Страна вина

Из дверей вышла продавшая ребенка женщина, и на собеседование зашел бородач с дьяволенком. Цзинь Юаньбао с Сяо Бао стоял метрах в трех от них. О чем там шел негромкий разговор, было не разобрать, но он, хоть и со страхом, наблюдал за происходящим. Мужчина в белом халате и окаймленной красным белой шапочке с козырьком принял маленькую нечисть из рук бородача. На серьезном лице дьяволенка вдруг появилась усмешка. У Цзинь Юаньбао от этой усмешки аж кровь застыла в жилах, но на приемщика она не произвела никакого впечатления. Сняв с дьяволенка одежду, он потыкал ему в грудь стеклянной палочкой, и маленький злой дух загоготал. Через некоторое время раздался рев верзилы:

– Второй сорт? Надуть меня, ети его, хотите?!

Приемщик тоже чуть повысил голос:

– Послушай, приятель, если ничего не смыслишь в товаре, то хоть с другими сравни! Ребенок твой не сказать чтобы легонький, но кожа грубая и плоть жестковата, и если бы не его милая улыбка, вообще тянул бы только на третий!

Бородач пробурчал под нос еще пару ругательств, схватил протянутые купюры, бегло пересчитал, сунул за пазуху и, опустив голову, стал проталкиваться за ограждения. И тут Цзинь Юаньбао услышал, как маленький паршивец, которому уже налепили бирку «второй сорт», заорал в спину верзиле:

– Убийца, мать твою! Чтоб тебя грузовик переехал, как выйдешь на улицу, сукин сын, сволочь!

Голос был пронзительный и хриплый, и никто не мог поверить, что эта жуткая и складная брань, да еще таким голосом, может исходить от ребенка, в котором нет и трех чи. «Маленький мясник какой-то», – подумал Цзинь Юаньбао, глядя на только что улыбавшееся и вдруг искривившееся злобой лицо, на изрезанный глубокими морщинами лоб. Все пятеро закупщиков испуганно подскочили с исказившимися от страха лицами и какой-то миг пребывали в крайнем замешательстве. Стоявший подбоченясь дьяволенок выхаркнул в их сторону полный рот слюны и вразвалочку направился к сбившимся в стайку детям с наклеенными бирками.

Пятеро закупщиков застыли, переглядываясь и словно успокаивая друг друга: «Ну ведь ничего не случилось? Ну да, ничего страшного».

И продолжили работу. Сидевший за столом краснощекий и добродушный мужчина средних лет в шапочке с козырьком махнул Цзинь Юаньбао. Тот торопливо шагнул вперед. Сердце у него просто выскакивало из груди. Сяо Бао захныкал, и Цзинь Юаньбао, заикаясь, принялся успокаивать его, вспомнив, что случилось в прошлый раз: тогда он припоздал, и оказалось, что нужное количество детей уже отобрали. Вообще-то приемщиков можно было упросить, но Сяо Бао в тот день разорался так, что в голове все перемешалось.

– Хороший мальчик, не плачь, – молил он. – Никто не любит, когда дети плачут.

– Этот ребенок рожден специально для отдела особых закупок, так ведь? – негромко обратился к нему закупщик.

В горле у Цзинь Юаньбао пересохло, слова застревали, и голос был не его.

– Значит, этот ребенок не человек, верно? – продолжал закупщик.

– Верно. Не человек.

– Значит, ты продаешь специальный продукт, а не ребенка, так?

– Так.

– Ты передаешь нам товар, мы платим тебе деньги; ты желаешь продать, мы желаем купить, это справедливый обмен. И после совершения обмена никаких претензий, так?

– Так.

– Прекрасно, вот здесь оттиск пальца поставь! – Закупщик подвинул через стол отпечатанный документ и подушечку с красной тушью для личных печаток[81].

– Товарищ, я читать не умею, – признался Цзинь Юаньбао. – Что здесь такое написано?

– То, что мы с тобой сейчас обговорили.

