Полная версия
Воскрешение секты
Мариэтт Линдстин
Воскрешение секты
Mariette Lindstein
Sekten Som Ateruppstod
* * *Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Mariette Lindstein 2017, by agreement with Andrew Nurnberg on behalf of Enberg Literary Agency AB
© Колесова Ю.В., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022
Пролог
И опять ей приснился кошмарный сон. Сердце отчаянно колотится, кожа покрывается по́том. Тело кажется тяжелым и безжизненным, никак не вырваться из удушливых объятий сна… Но вот она все же разрывает его путы и просыпается с испуганным возгласом.
И тут же ей кажется, что она попала куда-то не туда. Чего-то не хватает – нет того облегчения, когда глаза видят свет, вещи в комнате. Полная тьма. Никаких контуров или теней. Запах земли и плесени; сквозняк, как из открытого окна.
С телом что-то не так. Затылок и веки свинцово тяжелые. Тошнота, головокружение. Мозг отказывается работать, не может собрать все воедино. С каждым вдохом грудь сдавливает от смутного страха, но это ощущение проскальзывает, ни за что не зацепившись. Во рту сухо, глаза словно засыпаны песком. В памяти пустота. Некоторое время она борется с этой пустотой, потом возникают образы. Кровать в квартире. Вино, вялость. Рука, ложащаяся ей на лоб. «Расслабься!» Потом комната поблекла, исчезла. Много времени спустя – краткий миг просветления. Покачивание, крики чаек. Быстрый взгляд вверх – и она видит туман, повсюду туман. Укол в бедро – и все снова погружается в темноту.
Внутри все обрывается. Осознание. Она не хочет впускать эти мысли. Не хочет понимать, что произошло. Однако понимает. Где-то в глубине души она всегда боялась, что ее везут именно туда.
Поток света, устремившийся в комнату, когда открылась дверь, пробуждает слабую надежду, – но тут она слышит хорошо знакомые шаги. В воздухе повисает запах его одеколона. От его близости все тело начинает дико чесаться. Возникает импульсивное желание вскочить и бежать – настолько сильное, что замирает дыхание. Но тут что-то до боли сдавливает грудь. Дыхание затрудняется, вся сила утекает из мышц. Сердце бьется тревожно и неровно. Перед глазами начинают плясать черные точки.
Его голос звучит спокойно и доброжелательно:
– Добро пожаловать! Ты вернулась.
У него за спиной с громким стуком захлопывается дверь.
София испускает звериный вопль. Крик рождается, как щекотание в нёбе, поднимается из легких, водопадом хлещет из горла и достигает такого крещендо, что закладывает уши.
Потом становится тихо – теперь в темноте только он и она.
Записки
Следственный изолятор, Гётеборг
Из пепла ты восстал, пеплом снова обернешься.
Птица феникс сжигает себя на костре, из которого возрождается новая птица, моложе и сильнее прежней. Она живет пятьсот лет, а затем уничтожает сама себя в величественном ритуале. И возвращается в еще более могущественном обличье.
Парит высоко в воздухе.
Озирает острым взглядом убогий ландшафт земли.
Своей ослепляющей красотой она пробуждает страсть и бесконечное вдохновение.
Как птица феникс, сумею я возродиться, и возродится то, во что я верю.
Все, к чему стремится человек, есть здесь, во мне.
Толстые бетонные стены, запах дезинфекции, грязные углы и дохлые мухи в плафонах вокруг ламп.
Все это меня не затрагивает. Лишь заставляет меня увидеть возможности, которые не снились мне в самых мрачных кошмарах.
Я могу переноситься во времени и пространстве над этой убогой лачугой и озирать все свысока.
Этот краткий миг заточения – всего лишь один удар в бесконечном пульсе вечности.
Всего несколько месяцев – и я вернусь, сильнее и могущественнее прежнего.
Я уже тоскую по ней.
