Новые Дебри

Диана Кук

Новые Дебри

Diane Cook

THE NEW WILDERNESS

Copyright © 2020 by Diane Cook

Design by Ben Summers

© Сапцина У., перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Посвящается моей матери Линде и моей дочери Касадоре

и Хорхе

…Я рад, что никогда не буду юным без уголка дикой природы, чтобы провести там юность. Что толку в сорока свободах, если на карте нет белых пятен?

Альдо ЛеопольдВозьми меня отсюда, возьми меня отсюда,Здесь ненавижу все, возьми меня отсюда.Алекс Чилтон

Часть I

Баллада о Беатрис

Ребенок, появившийся из Беа, был цвета синяка. Беа прижгла пуповину примерно посередине между ними, размотала ее с тонкой шейки девочки и, хотя знала, что без толку, взяла дочь на руки, постучала по дряблой грудке, сделала несколько неглубоких вдохов в скользкий от слизи ротик.

Вокруг нее ширилась единственная известная сверчкам песня. Кожу Беа припекало. Пот засыхал на спине и лице. Солнце вскарабкалось до высшей точки и теперь быстрее, чем следовало бы, должно было снова снизиться. Стоя на коленях, со своего места Беа видела их Долину со всеми ее потаенными травами и полынью. Вдалеке высились одиночные скалы, ближе – земляные сопки, похожие на каирны, обозначающие путь куда-то. Кальдера резко белела на горизонте.

Беа копала твердую землю сначала палкой, потом камнем, потом вычерпывала и приминала руками. Подхватила и переложила в ямку плаценту. Потом девочку. Ямка была мелкой, живот ребенка выступал над ней. На влажное после родов тельце налипли крупный песок и мелкие золотистые почки, сбитые с ломких от жары стеблей. Беа присыпала пылью лоб ребенка, вытащила из своей оленьей сумки несколько увядших зеленых листьев, разложила по девочке. Сломала несколько грубых стеблей разросшейся вокруг полыни, положила поверх выпирающего живота, до нелепости узких плеч. Ребенок стал бесформенным холмиком растительной зелени, ржаво-красной крови, тускло-фиолетовой карты жилок под влажной салфеткой кожи.

Зверье, почуявшее его, уже подбиралось. Кружащие в небе грифы теряли высоту, словно проверяя, как идет дело, и снова поднимались в термальных потоках. Слышалась осторожная поступь койотов. Они пробрались сквозь заросли цветущей полыни – мать и трое тощих щенков возникли в рваной тени. Беа слышала, как они вяло зевают, срываясь на скулеж. Подождут.

Налетел ветер, она вдохнула пыльного зноя. И затосковала по застойным запахам больничной палаты, где она рожала Агнес. Должно быть, теперь уже восемь лет тому назад. По тому, как кусачая рубашка натягивалась на груди, и сбивалась, и путалась в ногах, стоило попытаться лечь на бок. Как обдувало прохладным воздухом ее бедра и между ног, куда врачи и медсестры и глазели, и тыкали чем-то, и вытаскивали Агнес из нее. Это ощущение она терпеть не могла. Такое оголенное, обыденное, животное. Но здесь были только сплошная пыль и горячий воздух. Здесь ей пришлось направлять тощее тельце – после пятимесячной беременности? Шести? Семи? – одной рукой, а другой загораживать его от пикирующей сороки. Через это ей хотелось пройти одной. Но чего бы она только не отдала за прощупывающую руку в перчатке, за затхлый воздух из системы рециркуляции, гудящие приборы, свежие простыни под ней вместо пустынной пыли. За хоть какой-то стерильный комфорт.

Чего бы она только не отдала за свою мать.

Беа зашипела на койотов.

– Брысь! – прикрикнула она, швыряя в них только что вырытой землей и галькой. Но те лишь прижали уши, мать присела на задних лапах, и щенки сунулись покусывать ей морду, раздражая ее. Наверное, улизнула потихоньку из стаи, чтобы добыть своему выводку лишний кусок или поучить щенков искать падаль, потренировать в выживании. Как и полагается матери.

Беа согнала муху с глаз ребенка, которые поначалу казались изумленными неудачей, а теперь – укоризненными. Истина заключалась в том, что этого ребенка Беа не хотела. Только не здесь. Было бы неправильно привести ее в этот мир. Вот как ей постоянно казалось. А если эта девочка уловила страх Беа и умерла потому, что была нежеланной?