Цзинь Юаньбао оставил большой красный отпечаток пальца там, где было указано. От сердца отлегло, будто он завершил большое дело.

Подошедшая приемщица взяла у него из рук Сяо Бао. Тот продолжал хныкать, но женщина сдавила ему шею, и ребенок тут же затих. Цзинь Юаньбао весь аж изогнулся, чтобы видеть, как она снимает с Сяо Бао одежду, быстро, но тщательно осматривает с головы до ног: даже ягодицы раздвинула и крайнюю плоть на пипиське оттянула, чтобы взглянуть на головку.

Хлопнув в ладоши, она бросила сидевшему за столом:

– Высший сорт!

От волнения Цзинь Юаньбао чуть не подпрыгнул, на глазах выступили слезы.

Другой приемщик поставил Сяо Бао на весы и негромко произнес:

– Двадцать один цзинь четыре ляна.

Закупщик понажимал маленькую машинку, и та со скрежетом выплюнула листок бумаги. Он поманил рукой Цзинь Юаньбао, который, приблизившись на шаг, услышал:

– Высший сорт – сто юаней за цзинь, двадцать один цзинь четыре ляна составляет две тысячи сто сорок юаней.

Он вручил Цзинь Юаньбао пачку купюр и листок:

– Пересчитай.

Руки у Цзинь Юаньбао так тряслись, что, взяв деньги, он еле сумел пересчитать их. Мысли в голове путались.

– Это всё мне? – вопросил он дрогнувшим голосом, вцепившись в деньги.

Закупщик кивнул.

– Я могу идти?

Тот снова кивнул.

Глава третья

1

Мальчик сидел, поджав ноги, на большом позолоченном подносе. С золотисто-желтого тела стекало ароматное масло, на лице застыла глуповатая улыбка, наивная до смешного. Вокруг тела красовалась гирлянда из изумрудной зелени и ярко-красных цветков редиски. Ни жив ни мертв, следователь уставился на мальчика и сглотнул подступивший к горлу желудочный сок. Мальчик ответил ему живым взглядом, из ноздрей у него шел пар, а губы шевелились, будто он вот-вот заговорит. Эта улыбка, ее наивность вызвали целый сонм мыслей, лицо мальчика показалось следователю очень знакомым, будто он недавно его видел. В ушах звучал звонкий смех. Маленький ротик дышит ароматом свежей клубники. «Пап, расскажи сказку». – «Отстань от папы». А вот розовощекий малыш на руках у нежно улыбающейся жены. Улыбка на лице жены вдруг сменяется странным, страшным выражением, щеки у нее подергиваются, но она пытается сделать вид, что ничего не случилось. «Ублюдки!» Зло хлопнув рукой по столу, он встает.

На лице Цзинь Ганцзуаня появляется многозначительная усмешка. Директор шахты с партсекретарем таинственно и подобострастно улыбаются. Или это всё во сне? Вытаращив глаза, следователь пристально всматривается: нет, мальчик так же сидит на подносе, поджав ноги.

– Прошу, товарищ Дин Гоуэр! – говорит Цзинь Ганцзуань.

– Это у нас самое знаменитое блюдо, – подхватывают партсекретарь с директором. – Называется «Цилинь приносит сына». Им мы потчуем иностранных гостей, у них остается глубокое и незабываемое впечатление, и они не скупятся на самые высокие похвалы. С помощью этого блюда мы заработали для страны немало драгоценной валюты. Подаем и самым почетным гостям. Таким, как вы, например.

– Просим, просим, товарищ Дин, старина! Просим вас, следователь прокуратуры по особо важным делам Дин Гоуэр, отведайте нашего фирменного блюда, – с нетерпением торопят они, уже вооружившись палочками для еды.

