Гете, Шиллер, Сталь, Жорж Санд, старинное собрание сочинений Пушкина, издание Анненкова. Надо только у нас в губернский город продать. Там оценят. Ну, а как ты думаешь, за что я могу обстановку моего кабинета продать?

Капитан окинул взором кабинет.

– Да, я думаю, рублей сто напросишься, – сказал он.

– Что ты, Иван Лукич! Да один барометр рублей сорок стоит. Ты смотри: барометр, градусник, часы… Наконец, у меня остался еще женин медальон с моим портретом. На нем три бриллианта. Я хранил его как память, долго хранил, но теперь при исключительных обстоятельствах я могу продать и его. На память о жене у меня останется обручальное ее кольцо и вот этот ее портрет, – кивнул Пятищев на портрет, стоявший на мольберте. – Впрочем, об этом после. Сейчас я предложу тебе мой план для тебя и для княжны. Ведь ты тоже еще не решил, что с собой делать.

– Я старый солдат. Обо мне не беспокойся. Я видал на своем веку и сладкого, и горького, – отвечал капитан, пуская струю дыма из трубки. – Обо мне не беспокойся. Есть у меня грошовая пенсия, и я как-нибудь скоротаю свой век. Княжна – дело другое…

Но в это время зашлепали в соседней комнате туфли, заскрипели половицы, и показалась княжна, а сзади ее следовал мопс. Княжна теперь казалась толще, чем она была при приезде Лифанова. Под куньей накидкой на ней были надеты драповая кофточка и большой суконный платок, голова была обвязана мокрым полотенцем и сверху прикрыта пуховой косынкой. Когда она вошла в кабинет, капитан тотчас же вскочил и подставил ей стул.

– Нет, я не сяду. Мерси. Я не могу сидеть. Я должна ходить, чтобы согреться, – отвечала она слабым ноющим голосом. – У меня лихорадка. Лев Никитич, я к тебе… – обратилась она к Пятищеву. – Вели Левкею принести откуда-нибудь дров. Я приказываю Марфе затопить у меня печку, а она объявляет, что топить нечем, что Левкей ей не принес дров.

Сзади стояла и сама Марфа, пожилая женщина в темном ситцевом платье и красном платке на голове.

– Левкей говорит, что совсем нет дров, что надо в лес за дровами ехать, а купец запретил рубить, – сообщила она.

Пятищев встрепенулся.

– Какой вздор! – воскликнул он. – Не может быть, чтобы не было дров! Топливо найдется и помимо леса! Мало ли у нас на дворе есть всякого хлама! Там я видел около скотного двора сорвавшиеся с петель старые двери. Их можно изрубить и жечь.

– Да ведь двери, барин, какие были – их лавочнику за муку сменяли.

– Пустяки. Ну, пусть Левкей рубит на дрова решетку от фруктового сада. Она все равно развалилась. Прикажи ему моим именем. Да и сама иди. И сейчас затопи у княжны печку.

– У меня ужин готов. Поди, ужинать будете. Кто ж на стол накроет? Кто кушанье будет подавать?

– Еще только семь часов, а мы ужинаем в восемь. Пожалуйста, не разговаривай и иди топить у княжны печку. Сходи за дровами. Пусть Левкей решетку рубит.

Марфа переминалась и не уходила.

– Барин, мне бы рублик… – начала она. – Дайте хоть рублик из жалованья… Явите божескую милость. Ведь уж сколько времени я не получала.

– Нет у меня теперь денег. Завтра… Или, лучше сказать, послезавтра. Приедет купец, я получу от него деньги и дам тебе, – сказал Пятищев.

– Ах, боже мой! Вот я несчастная-то! Живу, живу, и все попусту. Барин, да ко мне сапожник пришел с сапогами. Он подметки к сапогам мне подкидывал и требует денег.

– Ну, и сапожнику скажи, что послезавтра.

– Да он сапоги-то без денег не отдает. А я босая.

Марфа выставила из-под подола голую ногу.

– Нет у меня теперь денег. Послезавтра, послезавтра! – раздраженно повторил Пятищев и махнул рукой бабе: – Уходи! Скройся!

Марфа удалилась. Капитан взглянул на Пятищева и спросил:

– Откуда ты послезавтра возьмешь денег?

– Кабинет свой Лифанову продам, – отвечал Пятищев и ласково сказал все еще стоявшей в кабинете княжне: – Успокойся, княжна. Сейчас тебе жарко-прежарко истопят печку.