Беа поперхнулась.

– Это к лучшему, – сказала она девочке. Ее глаза заволокли облака, которые клубились над головой.

Во время одного ночного перехода, еще когда у нее был фонарик и она таскала с собой батарейки, чтобы он работал, в луч света попали два блестящих глаза. Она хлопнула в ладоши, чтобы спугнуть глаза, но они лишь нырнули вниз. Зверь был высоким, но припадал к земле, может, сидел, и Беа испугалась, что он ее выслеживал. У нее заколотилось сердце, она ожидала приступа ледяного ужаса, какой до этого испытывала пару раз. Опасности для ее внутреннего ощущения бытия. Но так и не дождалась. Она подошла ближе. Глаза опять сделали нырок – просительно, как у подчиняющейся собаки, но это была не собака. Пришлось подойти еще ближе, прежде чем она поняла, что это олень с покатой спиной, острыми ушами, смиренно подрагивающим хвостом. Потом Беа увидела в луче фонаря еще один глаз, маленький, – он не смотрел на нее, а нерешительно моргал. Олениха тяжело встала на ноги, и моргающий глаз тоже поднялся, пошатываясь. Это был влажно поблескивающий олененок на трясущихся ножках-зубочистках. Беа стала невольной свидетельницей рождения. Тихого, в потемках. Беа подкралась к оленихе-матери как хищник. И в тот момент матери не оставалось ничего другого, кроме как склонить голову, словно умоляя о пощаде.

Беа мало о чем позволяла себе сожалеть в те дни, непредсказуемые дни, полные настолько неприкрытого, животного выживания. Но хотела бы пойти в ту ночь другим путем, чтобы не увидеть те глаза при свете своего фонарика, чтобы олениха могла родить, обнюхать и вылизать дочиста своего детеныша, получила шанс подарить малышу первую, ничем не запятнанную ночь, прежде чем начнется труд выживания. Вместо этого изнемогающая от усталости олениха заковыляла прочь, а растерянный, спотыкающийся олененок – следом за ней, и таким стало начало их жизни вдвоем. Вот почему несколько дней назад, когда Беа заметила, что больше не чувствует пинков, икоты и трепыхания, и догадалась, что ребенок умер, она поняла, что хочет в этих родах остаться одна. Им предстояло стать единственным моментом, который они проведут вдвоем. Она не желала ни с кем делиться. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее собственную усложненную версию горя.

Беа испытующе вгляделась в койотиху.

– Ты-то понимаешь, да?

Койотиха нетерпеливо переступила с лапы на лапу и облизнула желтые зубы.

Издалека, со стороны невысокого хребта, до которого оставались еще предгорья и предгорья ходьбы, до нее долетел безрадостный вой; какой-то бдительный волк увидел стервятников и подавал знак близкой поживы.

Ей пора было уходить. Солнце садилось. А теперь еще узнали и волки. Она следила, как ее тень становится длиннее и тоньше – от этого зрелища на нее всегда нападала тоска, как будто она видела собственную голодную смерть. Она поднялась, распрямила рябые от песка колени, смахнула пустыню с кожи и рваной туники. Глупо было пытаться вернуть к жизни то, чему, как она знала, суждено умереть. Ей казалось, что Дебри уже вытравили из нее всю сентиментальность. Об этом моменте она не расскажет никому. И Глену, которому, как она думала, хотелось собственного ребенка больше, чем он отваживался признать. Не расскажет и Агнес, хотя, как ей казалось, Агнес захотела бы узнать о младшей сестре, которая так и не возникла во плоти, захотела бы понять тайные частности своей матери. Нет, она будет придерживаться краткой версии. Младенец не выжил. Как и многие другие. Так что наша жизнь продолжается.

Она повернулась, не бросив больше ни единого взгляда на девочку, которую хотела назвать Маделин. Дала койотихе резкого пинка, целясь в выпирающие ребра. Псина взвизгнула, шарахнулась, потом зарычала, но у нее имелись дела более насущные, чем оскорбление, нанесенное человеком.

Беа слышала за спиной шорох земли и тявканье. И хотя нарастающее возбуждение шавок напоминало плач новорожденного, знала, что это всего лишь звуки голода.