От мальчика исходит аромат, перед которым трудно устоять. Глотая слюну, Дин Гоуэр сует руку в папку. Рука нащупывает гладкий ствол и ребристую рукоять пистолета с пятиконечной звездой в центре. Ствол круглый, мушка треугольная; рука горячее, и пистолет кажется прохладным. «Все мои ощущения в порядке, суждения – тоже. Я не пьян, я – следователь Дин Гоуэр, меня прислали в Цзюго расследовать дело о поедании мальчиков руководящими работниками во главе с Цзинь Ганцзуанем. Обвинение серьезное, дело из ряда вон выходящее, преступление тяжкое, неслыханная жестокость, беспрецедентное разложение. Я не пьян и не брежу, и если они думают, что им все это сойдет с рук, то ошибаются. Ишь, поставили передо мной блюдо из младенца, как они его назвали – «Цилинь приносит сына»? Я в здравом уме, но на всякий случай проведем самопроверку: восемьдесят пять умножить на восемьдесят пять равняется семь тысяч двести двадцать пять. Ишь удумали, не подкопаешься: убили младенца и подсунули – на, мол, ешь. Хотели рот мне заткнуть, заговорщики, скоты, звери».

И выхватив пистолет, он заорал:

– Не двигаться, руки вверх, зверюги этакие!

Трое мужчин замерли где сидели, а девицы в красном с пронзительным визгом сбились стайкой, как перепуганные цыплята. С пистолетом в руке Дин Гоуэр отодвинул стул и отошел на пару шагов, встав спиной к окну. «Будь у них боевой опыт, – промелькнуло в голове, – на таком близком расстоянии им ничего не стоило бы выхватить у меня пистолет, но у них этого опыта нет». И вот теперь все трое стояли под дулом пистолета, и никто даже не собирался предпринимать какие-либо безрассудные действия. Когда Дин Гоуэр вскочил, зажатая между ног папка упала на пол. Кожей между большим и указательным пальцем он чувствовал прохладную рукоятку пистолета, а самим указательным пальцем – упругость гладкого курка. С предохранителя он пистолет уже снял, когда вытаскивал из папки, так что и патрон, и боек были наготове: одно движение – и последует выстрел.

– Ублюдки, фашисты! – выругался он. – Руки вверх, кому сказано!

Цзинь Ганцзуань медленно поднял руки, партсекретарь с директором последовали его примеру.

– Товарищ Дин, старина, вам не кажется, что с этой шуткой у вас перебор вышел? – непринужденно улыбнулся Цзинь Ганцзуань.

– С шуткой? – зло оскалился Дин Гоуэр. – Какие тут с вами шутки?! Зверье, детей пожираете!

Откинув голову, Цзинь Ганцзуань расхохотался. Партсекретарь с директором тоже захихикали, но как-то по-дурацки.

– Эх, старина Дин, старина Дин, – смеялся Цзинь Ганцзуань. – Славный вы человек, товарищ, дух гуманизма у вас на высоте, и это действительно заслуживает уважения! Но вы ошибаетесь, и ошибка ваша субъективистская. Присмотритесь-ка повнимательнее. Разве это мальчик?

Слова Цзинь Ганцзуаня оказали воздействие, и следователь обратил взгляд на поднос. На лице мальчика так же играла улыбка, губы чуть раздвинуты, словно он сейчас заговорит.

– Но он как живой! – воскликнул Дин Гоуэр.

– Ну да, как живой, – согласился Цзинь Ганцзуань. – Но почему же этот ненастоящий мальчик смотрится как живой? Потому что искусство кулинаров у нас в Цзюго – высочайшее, исключительно тонкая работа!

– Это еще что! – подхватили партсекретарь с директором. – У нас в Кулинарной академии на отделении спецкулинарии одна женщина-профессор создала мальчика, у которого еще и ресницы подрагивают. Ни у кого на такое блюдо даже палочки не поднимаются!

– Опустите оружие, товарищ Дин, старина, возьмите палочки и давайте вместе отведаем этот непревзойденный деликатес! – И Цзинь Ганцзуань, опустив руки, радушным жестом пригласил Дин Гоуэра к столу.

– Ну нет! – сурово произнес Дин Гоуэр. – Заявляю, что в этом вашем людоедском банкете я участвовать не буду!