XI

Пятищев положил себе за непременную обязанность к послезавтра очистить большой дом для Лифанова, о чем решил сегодня же сообщить всем членам семьи, а также и Василисе. Перед ужином он сменил феску на дворянскую фуражку с красным околышком, взял трость с серебряным набалдашником чеканной работы, изображающим во весь рост нагую женщину в соблазнительной позе, закинувшую голову назад, и отправился во флигель к Василисе. Василиса была уже переодевшись в простое розовое ситцевое платье и пекла себе на плите яичницу с ветчиной.

– Здравствуйте! Каким это таким ветром вас занесло ко мне? – встретила она Пятищева и при этом сделала смеющиеся глаза.

– Как каким ветром? Я вчера у тебя был, – проговорил Пятищев, сняв фуражку и присаживаясь на табурет к кухонному столу.

– Ах, это за рублем-то? Так какое же это бытье! Заглянули, как солнышко красное из-за туч, взяли деньги и скрылись. А я про настоящую побывку говорю. Прежде захаживали кофею попить, посидеть, разные кудрявые слова поговорить с Василисой.

– Дела, Василиса Савельевна, не веселят. Судьба меня бьет, судьба меня вконец доконала.

Пятищев тяжело вздохнул.

– Да ведь уж знаю, слышала. Сколько раз об этом говорено было. Но я скажу одно: сами кругом виноваты. Ну что ж, и сегодня на минутку ко мне или останетесь чайку попить? – спросила Василиса.

– Какой же чай! Нам скоро надо ужинать. Меня там семья ждет. А пришел я, чтобы сообщить, что тебе завтра придется выехать отсюда в дом садовника. Неприятно это, но что же делать.

Пятищев ждал града попреков, обвинений по своему адресу, но Василиса сказала:

– Знаю. Слышала. Сам купец объявил мне. Он был у меня. Заходил на минутку. Ведь вот все его ругают, а он политичный мужчина и даже учтивый.

– Я его, милая, не ругаю, но согласись сама, не могу же я к нему относиться дружественно, если все нынешние бедствия вылились на меня через него.

– Сама себя раба бьет, коли худо жнет. Не от него бедствия, а от управляющего-немца. Давно надо было его выгнать. А вы когда с ним расстались? Когда уж насосался он и сам отвалился. Мало он у вас тут награбил, что ли! Вот теперь и плачьтесь на него. А купца поносить нечего…

Пятищев в словах Василисы видел прямо перемену фронта. На управляющего-немца она всегда указывала как на врага его и хищника, но не щадила и Лифанова в своих разговорах, называя его мошенником, кровопивцем и т. п., неоднократно даже сулилась «глаза ему выцарапать» и «поленом ноги обломать» при свидании.

– Купец, то есть Лифанов, даже очень деликатен ко мне, и я это сознаю, – проговорил Пятищев. – Около двух месяцев он просит меня очистить ему усадьбу, и я не могу это сделать, потому что меня обуревает семья. Поносить же его я не поношу. Какая польза от этого? Я смирился. Его поносят капитан и княжна, но и те в раздражении. А их раздражение тоже понятно. Пришел вандал, сильный вандал, заручился правом и гонит из насиженного гнезда.

– Вы мне таких мудреных слов не говорите. Я все равно не пойму… – перебила его Василиса.

– Я, кажется, ничего такого не сказал, чего бы ты не могла понять. Уж не такая же ты серая. Ты много читала хороших книжек, которые я тебе давал… – несколько обидчиво произнес Пятищев.

– А что читала, то и забыла. У меня памяти нет.

– Вернемся же, однако, к Лифанову, – в свою очередь перебил ее Пятищев. – Разумеется, каждое его посещение приносит мне неприятность. Я его принимаю у себя по необходимости, скрепя сердце, заставляю себя быть с ним ласковым. Это нужно мне, потому я перед ним виноват. Но ты-то, ты-то для чего его кофеем у себя поила?

– Ах, уж вам известно? Подсмотрели и доложили? – вскинула на него Василиса глаза. – А затем, что он теперь здешний хозяин. Ведь я вам уж не нужна. А он, может статься, в экономки меня возьмет.

– А ты к нему пойдешь?

– Да отчего же? Руки-то у меня не отвалились, коли ежели бы взял, – проговорила Василиса, улыбаясь. – А только он не хочет… «У меня, – говорит, – жена – хозяйка».

– Ах, уж ты ему даже и предлагала! Не ждал я от тебя этого.