* * *

Безошибочно угадывающаяся тень тропы вела к лагерю. Трудно было понять, как она появилась – под воздействием самой Общины, живности, прокладывающей свои звериные тропы, или остатков всего, что населяло эти земли до того, как они стали штатом Дебри. А может, ее наметила одна только Беа. Сюда она приходила так часто, как могла, всякий раз, когда они кочевали через Долину. По этой причине и выбрала его для Маделин. Было что-то неуловимое в этом пейзаже. В Долине, которая казалась такой укромной. Ее впадина с зелеными травами и колючим кустарником лежала чуть ниже окрестных земель, поэтому из нее открывался тайный вид на горизонт и чернильные горбы гор близ него. Вся земля в пределах видимости складывалась в мозаику размытых, приглушенных тонов. Как же тут красиво, и тихо, и уединенно, думала она. Место, откуда не хочется уходить. Беа вновь испытала мимолетное облегчение от того, что оставила Маделин здесь, а не лицом к какому-нибудь неизвестному ландшафту, как мать, не сумевшая извернуться достойно.

Беа слышала голоса остальных из лагеря. Они разносились над ровной пустой землей и падали к ее ногам. Но ей не хотелось возвращаться к ним, к их вопросам и, что, возможно, еще хуже, к их молчанию. Незаметно отступив, она вскарабкалась по валунам к неглубокой пещерке, где нравилось бывать ее семье. К их секретному насесту. Впереди и чуть выше она видела мужа Глена и дочь Агнес: сидя на коленях на земле, они ждали ее.

Беа видела, как Глен сосредоточенно хмурит брови, вертит лист, держа его за черешок, разглядывает со всех сторон, указывает что-то на его зеленой прожилке, чтобы Агнес видела, просит обратить внимание на некую примечательную деталь его привычной формы. Оба склонились над листом, будто он выдавал им свои секреты, и их лица осветились радостью.

Глен заметил Беа и замахал рукой, зовя ее к ним. Агнес сделала то же самое: широкий и неловкий взмах ее руки, улыбка, открывающая недавно выщербленный зуб, отколотый о валун. «Неужели нельзя было отбить молочный?» – думала Беа, держа голову дочери в ладонях и оценивая ущерб под ее яркой от крови губой. Агнес стояла смирно и молча, единственная слезинка выкатилась из ее глаза и промыла дорожку на чумазом лице. Только тогда Беа поняла, как расстроило ее случившееся. Как зверек, Агнес застывала, когда пугалась, и срывалась с места в случае угрозы. Беа полагала, с возрастом Агнес изменится. Станет ощущать себя в меньшей степени добычей и в большей – хищником. Читалось что-то такое в улыбке ее дочери, некое безымянное знание. Это была улыбка девочки, ждущей своего часа.

– Вот этот – от ольхи, – говорил Глен, когда Беа приблизилась к ним. Он взял ее за руку, нежно поцеловал ее и медлил отпустить, пока она не высвободила ее сама. Она заметила, как он бросил быстрый взгляд на ее живот, и вздрогнула.

Он приготовил горячей воды в грубой деревянной миске, но к этому времени она уже успела остыть до температуры воздуха. Беа присела рядом с ними на корточки, подняла подол туники, развела колени. Зачерпывая воду ладонью, она осторожно обмывала у себя под подолом между ногами растянутые, тощие складки, заляпанные ляжки. Она еще кровоточила, но, насколько могла оценить, не порвалась.

Агнес приняла ту же позу, по-лягушачьи расставив тонкие ножки, плескала на себя воображаемой водой и внимательно наблюдала за Беа и, кажется, старалась не смотреть туда, где был ребенок.

У Агнес шел период подражания. Беа видела такое у животных и у других детей. Но у Агнес он чем-то обезоруживал ее. До недавних пор она понимала дочь. А примерно в то время, когда листья в прошлый раз сменили цвет, Агнес стала для нее чужой. Беа не знала, обычное ли дело эта трещина в отношениях родителей с детьми или матерей с дочерьми, или же некое особое испытание, которое ей с Агнес предстоит вынести. Здесь, на этой земле, Беа не удавалось сбрасывать со счетов то, что раньше она сочла бы просто нормальным явлением, потому что все стороны их жизни здесь были какими угодно, только не нормальными. Агнес ведет себя нормально для ее возраста – или, возможно, убеждена, что она волчица?