На лице Цзинь Ганцзуаня мелькнуло раздражение, но в голосе не прозвучало ни угодливости, ни превосходства:

– Ну вы и упрямец, товарищ Дин, дружище. Все мы, высоко воздев кулак, давали клятву перед знаменем партии. Ваша задача – стремиться к счастью людей, но это и наша задача тоже. Не надо думать, что вы единственный хороший человек в Поднебесной. У нас в Цзюго на банкетах с младенцами бывали лидеры с высокой репутацией, уважаемые друзья с пяти континентов, широко известные в стране и за рубежом деятели искусства и общественные знаменитости. Все воздавали нам хвалу, и только вы, следователь Дин Гоуэр, подняли оружие на тех, кто оказал вам сердечный прием.

Ему подпевал то ли партсекретарь, то ли директор:

– Какой пагубный ветер нагнал вам в глаза туману, товарищ Дин Гоуэр? Вы отдаете себе отчет, что дуло вашего пистолета направлено не на классовых врагов, а на братьев по классу?

Пистолет в руке Дин Гоуэра дрогнул и стал опускаться, глаза застлала пелена, и вернувшаяся было в свой кокон прекрасная бабочка опять начала карабкаться вверх. На плечи огромным камнем навалился страх, следователь ощутил всю шаткость своего положения: казалось, он вот-вот развалится по косточкам, – вот она, бездонная зловонная трясина, в которой можно увязнуть и никогда из нее не выбраться. «А этот маленький шалун, от которого исходит божественный аромат, сын, твердо принявший сторону матери, сидит сейчас лицом ко мне на чем-то вроде цветка лотоса, в легкой дымке цвета лотоса и тянется ко мне ручкой! Пальчики короткие, мясистые и пухлые, на них по три складочки. Четыре припухлости на тыльной стороне ладошки. В аромате чудится сладостный смех. Цветок лотоса тянется вверх, а за ним и ребенок. Круглый пупок, такой наивно детский, похожий на ямочку на щеке. Гладко говорите, бандюги! Наплели тут с три короба и думаете, выйдете сухими из воды? Дудки! Сваренный вами ребенок улыбается мне. Это не ребенок, а знаменитое блюдо, говорите? Да разве такое возможно?! В эпоху Сражающихся царств[82] некий И Я сварил своего сына и поднес Хуаньгуну, правителю царства Ци, и мясо было вкусное, как у молодого ягненка, даже нежнее. Куда, удрать собрались, последователи И Я? А ну, поднять руки, сейчас получите по заслугам. Вы еще хуже, чем И Я. Тот сварил собственного сына, а вы из чужих детей блюда готовите. И Я принадлежал к классу землевладельцев-феодалов, и преданность правителю считалась тогда высочайшей добродетелью. А вы, руководящие работники, убиваете сыновей народа, чтобы насытить свои утробы. Это просто чудовищно! Я слышу, как дети жалобно плачут, когда их готовят на пару и когда жарят в масле. Они плачут на разделочной доске, в соли, соевом соусе, уксусе, сахаре, фенхеле, сычуаньском перце, корице, зеленом имбире, рисовом вине[83]. Плач детей несется из ваших желудков и кишечников, из туалетов и канализации, из рек и отстойников для нечистот. Их плач раздается в брюхе рыб и на крестьянских полях; в чреве китов, акул, угрей, рыб-сабель и других морских обитателей; в остях пшеницы, в зернах риса, в молодых стручках сои, во вьющихся побегах батата, в стеблях гаоляна, в пыльце чумизы. Этот невыносимый, душераздирающий плач слышен из яблок, груш и винограда, из персиков, абрикосов и орехов. Плач младенцев доносится из фруктовых лавок, из овощных, из мясных. Плач умерщвляемых один за другим мальчиков, крики, от которых мороз по коже и волосы дыбом, эхом раздается на банкетах в Цзюго. Так в кого же стрелять, как не в вас?»