Пятищева что-то кольнуло. Ему сделалось обидно, горько. Он нахмурился. Василиса не смутилась и продолжала:

– Да отчего же и не предложить? Хлеб за брюхом не ходит, а брюхо…

– Ну, оставим, оставим это. Ты должна завтра выехать в дом садовника.

– И выеду. Я купца потешу.

– А мы въедем в этот дом.

– Удивляюсь, как вы влезете сюда со всей своей требухой!

– Да ведь только на неделю, пока капитан и княжна не приищут себе помещения в посаде. А я за границу… Это уж решено.

– Никуда вы не уедете, – покачала головой Василиса. – В домишко-то этот, может статься, переселитесь, а уж отсюда никуда…

– Нет, нет! Я слово Лифанову дал! Честное слово дворянина, что только на неделю! – воскликнул Пятищев. – Ну, может быть, дней на десять, а уж не больше. И тебе в домишке садовника больше недели жить нельзя. Так я порешил с Лифановым.

– Ну, обо мне-то теперь не заботьтесь, – махнула рукой Василиса. – Я на своей воле. Коли обо мне другие не заботятся, я сама себе госпожа и должна о себе думать. Не возьмет он меня к себе в экономки, так я этот домик под себя у него найму. Домик садовника то есть. Найму и буду в нем жить. Купец сдаст. Он человек торговый. Он понимает выгоду. Лучше же ему взять что-нибудь за домишко, чем он будет зря пустой стоять.

Пятищев хоть и решил расстаться с Василисой, но его от этих слов коробило. Он пожимал плечами, вздыхал, морщился, тер лоб. Он для того и пришел к ней, чтобы сказать, что они навсегда расстанутся, но он все-таки ждал от нее сцен, попреков, ревности, слез, то бурных, то нежных – и вдруг ничего этого нет, вдруг она сама первая приготовилась к расставанию с ним. Василиса смотрела на него, улыбаясь. Она сняла с плиты сковородку с яичницей, подошла к столу и сказала все еще сидевшему около него Пятищеву:

– Вы чего это дуетесь, как мышь на крупу? Должна же я и о себе заботиться, как мне жить и питаться. Да… Ведь нужно же мне как-нибудь жить и подумать, чтобы быть сытой, если меня бросают. Ведь не кошка я, не могу без угла жить и питаться мышами. Да и кошка угол имеет. Вот я найму себе у купца домик, буду жить, вязать кружева и продавать в посаде, начну заниматься белошвейством, как раньше занималась. Я не вы, я человек рабочий, я всегда себя пропитаю как-нибудь…

Пятищев почувствовал справедливость сказанного, и ему становилось все больнее и больнее. Он отдулся, нахмурился как туча и встал, взяв трость и фуражку.

– Я все сказал… – проговорил он. – Я только затем и пришел, чтоб сказать тебе, что нужно завтра выехать, – проговорил он, помолчал и прибавил: – А мы должны расстаться, все прикончить.

– Да ведь уж и прикончили, – вставила Василиса.

– Впрочем, уезжая, я еще зайду к тебе проститься… А пока до свидания… – бормотал Пятищев, уходя из кухни и любуясь красивой и статной фигурой Василисы.

Василиса стояла, отвернувшись от него вполоборота, и отирала глаза передником.

– И зачем заходить, чтобы только глупости говорить и раздразнить!.. – проговорила она со слезами в голосе.

Пятищеву вдруг стало ужасно жалко ее. Он подошел к ней и нежно произнес:

– Не плачь… Успокойся… Судьба… Злой рок… Неужели бы я вздумал с тобой расстаться, если бы не злой рок, преследующий меня? Не горюй… Я сам погибаю…

Он протянул ей руку. Она не подала ему своей и еще больше отвернулась. Он потрепал ее по плечу и вышел из кухни.