Агнес только что исполнилось восемь лет, но она об этом не знала. Они больше не праздновали дни рождения, потому что больше никак не отмечали смену дней. Но Беа обратила внимание на цветение некоторых растений, когда они только прибыли сюда. Тогда Агнес только минуло пять лет. По календарю шел апрель. В первые несколько дней Беа замечала во время переходов поляны с фиалками. А к тому моменту, как увидела фиалки вновь, наверняка прошел целый год – они испытали на себе летний зной, они видели, как листья сменили цвет, дрожали от холода в заснеженных горах. Снег сошел. Фиалки она видела четыре раза. Четыре дня рождения. Она поняла, что восьмой день рождения Агнес пришелся на какой-то из дней с последнего полнолуния, когда заметила фиалки среди травы у предыдущего лагеря. Когда они только прибыли, Агнес была так тяжело больна, что Беа сомневалась, что ей когда-нибудь вновь доведется увидеть фиалки вместе с дочерью. Но они расцветали, и Агнес носилась среди них.

Беа ползком пробралась в дальний угол неглубокой пещерки. Из выемки за валуном, которую она вырыла в первый раз, когда они встали здесь лагерем, она вытащила диванную подушку и журнал по дизайну и архитектуре с одним из ее проектов по обновлению декора. Журнал был общенациональный, материал в нем стал поворотным пунктом в ее карьере, хотя вскоре после публикации она уехала в Дебри. Два своих сокровища она вывезла из Города контрабандой и, вместо того чтобы носить их с собой, подвергая губительному воздействию стихий, а саму себя – презрению остальных, спрятала их, откровенно пренебрегая правилами, изложенными в Инструкции. Когда они проходили через Долину, что случалось несколько раз каждый год, она извлекала из тайника свои сокровища, чтобы хоть немного ощутить себя собой.

Она села рядом с Гленом и обняла свою подушку. Потом пролистала несколько своих разворотов, вспоминая, какие решения принимала и почему. Вспоминая, каково это – чувствовать, что у тебя есть дом.

– Если Смотрители найдут их, нам влетит, – сказал вечно озабоченный правилами Глен, как обычно говорил, когда она доставала свои сокровища.

Она насупилась.

– Ну и что они нам сделают? Выгонят взашей из-за несчастной подушки?

– Мало ли, – пожал плечами Глен.

– Успокойся, – сказала она. – Их ни за что не найдут. А мне они нужны. Чтобы помнить, какие они, подушки.

– А разве из меня плохая подушка?

Как мило он это сказал.

Беа взглянула на него: кожа да кости. Оба они одинаковы. Даже ее живот, едва выпятившийся во время беременности, сразу же стал впалым. Под ее взглядом Глен неловко и коротко улыбнулся. Она кивнула. Он ответил кивком. Потом, не сводя глаз с Агнес, старательно изобразил длинный, громкий и томный зевок. Агнес тоже зевнула – широко, на целый кулак растягивая рот.

– Завтра важный день, – сказал он. – Мы начинаем переход к Среднему Посту. А по пути будем переправляться через твою любимую реку.

– А поплавать мы сможем? – спросила Агнес.

– Придется во время переправы, так что не сомневайся.

– Когда?

– Наверное, через несколько дней.

– Несколько – это сколько?

Глен пожал плечами:

– Пять? Десять? Сколько-нибудь?

Агнес обиделась:

– Это не ответ!

Толкнув ее, Глен засмеялся.

– Когда придем, тогда и придем.

Агнес насупилась, в точности как Беа.

– Все уложено? – спросила Беа.

– Почти. Тебе незачем беспокоиться.

Беа крепко стиснула подушку у себя на коленях. Подушка отсырела и пропиталась горьким запахом, но Беа было все равно. Она уткнулась в нее лицом, представляя, что передает любовь своему младенцу. Вздохнула и подняла голову.

Агнес наблюдала за ней, обнимая воздух, притворялась, что у нее есть собственная подушка, а может, и свой младенец, и улыбалась так же грустно, как, несомненно, сама Беа.

Хлопотливый и шумный вечер истекал, постепенно затихая.

В лагере у костра остались сидеть лишь несколько членов Общины, а большинство уже ровно дышали в кругу, где спали все вместе. Беа и Глен вытянулись под шкурой оленя-вапити, служившей им постелью. Агнес устроилась, как всегда, в их ногах. Ее рука обвилась вокруг щиколотки Беа, словно лиана.