Лоснящиеся жиром лица плывут в туманной дымке вокруг приготовленного мальчика, то появляясь, то исчезая, как в калейдоскопе. На этих мелькающих лицах еще и сияют хитрые, полные презрения или пренебрежения ко всему миру улыбочки. И грудь воспылала гневом. Вспыхнуло пламя праведной мести, заливая все вокруг алыми отблесками цветков лотоса. «Скоты! – раздается его громоподобный рев. – Пришел ваш последний час!» Странное дело, но рев этот раздался откуда-то с макушки. Звук ударился о потолок, разлетелся на мелкие осколки, и они, словно опадающие лепестки, засыпали банкетный зал, оставляя за собой красноватые дымообразные хвостики и покачиваясь. Он с силой нажал на курок пистолета, направленного в сторону этих составленных из осколков и рассыпающихся, как в калейдоскопе, лиц, в сторону этих коварных, злых ухмылок. Курок щелкнул, боек стремительно пошел вперед и ударил в зеленоватый задник славного, сияющего медью патрона, с недоступной человеческому глазу скоростью воспламенив порох, и сжатые газы, которым стало тесно, стали напирать – вперед, вперед, все время вперед. Ствол подбросило, из него с грохотом вылетела пуля. Выстрел прокатился волной – уа, уа, – как плач младенца. «Пусть все неправедное, негуманное задрожит при звуке моего выстрела! А все доброе, прекрасное, распространяющее чудесный аромат, пусть радостно смеется и хлопает в ладоши. Да здравствует справедливость! Да здравствует истина, да здравствует народ, да здравствует республика! Да здравствует мой великолепный сын! Да здравствуют мальчики. Да здравствуют девочки. Да здравствуют матери мальчиков и девочек. И я тоже да здравствую. Да здравствую, да здравствую, да здравствую. Десять тысяч раз по десять тысяч лет».

Следователь по особо важным делам пробурчал что-то нечленораздельное – никто ничего не понял. В уголках рта у него выступила пена, и он медленно, как оседающая от дряхлости стена, сполз на пол. На него посыпались рюмки и стаканы, которые он смахнул со стола рукой с зажатым в ней пистолетом, лицо и одежду залило пивом, водкой и виноградным вином. Он лежал ничком, как выловленный из бродильного чана труп.

Прошло немало времени, прежде чем Цзинь Ганцзуань, партсекретарь, директор и сбившиеся в кучу официантки пришли в себя: кто поднялся с пола, кто высунул голову из-под стола или из-под чьей-то юбки. Заглушая остальные запахи, над банкетным залом плыл пороховой дым. Пуля из пистолета Дин Гоуэра попала приготовленному мальчику прямо в голову. Черепная коробка разлетелась, красные и белые ошметки мозга разметало по стене, от них шел пар и дивный аромат, и это вызывало самые разные чувства. Мальчик остался без головы. Ее уцелевшая часть – то ли арбузная корка, похожая на черепную коробку, то ли черепная коробка, похожая на арбузную корку, – упала на край второго уровня банкетного стола, застряв между тарелками с трепангами и жареными креветками, и с нее стекали капля за каплей то ли арбузный сок, похожий на кровь, то ли кровь, похожая на арбузный сок, пачкая скатерть и застилая глаза. По полу покатилась пара виноградин, смахивающих на глаза, или пара глаз, похожих на виноградины. Одна закатилась за винную стойку, другая попала под ноги официантке, и та ее раздавила. Девица покачнулась, и изо рта у нее вырвалось пронзительное «Уа!».

Под это «Уа!» к руководителям вернулся рассудок, философское мировоззрение, партийный дух, принципиальность, нравственность и другие присущие им основные качества, которые определяют их действия. Партсекретарь или директор слизывал мозги мальчика, заляпавшие ему тыльную сторону ладони. Вкус наверняка был отменный, потому что он даже причмокнул:

– Вот негодяй, такое блюдо испортил!