XII

Грустно было Пятищеву, когда он вернулся от Василисы. Расставаться ему с ней было нелегко. Нужно было делать ему над собой усилие, чтобы быть равнодушным. Если у него к ней и не было особенно теплой любви, то он все-таки привык к ней, сжился с ней за десять лет ее пребывания у него в усадьбе. Как красивая женщина, очень ласковая, когда захочет быть таковой, с задорной внешностью, она приносила ему много счастливых, приятных минут. В дни разорения его, которое шло постепенно, она попрекала Пятищева, называла его рохлей, разгильдяем, «горе-хозяином» (это были ее любимые слова), но потом и успокаивала его своей красивой улыбкой, томными взглядами, мягкими, грациозными движениями корпуса, чисто врожденными у ней, и необычайно чарующим шепотом ласкательных слов, когда начинала миловать его. Пятищев всегда таял от этого шепота. К чести ее надо сказать, имея огромное влияние на Пятищева, которого постепенно забрала в руки, она не была никогда нахальна по отношению к его семье, не лезла ей вызывающе на глаза, зная свое место, а дочь Пятищева Лидию даже жалела, что отец взял ее гостить к себе от тетки «из сытного места и всякого довольства на деревенскую голодуху», как она выражалась. Не любила она только капитана за его резкости подчас по отношению к ней, правда, большей частью заглазные, но о которых ей передавали. Ей не нравилось его игнорирование ею, как лицом, близким Пятищеву. Капитан никогда не заходил к Василисе, старался ни с чем не обращаться к ней, обходить ее при встрече, дабы не ответить на ее поклон. Зная силу своих глаз и своей улыбки, Василиса при встрече старалась пускать в ход и улыбки и игру глаз, но и это не подействовало на капитана, и она сочла его своим врагом, хотя из любви и уважения к своему другу Пятищеву капитан никогда таковым не был. Он просто считал недостойной для Пятищева связь с Василисой и не любил вследствие этого Василису, называя ее за глаза почему-то Наядой. Эту кличку знала и старуха-княжна и тоже иногда употребляла ее.

Василиса не сразу заняла свое положение в доме Пятищева. Она уроженка посада Колтуя, находящегося в десяти верстах от Пятищевки и составляющего некоторый торговый центр для окружных сел и деревень. Она дочь причетника, пономаря, круглая сирота, жила сначала на хлебах у священника, помогая матушке в стряпне, в хозяйстве, но некрасивая и бездетная матушка приревновала ее и выгнала вон. Василиса поступила горничной ко вдове аптекарше в посаде. Пятищев по случаю какого-то торжества у себя в имении приехал в аптеку заказать бенгальский огонь (провизор, управляющий аптекой, занимался приготовлением такового), пил чай у аптекарши и поразился красотой Василисы, прислуживавшей при этом. Василиса, недовольная своим местом, зная, что он большой барин-помещик, когда он уезжал, спросила, нет ли у него ей местечка. У него тотчас же мелькнула в голове мысль взять Василису в горничные к свояченице-княжне, и он велел приезжать ей к нему. Василиса приехала и поступила в горничные к княжне. Но горничной она была плохой, не умела чистить и разглаживать рюшки, фалборки и кружева княжны, а стала выказывать склонность больше к чистке ягод для варенья, соленью грибов, приготовлению разных заготовок впрок, которыми она занималась у матушки-попадьи. К тому же и старшая горничная княжны недолюбливала ее – и Василису сделали помощницей старой экономки, жившей у Пятищевых. Тут уж она всецело отдалась заготовлению впрок разных продуктов огорода и фруктового и ягодного сада.

Пятищев с первых же дней появления Василисы в его доме начал любоваться ею, с первых же дней начали ему лезть в голову грешные мысли, но он сдерживал себя, ни щипком, ни похлопыванием по щеке, как это бывает зачастую, не давал повода показать Василисе, что она ему нравится, но никогда не мог сдержать улыбки при встрече с ней. Но случилось так, что, зайдя в фруктовый сад, он встретил там Василису. Она была одна и собирала ягоды. Он поразился ее грациозным движениям, статному стану, красивой головке, прелестным глазам. Вся кровь прилила Пятищеву в голову. Он наклонился к Василисе, присевшей к гряде с земляникой, потрепал Василису по щеке и проговорил очень глупую фразу:

– Отчего ты такая хорошенькая и миленькая?

Василиса отшатнулась и пробормотала застенчиво:

– Ох, барин, да что вы это такое!

Он подсел уже к ней, опустившись к гряде, держал ее обеими руками за мягкие плечи и продолжал:

– Нет, скажи, в самом деле?.. И ведь какая миленькая-то! Отчего?

– Оттого что такую Бог уродил, – захихикала Василиса.

Пятищев притянул ее к себе и поцеловал. Она отбивалась, но слабо.

– Приходи ко мне вечером в кабинет. Я тебе конфеток дам. Приходи, когда княжна спать уляжется, – шептал он ей, как гимназист, и обнимал ее.

– Оставьте, барин. Оставьте, ваше превосходительство. Нехорошо. Не равно кто увидит, – шептали ее губы. – Пожалуйста, оставьте. Экономка съест меня. И так-то уж все нападает.

– Никто не съест. Я всегда заступлюсь за того, кто мне нравится.