По едва уловимому запаху духов от ее кожи. По завиткам волос, которые выбивались из косы и спускались на ее белый затылок.
Мягкий абрис ее лица.
Как у нее дрожали уголки губ, когда она выходила из равновесия. Грозные тучи, порой мелькавшие в ее глазах.
Зевки, которые ей не удавалось подавить. И то, как забавно она произносила: «Да, сэр!» – совершенно неискренне.
Вся эта дерзость, которую мне не удалось усмирить.
Я всегда славился как мастер деталей, и те детали, из которых состоял ее целостный образ, выглядели неотразимо. Она была так очаровательно бесхитростна…
Я чувствую, как сердце начинает стучать сильнее, когда я думаю о ней.
Во мне живет также гудящий гнев, с которым я не могу справиться. Но когда мне это удастся, я спроецирую на нее всю собранную силу. Я погружаюсь в эту мысль и какое-то время нахожусь в очень темном месте.
Словно я оказался в тени чего-то зловещего.
Но потом думаю о будущем, которое простирается, как паутина, вся в блестящих капельках росы на утреннем солнце.
И вот я слышу шаги. Высокие каблуки, стучащие по бетонному полу. Шаги приближаются.
Я знаю, кто это.
Другое эфемерное существо, которое промелькнет в моей бесконечной жизни.
Анна-Мария Каллини.
О, Анна-Мария, ты себе даже представить не можешь, какие у меня на тебя планы…
Скоро ты появишься в дверях. И я улыбнусь тебе своей самой очаровательной улыбкой.
Представление начинается!
1
Анна-Мария Каллини разложила вещи на оттоманке, ровно и аккуратно. Сверху блузка, ниже юбка. На блузке лифчик, на юбке трусики, чулки стей-ап[1] расправлены по всей длине. Она достала туфли, повесила на вешалку пиджак. Поставила на стол сумочку. Некоторое время придирчиво озирала все это. Узкая прямая юбка серо-стального цвета от «Армани», белая блузка, серый пиджак от «Прада» и красная сумочка от «Луи Виттон». Туфли от «Маноло Бланик» со стальными каблуками. Во время последней поездки в Нью-Йорк на все это было потрачено не меньше пяти тысяч долларов. Однако сейчас при виде всей этой одежды Анна-Мария почему-то чувствовала себя дешево. Словно он в состоянии видеть ее насквозь сквозь этот дорогостоящий фасад. Что ж, по крайней мере, она подготовилась к завтрашнему дню… Ощущение стресса улетучилось.
Откинув с кровати покрывало, Анна-Мария залезла под одеяло и со вздохом легла на спину. Если б только она могла заснуть! Ей необходимо выспаться, чтобы завтра хорошо выглядеть. Она поставила будильник, еще раз убедилась, что сигнал включен, и погасила свет. Ей хотелось, чтобы ночь поскорее прошла… снова увидеть его. Некоторое время ей пришлось бороться со своим нетерпением, прежде чем удалось расслабиться. Потом Анна-Мария унеслась мыслями в тот день, когда они впервые встретились. Задержалась там, как обычно… По коже забегали мурашки, внизу живота запульсировало. Она запустила палец в трусики и удовлетворила сама себя, но даже это не помогло.
* * *В их первую встречу Анна-Мария села в лужу – ее трясло, колени подкашивались… Однако больше такое не повторится. Это произошло до того, как она смогла хоть как-то закрепиться перед натиском шторма по имени Франц Освальд, ворвавшегося в ее жизнь. Однако ее не покидало чувство, что с ней что-то происходит. В голове настойчиво зудел какой-то голос. Стальная женщина, никогда не отступавшая ни на миллиметр в зале суда, строго отчитывала жалкую курицу, в которую Анна-Мария превращалась перед Освальдом.