Цзинь Ганцзуань недовольно покосился в его сторону, и под критическим взором замначальника отдела Цзиня тот залился краской стыда.

– Быстро помогите старине Дину подняться, – скомандовал Цзинь Ганцзуань. – Лицо вытрите и отрезвляющего дайте.

Официантки бросились выполнять распоряжение. Подняв Дин Гоуэра, они вытерли ему рот и лицо, но к руке притронуться не осмелились. В ней оставался пистолет, который, казалось, мог в любой момент выстрелить. Они убрали осколки рюмок и протерли пол. Приподняв ему голову, разжали стиснутые зубы простерилизованным в спирте шпателем из нержавейки и, вставив в рот воронку из прочного пластика, стали вливать через нее, ложка за ложкой, отрезвляющий отвар.

– Номер отвара какой? – поинтересовался Цзинь Ганцзуань.

– Номер один, – ответила старшая официантка.

– Дайте лучше номер два, быстрее протрезвеет.

Официантка отправилась на кухню и вернулась с бутылкой, наполненной жидкостью золотистого цвета. Когда вытащили деревянную пробку, вокруг распространился свежий, волнующий до глубины души аромат. В воронку влили почти полбутылки. Дин Гоуэр закашлялся, поперхнулся, и жидкость из воронки фонтаном выплеснулась обратно.

Поток из прохладного источника проник в кишечник, погасил бушующий там огонь и вернул способность мыслить. Теперь, когда тело снова ожило, прекрасная бабочка сознания вернулась на место. Первое, что, открыв глаза, увидел Дин Гоуэр, был сидящий на золотом подносе безголовый мальчик, и сердце снова захлестнула боль.

– Мама дорогая! – невольно вырвалось у него. – Как мне плохо! – И он поднял пистолет.

К нему обратился Цзинь Ганцзуань, стоявший с воздетыми в руке палочками:

– Товарищ Дин Гоуэр, если мы действительно пожирающие мальчиков монстры – стреляй, и поделом нам. Ну а если это не так? Партия вручила тебе оружие, чтобы наказывать негодяев, а не убивать без разбору ни в чем не повинных.

– Давай выкладывай, если есть что сказать в свое оправдание, да побыстрее, – заявил Дин Гоуэр.

Цзинь Ганцзуань ткнул палочкой в прелестную писюльку безголового мальчика, и тот развалился на части.

– Рука мальчика изготовлена из толстого корневища лотоса с озера Юэлян после особой обработки с добавлением шестнадцати трав и специй, – принялся объяснять он, пользуясь палочкой как указкой. – Нога мальчика на самом деле особая ветчинная колбаса. Для тела использовано специальным образом обработанное мясо молочной свиноматки. Голова, которую ты снес своей пулей, – сахарная дыня. Волосы на ней – обычная зелень. Дать подробное и точное описание всех компонентов этого фирменного блюда и рассказать о всех тонкостях и сложности его приготовления я просто не в силах. Это патент Цзюго, у меня о нем лишь общее представление, иначе сам бы в повара подался. Но могу авторитетно заявить: блюдо это вполне законное, гуманное, и приступать к нему следовало бы с палочками, а не с пулей.

С этими словами Цзинь Ганцзуань ухватил палочками руку мальчика и стал уминать ее, откусывая большие куски. Партсекретарь или директор взял серебряной вилкой другую руку и положил на тарелку Дин Гоуэра.

– Откушайте, уважаемый товарищ Дин, не стесняйтесь! – почтительно произнес он.

Растерянный следователь внимательно оглядел руку. И правда похожа на корень лотоса, но еще больше – на настоящую руку. Исходящий от нее соблазнительный сладковатый аромат действительно напоминает запах лотоса, но много и незнакомых оттенков. Не без угрызений совести он сунул пистолет в папку. «Да, на тебя возложена особая миссия, но нельзя же палить в кого попало. Осмотрительнее надо быть». Маленьким острым ножиком Цзинь Ганцзуань – раз-раз-раз – порезал другую руку на десять кусков, выбрал один и поднес к лицу Дин Гоуэра:

– Лотос с пятью глазками. На руках глазки разве бывают?