– Бросьте, барин. Ну, что ж это вы делаете!

А Пятищев покрывал ее поцелуями.

Василиса поднялась и отошла от него поодаль, вся румяная, улыбающаяся, с блестящими глазами, волнующеюся грудью, затянутою в розовый ситец ловко сшитого лифа.

Пятищев тоже поднялся и с улыбкой сатира двинулся к ней.

– Оставьте… Оставьте… Потом… Лучше уж после, – замахала она руками.

– Так придешь? Придешь? – спрашивал он, заикаясь.

Она не отвечала.

Вечером, после ужина, Василиса, крадучись на цыпочках, выходила из кабинета Пятищева и сжимала в горсти несколько конфет, а через несколько дней ее перевели из комнаты старухи-экономки в отдельную комнату. В имение ждали гостью, сестру Пятищева Екатерину Никитичну Ундольскую. Она возвращалась с вод из-за границы и должна была заехать к брату погостить, и Василису назначили находиться при ней горничной. По отъезде гостьи в руках ее очутилось первое подаренное ей гостьей шелковое платье, очень мало поношенное. Осенью простудилась и умерла старуха-экономка Пятищева, и Василису сделали настоящей экономкой. Она приняла в свои руки все хозяйство по дому, тогда еще довольно большое.

Пятищев не особенно баловал Василису. Он давал ей иногда мелкими суммами на наряды, делал подарки к большим праздникам, как и остальной прислуге, передал ей оставшийся после покойной жены золотой браслет, несколько недорогих колец, купил золотые часики с цепочкой и в разное время дарил по сторублевому процентному билету, объясняя значение купонов и приказывая прятать билеты на черный день. Таких билетов передавал он ей не больше как на тысячу рублей, а в последние два года разорения она и таких денег не получала.

Но надо отдать честь Василисе: она никогда ничего не вымогала у Пятищева, никогда у него ничего не требовала и выпросила только раз музыкальную машинку с русскими песнями, «какая у лавочника», которую Пятищев и купил ей в губернском городе. Она даже была оком в хозяйстве и то и дело указывала Пятищеву на хищения управляющего, садовника, дворецкого, повара, но Пятищев, как плохой хозяин, не мог остановить этого, да по своей барской халатности и не хотел.

Прислуга, разумеется, не любила Василису, не державшую себя с ней запанибрата, по приказу Пятищева величала ее Василисой Савельевной, а за глаза называла «мамулькой» и барской барыней.

В первые два года Пятищев так привязался к Василисе, что даже размышлял о женитьбе на ней, для чего стал постепенно подготовлять ее, развивая ее чтением и сам читал ей и рассказывал и пояснял прочитанное. Ей он об этом не объявлял, но поведал эту мысль другу своему капитану, который пришел в ужас, разбил его окончательно и доказал, как дважды два четыре, что это будет поступок прямо бессмысленный.

– Чего тебе еще, я не понимаю? Женщина живет с тобой, успокаивает твои нервы, как ты говоришь, – с тебя и довольно, – вразумлял капитан Пятищева. – Еще если бы у тебя от нее дети были – ну, дать детям имя – тогда имело бы смысл. А детей нет, так с какой же это стати из простой бабы генеральшу делать? Брось. Вспомни, что у тебя дочь в институте.

И бесхарактерный Пятищев перестал думать о женитьбе. Мало-помалу он охладевал к Василисе, хотя до последнего времени не прерывал с ней связь. С приездом к нему дочери он переселил Василису из большого дома в пустовавший домик управляющего и стал реже видеться с ней, делая это украдкой. Она, видя полное разорение Пятищева, тоже делалась равнодушной к нему и не настаивала на свиданиях, не зазывала его к себе, хотя делала вид, что сердится за его редкие посещения. Но Пятищев все-таки боялся, боялся, что она сделает скандал в усадьбе, когда он объявит об окончательном разрыве с ней и потребует выселения из усадьбы. Но все обошлось тихо, чего Пятищев совсем уже не ожидал. Весть о разрыве с ним Василиса приняла, на его взгляд, так холодно, что ему сделалось даже грустно, обидно. Но еще обиднее были Пятищеву похвалы, расточаемые Василисой Лифанову, и ее намерения остаться на житье в усадьбе при Лифанове. Пятищева уже начал точить червь ревности.