Все началось еще раньше, когда Анна-Мария читала материалы дела и увидела среди бумаг его фотографию. Какой взгляд! Конечно, она и раньше видела его портреты в газетах – фотографии Освальда красовались на витринах каждого газетного киоска. Но теперь, когда ей выпало представлять его интересы, он стал гораздо ближе.
Еще до первой встречи ее тянуло к нему как магнитом. Это продолжалось в машине по дороге в изолятор: головная боль, не проходившая от постоянного напряжения, словно предупреждающий о чем-то шепот на периферии сознания…
Едва она открыла дверь в помещение для встреч в изоляторе, из ее легких словно разом выкачали весь воздух. Освальд сидел, вытянув перед собой длинные ноги. Темные волосы рассыпаны по плечам, отчего он выглядел совершенно бесподобно. В воздухе разлился аромат его одеколона, подавляя запах моющего средства, поднимавшийся от пола.
Анна-Мария сделала пару шагов вперед. Ощутила внезапную слабость и взялась рукой за спинку стула. А затем последовал момент, который она могла вспоминать до бесконечности, – ткань футболки натянулась на его широких плечах, когда он поднялся. Ее взгляд задержался на его роскошном торсе – и никак не мог оторваться от него. Она чувствовала себя в полной растерянности, в то время как в голове пронеслась неприятная мысль. Что-то о профессионализме и необходимости соблюдать дистанцию в отношении клиента.
Когда она села, он все ей объяснил: как они совершат это путешествие вместе. Процесс, срок в тюрьме, если таковой вообще будет, – а потом встретятся в более интимной обстановке. Это он пообещал. И еще астрономическая сумма вознаграждения, которую Освальд небрежно упомянул мимоходом. От этой суммы у нее чуть не остановилось сердце. Она никак не могла сосредоточиться. В ушах шумело, в подмышках выступил пот, во рту пересохло.
– Всё в порядке? – встревоженно спросил он.
– Да-да, просто… Вероятно, я немного простудилась.
– Не думаю.
– Что, простите?
– С тобой произошло нечто другое.
– Не понимаю.
– Думаю, ты все прекрасно понимаешь. То, что чувствуешь сейчас, ты не сможешь испытать ни с кем другим.
Освальд отвел взгляд, глядя на пыльную тюремную стену. Казалось, видно, как у него в голове вращаются шестеренки. Ей нравилось, когда он становился таким – словно на него вот-вот снизойдет озарение и он решит все проблемы мира.
– Ну, если мы объединим наши головы, то наверняка справимся с этим делом, – выдавила из себя Анна-Мария.
– Или получится короткое замыкание… – Он схватил ее за руку. – Да нет, я просто шучу. Конечно, все будет хорошо.
Рука у него была горячая и сухая. Длинные пальцы. Большой палец щекотал ей ладонь, словно бабочка.
Усилием воли Анна-Мария заставила себя сосредоточиться, начала рассказывать, как планирует повести дело, прижать эту Софию Бауман и доказать, что она – ненадежный свидетель.
Но Освальд только снисходительно улыбнулся.
– Этого мы делать не будем.
– Но почему?
– Ты когда-нибудь видела, Анна-Мария, как действует паук в своей сети?
Она в замешательстве покачала головой.
– А вот как: сначала он дает мухам и прочей мошкаре запутаться в паутине. Поначалу можно подумать, что они умерли. Но они, понимаешь ли, просто усыплены. Потом одна из них шевелится. Тянет за нитку. И паук, который сидит в самом верху паутины, спешит туда. Можно подумать, что он съест муху, но нет. Он снова ее усыпляет. Парализует. Потому что только паук решает, кого и когда ему съесть. В его паутине все происходит на его условиях. Понятно?
Она кивнула, не желая показаться ему глупой.
– Некоторые самки пауков позволяют своим отпрыскам пожирать их, чтобы повысить шансы выживания рода. Вот это настоящая самоотверженность! Не то что глупые гусыни в «Виа Терра», – добавил Освальд и рассмеялся.