«Действительно лотос», – подумал Дин Гоуэр, в то время как Цзинь Ганцзуань с хрустом наворачивал руку. И опустил взгляд на лежащий перед ним кусок: есть или не есть? Партсекретарь с директором уже управились с ногой мальчика. Цзинь Ганцзуань передал ему нож и ободряюще улыбнулся. Взяв нож, следователь интереса ради приставил лезвие к руке мальчика. Словно притянутый магнитом, нож с хрустом рассек корень лотоса пополам.

Дин Гоуэр подцепил кусочек руки, зажмурился и отправил в рот. «Ммм, силы небесные»! – хором воскликнули вкусовые рецепторы. Жевательные мускулы конвульсивно сокращались без остановки, а из горла даже высунулась маленькая рука, чтобы пропихнуть всё вниз.

– Вот и славно, – шутливо бросил Цзинь Ганцзуань. – Теперь, товарищ Дин Гоуэр, мы с тобой одним миром мазаны: ты съел руку мальчика!

Дин Гоуэр замер, вновь охваченный сомнениями.

– Но ты же сказал, что это не мальчик.

– Эх, товарищ ты мой, – делано сокрушался Цзинь Ганцзуань, – к каждому слову придираешься. Да шучу я, шучу! Сам подумай, ведь наш Цзюго – город цивилизованный, не дикари какие-нибудь, ну кто допустит, чтобы детей ели? А что у вас в прокуратуре дошли до того, чтобы поверить в подобную сказку из «Тысячи и одной ночи» и на полном серьезе послать человека проводить расследование, – так это просто уровень писателя с больным воображением!

Оба руководителя шахты тянулись к нему с рюмками:

– Старина Дин, за такую бесцеремонную пальбу штраф – три чарки!

Дин Гоуэр и сам понимал, что дал маху, и против штрафа не возражал.

– У тебя, уважаемый товарищ Дин, порочный человек – враг и четкая позиция – кого любить, кого ненавидеть, – заявил Цзинь Ганцзуань, – три рюмки в твою честь!

Лесть Дин Гоуэр любил и тост на три рюмки принял.

После шести рюмок сознание снова слегка затуманилось. И когда то ли директор, то ли партсекретарь передал ему другую половину руки мальчика, он отбросил палочки и, не обращая внимания на жир, схватил ее обеими руками и стал жадно поглощать.

Так, под смех присутствующих он ее и умял. Директор с партсекретарем стали подбивать на тосты официанток. Те налетели со своим кокетством и глупостями и залили в него двадцать одну рюмку подряд. Как с ним прощался Цзинь Ганцзуань, Дин Гоуэр услышал уже откуда-то из-под потолка.

Оттуда же, из-под потолка, он видел, как Цзинь Ганцзуань легкой поступью выходит из банкетного зала, слышал, как он дает какие-то инструкции директору и партсекретарю. Открыв обитые кожей двери, две девицы в красном церемонно и почтительно встали каждая у своей створки. Он отметил, как у них собраны волосы в пучок на затылке, какие у них шеи, как выдается грудь. «Некрасиво подглядывать», – пожурил он себя. Потом увидел, как партсекретарь с директором дают указания старшей официантке и уходят. Стоило им выйти, девицы в красном столпились у стола и дружно набросились на еду, хватая всё подряд и запихивая в рот. Ели они как-то озлобленно и выглядели совсем не такими, как минуту назад. Оболочка его собственного тела распласталась на стуле безжизненным куском плоти. Шея на спинке, голова повернута в сторону, из уголков рта текут струйки, как из опрокинутого сосуда с вином. Он смотрел из-под потолка на свою полумертвую плоть со слезами на глазах.

Насытившись, девицы вытерли рты скатертью. Одна воровато сунула в бюстгальтер пачку сигарет «чжунхуа». Представив, как тесно, должно быть, стало груди, он вздохнул.