XIII

Пятищев вошел в столовую. Его уже ждали к ужину. Маленькие стенные часишки, заменившие проданные уже большие столовые часы, от которых осталось еще на стене большое светлое пятно, показывали почти девять. У стола сидел капитан и мешал в салатнике винегрет из картофеля, свеклы, селедки, луку и соленых грибов. Лежали в проволочной никелированной дешевенькой корзинке ломти нарезанного черного и белого ситного хлеба. Против капитана помещалась Лидия и прикусывала ситный хлеб, запивая его молоком из стакана.

– Сегодня прованского оливкового масла нет, все вышло, и винегрет я уже делаю с подсолнечным маслом, – сказал капитан вошедшему Пятищеву. – Уж как-нибудь поедим… Я-то ничего… люблю это масло, а вон барышня уж отказывается, – кивнул он на Лидию. – На днях получу пенсию – куплю…

– Я ни с каким маслом такого месива не могу есть, – брезгливо отвечала девушка и сделала гримасу.

– Тут ведь, барышня, прекрасные маринованные белые грибы. У нас их остался изрядный запас. Ты выносишь простое масло, Лев?

– Попробую… – сказал Пятищев, перекрестился на икону, висевшую в углу, и сел к столу. – Но ведь, я думаю, и кроме винегрета у нас что-нибудь есть? – спросил он.

– Манная каша на молоке, картофель в мундире. Манную кашу я для княжны заказал.

– Картофель я люблю, – проговорила Лидия, – но ведь у нас сливочного масла нет.

Пятищев нахмурился.

– Пошли Марфу к Василисе спросить немножко масла, – обратился он к капитану. – Вчера я видел, как она сидела у окна и сбивала масло в бутылке.

– Давно уже, поди, слопала. Это она для себя.

– Оставьте. Не надо мне масла. Я поем ситного с молоком и манной каши. С меня будет довольно, – заявила Лидия. – Баранки есть. Их погрызу.

– Пошли же! – раздраженно крикнул Пятищев и позвонил в электрический звонок, висевший в виде груши около лампы над столом. – Масло должно быть. Молоко подают снятое. Куда же сливки-то деваются?

– Да ведь Василиса по пяти раз на дню кофей со сливками пьет, – пробормотал капитан.

– Брось! Оставь! Не люблю я этого! Пощади…

Пятищев совсем сморщился. У него подступали даже слезы, и что-то судорожное сжало горло.

Пришла Марфа, ступая босыми ногами.

– Сходи сейчас к Василисе Савельевне и спроси, нет ли у ней немножко сливочного масла, – отдал ей приказ Пятищев.

– Уверяю вас, папа, что с меня и манной каши довольно.

– И манную кашу надо есть с маслом. Где же княжна? Звали княжну? – спросил Пятищев.

– Она у печки греется, – дала ответ Лидия. – Иван Лукич ее звал.

– Потрясена. Все нервы у ней расшатаны. Плачет, как ребенок, – заметил капитан. – Но обещала выйти к столу.

Послышались удары о паркет когтей бегущего мопса и шлепанье туфлей княжны. Кряхтя и охая, она вошла в столовую и внесла с собою сильный запах камфоры.

– Я только манной кашки, – заявила она, присаживаясь ко столу. – Ох, напьюсь на ночь малины и лягу.

Капитан достал из буфета бутылку с водкой, налил себе в изрядный серебряный стаканчик, а Пятищеву в маленькую рюмку. Они оба выпили и принялись есть винегрет.

– Недурно, очень недурно, – бормотал Пятищев, хотя слегка и морщился. – Я не ожидал этого от подсолнечного масла. Но мне кажется, этот винегрет был бы вкуснее со сметаной, уксусом и протертым яичным желтком. Помнишь, Иван Лукич, как ты делал однажды винегрет из солонины?

– Да ведь и сметаны, и яиц нет, – отвечал капитан. – Вот на будущей неделе получу пенсию, поеду в Колтуй и куплю прованского масла, говядины, солонины, яиц, масла сливочного…

Вернулась Марфа и принесла маленький кусочек масла на блюдечке.

– Дала… Вот масло… Но ругается, – сообщила она. – «Это, – говорит, – ты, глазастый черт, подглядела, что я масло била». «Не я, – говорю, – а сам барин».

– Уходи, Марфа, уходи! Не люблю я этого! – махнул ей рукой Пятищев. – Подавай теперь скорей на стол картофель и манную кашу. Подавай все сразу.

Марфа удалилась в кухню и принесла картофель и манную кашу.

– У нас сморчки есть. Нашел Левкей в нашем парке сморчков, но их жарить не в чем. Масла нет, – сообщила она, уходя.