– А вдруг на Пост пришли посылки с чем-нибудь ценным, – пробормотал Глен. – Может, с хорошим шоколадом или еще с чем.

Беа откликнулась невнятно, но на самом деле ничего подобного она уже не могла есть, не испытывая болезненных ощущений: ее организму теперь вредило все то, к чему она испытывала такую острую тягу в их прежней жизни.

Лучше бы вместо шоколада Глен заговорил о ребенке, которого она только что похоронила. А может, ей только казалось, что она хочет этого разговора. И что бы она ответила? Что смогла бы сказать такого, чего он еще не знает? Хотелось ли ей в самом деле говорить об этом? Нет, нисколько. Что понимал и он.

Она взглянула на Глена и в отблеске костра увидела на его лице надежду. Он знал, что от шоколада такое потрясение не пройдет, но, может, само предположение подействует так, как полагалось бы шоколаду. Она угнездилась в его объятиях.

– Да, кусочек шоколада был бы кстати, – солгала она.

Повсюду вокруг Беа разносились звуки дикого мира, который устраивался на ночлег. Курлыкали кроличьи сычи, хрипло вскрикивал еще кто-то; тени летучих мышей мелькали на фоне неба и звезд. Пока догорал лагерный костер, шипением убаюкивая себя, Беа слышала, как последние засидевшиеся осторожно, вслепую бредут от костра к своим спальным местам и устраиваются там. Кто-то произнес: «Всем спокойной ночи».

На щиколотке Беа ощущала пульсацию крови в горячей сжатой ладошке Агнес. В ее ритме она делала вдохи и выдохи, сосредоточившись на них. «У меня есть дочь, – думала она, – и нет времени хандрить». Прямо здесь и сейчас она нужна кому-то. Она поклялась себе оправиться поскорее. Ей так хотелось. Она должна. Такая у них теперь жизнь.

* * *

Девятая река текла стремительно, едва умещаясь в берегах, и, с точки зрения членов Общины, выглядела совершенно незнакомой, не той, к которой они успели привыкнуть. Настолько другой, что они снова сверились с картой, пытаясь сличить символы на ней с тем, что видели перед собой, и картиной, которую настойчиво рисовала на этом месте их память. Через эту реку они перебирались уже много раз с тех пор, как впервые прибыли в штат Дебри. Выходя к ней в других местах, они даже называли ее медлительной и ленивой, заметив, как часто она лавирует среди камней и земляных холмов, начиная от предгорий и ниже по течению, на заросшей полынью равнине. У Общины имелось привычное место для переправы, которое считалось безопасным, насколько вообще может быть безопасной переправа через реку. Но, похоже, буря изменила очертания берегов, вода затопила островок, куда они перебирались перед попыткой достичь дальнего берега. Он был таким полезным, этот клочок суши. Но теперь исчез под водой, и они уже не знали наверняка, где находится брод. Наверное, та же буря, которая задерживала их по другую сторону гор с прошлого лета, перекроила и эту реку.

По узкому скальному карнизу они спустились сначала сами, потом свели детей на почти несуществующий берег, где зелень имела характерный оттенок, встречающийся почти исключительно по берегам рек. Травы, мхи, цепляющиеся за жизнь деревца, такие тоненькие, что можно переломить двумя пальцами, с кремово-зеленым мельтешением молодой весенней листвы. Они спустились вниз, передавая по цепочке из рук в руки скатки с постелями, мешочки с мясом – копченым, вяленым, пеммиканом, – вышелушенными из шишек кедровыми орехами, драгоценными желудями, диким рисом и пшеницей-однозернянкой, горсткой дикого лука, разобранную коптильню, сумки с личными вещами, охотничьи луки и стрелы, мешок с долблеными из дерева мисками для еды и отщепами дерева и камня, служившими им столовыми приборами, драгоценный ящичек с драгоценными ножами, Книжный Мешок, Чугунок, Инструкцию, мешки с мусором, которые они тащили с собой, чтобы Смотрители на Посту взвесили и выбросили его.

Вывороченное с корнями дерево, уже лишившееся коры и веток, запрыгало в воде, проносясь мимо, хотя нигде поблизости деревья не росли. Должно быть, его приволокло из предгорий, смытое с места неожиданно мощным напором воды. На более медлительной реке или даже более медлительной части этой же реки бревно затянуло бы в водоворот выше по течению или вынесло бы на берег. А здесь его принялось мотать по порогам. Тем самым порогам, которых во время предыдущих переправ они даже не замечали – когда уровень воды был низким и буруны выглядели шапочками негустой пены на камнях в речном русле. Они посмотрели, как очередной древесный ствол полетел через перекаты кувырком, после чего Кэролайн сделала первый робкий шаг в воду.

Кэролайн во время переправ через реки была у них за разведчика. Она тверже всех держалась на ногах. Центр тяжести у нее располагался ниже, чем у остальных. Пальцы ног цепкостью не уступали пальцам рук – прекрасные пальцы, долгие годы стиснутые туфлями в Городе и пропадавшие зря. Кэролайн больше остальных знала о том, как ведет себя вода. У нее хорошо получалось улавливать смысл в том, что для других выглядело сумбуром.

– Нормально, – крикнула Кэролайн, пересиливая шум воды; первый фут реки она преодолела твердым шагом, оценивая ее силу, решая, стоит ли продолжать. – Веревку!

Карл и Хуан протянули ей один конец веревки, и она обвязала себя, а они обернули другой по очереди вокруг своих талий – Карл позади Хуана – и взялись за веревку перед собой. Дети и остальные взрослые отступили как можно дальше.

Они уже пытались перейти реку вброд в двух других местах, но Кэролайн оба раза вернулась обратно на берег – или отойдя на несколько шагов от него, или забредя в воду по пояс. «Слишком глубоко», или «очень быстро», или «видите вон тот гребень? Где-то там под водой яма, куда нас затянет».

На этом, уже третьем по счету, месте Кэролайн проделала полпути. С берега казалось, что все складывается удачно. Она помедлила, слегка склонив голову набок, как койот, вслушивающийся в клич Дебрей – друг или враг, друг или враг. Ее руки зависли над белыми бурунами, которые расходились, разбиваясь об ее тело, и снова сходились позади нее. Кэролайн повернула к остальным голову, затем и весь корпус, подняла руку ладонью вперед, собираясь подать какой-то сигнал. И уже открыла рот, как вдруг конец бревна вынырнул на поверхность прямо перед ней: страшный хлесткий удар, всплеск, и Кэролайн исчезла.

А потом река, как пробудившийся от спячки медведь, рванула веревку и потащила вниз Хуана. Он пытался упираться, тормозить пятками. Взвыл, когда веревка сдавила ему талию. Карл попытался выпутаться – не для того, чтобы помочь Хуану, а чтобы ослабить веревку и избежать той же пытки.

Беа стояла поодаль с остальными, и ее пальцы сжимались на плечах Агнес. Она думала о том, как когда-то давно рядом с теми, кто держал веревку, они всегда ставили кого-нибудь с ножом – на случай вроде этого, если веревку понадобится перерезать. Но раньше ничего такого не случалось ни разу, и Карл с Хуаном решили, что им хватит сил выдержать, справиться с бедствием вроде этого. И потом, все равно брать на себя роль разрезающего веревку никто не хотел. Но у каждой реки они все равно подолгу спорили, нужен резчик или нет. И когда неизменно решали, что все-таки нужен, добровольцев не находилось, так что оставалось только бросать жребий, и проигравшие всякий раз трусили до усрачки. А увидев, что все обошлось, злились оттого, что дергались и напрягались напрасно. Так что в конце концов они не так давно решили отказаться от выборов резчика веревки.

Решение явно было ошибочным.

Одним движением Беа выхватила из-за пояса Карла его личный нож, метнулась вперед, рассекла веревку перед Хуаном и втащила его на берег, где он скорчился и взвыл от облегчения. Карла, который сыпал бранью, отбросило на остальных, все повалились и запутались в бурьяне. Кэролайн, все еще привязанную к веревке и почти наверняка погибшую, унесло вниз по течению.

Карл с трудом поднялся.

– Зачем ты это сделала? – завопил он.

– Пришлось, – ответила Беа, вкладывая нож в ножны на его поясе.

– Но у меня же получалось. Блядь, получалось.

– Нет, ничего у тебя не выходило.

– Выходило.

– Нет, не выходило.

Карл брызгал слюной.

– Но это же была наша лучшая веревка.

– У нас есть другие.

– Таких, как эта, нет. Это была наша речная веревка!