От того, что он предложил, колени у Анны-Марии задрожали под уродливым металлическим столом.
В последние несколько лет она не тратила свою энергию на отношения. Мужчины в роскошных костюмах по большей части оказывались неудачниками. Многословные идиоты, у которых едва встает. Но Франц Освальд не такой. Это человек, у которого есть план.
Дьявольский план.
2
Франц Освальд уже сидел в зале суда со своим адвокатом, когда вошла София. Настал момент, которого она более всего опасалась. Пол ушел у нее из-под ног. В животе все перевернулось, однако ей удалось побороть тошноту.
Сделать глубокий вдох.
Теперь страх наваливался реже, но когда это происходило, ей казалось, что ее ударили под ребра. Она подняла голову и встретилась с ним глазами. Воспоминания нахлынули так сильно, что ей оказалось трудно справиться с этим потоком. Она обнаружила, что он внушает ей то же отвращение, что и раньше, но его глаза не горели ненавистью – это ее обезоружило. Освальд первым отвел взгляд, дав ей необходимую передышку, чтобы, едва волоча ноги, подойти к своему месту и сесть.
Облегчение накатило волной, когда она уже сидела на своем стуле, а потом подступил гнев. «Черт его подери. Сила на моей стороне».
Истцами на суде выступали Эльвира и София. Такие разные. Эльвира, которая прошла через всю подготовку к процессу в слезах, льющихся ручьями, и София, вытеснившая все чувства, стиснув зубы с горьким упрямством, ожидавшая того момента, когда все будет позади.
В зале суда яблоку негде было упасть. СМИ жадно вцепились в громкое дело, на время отодвинувшее на второй план все прочие новости – политику, войны и катастрофы. Все статьи сопровождались изображениями Освальда с суровым лицом и пристальным взглядом. Создавались блоги, форумы и сайты за него и против. Не проходило дня, чтобы об этом деле не упоминали в новостях. Поначалу репортеры кружили, словно гиены, вокруг дома ее родителей, в надежде, что она расскажет какую-нибудь пикантную подробность об Освальде. Хотя София последовательно избегала их, в СМИ ее называли «фанатичкой из секты» и «женщиной Освальда». А также «отважной» – наверняка не меньше сотни раз, это прилагательное СМИ обожают. Она отказывалась давать интервью. Пока рано выступать публично.
София бросила взгляд на Освальда, который сидел и шептался со своим адвокатом, Анной-Марией Каллини. Эта женщина не обладала классической красотой – черты лица слишком острые, нос великоват. Но ее наряд подчеркивал стройность фигуры, а макияж – большие темные глаза. Сексапильна и крута до чертиков. Ее взгляд скользил по залу, останавливаясь то на одном, то на другом лице, что придавало ей сходство с хищницей. Голос у этого стройного существа оказался хриплым и сочным. Когда ей давали слово, говорила она безостановочно. Невозможно было игнорировать ее всепроникающий голос.
Они сидели совсем близко друг к другу, она и Освальд. Его рука небрежно лежала на спинке ее стула. То и дело он наклонялся к ней и шептал что-то ей на ухо, а она улыбалась кривой неестественной улыбкой.
Когда настал момент Софии давать показания, она сосредоточила все внимание на лице прокурора Гунхильд Стрёмберг, мысленно отбросив все окружение. Это сработало; голос повиновался ей, даже во время перекрестного допроса Анны-Марии Каллини.
Но самый тяжелый момент настал, когда заговорила Эльвира. Именно она оказалась в центре процесса – четырнадцатилетняя девочка, которую Освальд держал взаперти на чердаке, принуждая к сексу с удушением. Все, что рассказывала София о том, как Освальд обращался с персоналом, отступало в тень, едва Эльвира заговорила своим дрожащим голоском. В летнем платье с цветочным узором она выглядела как ребенок. Едва выдавливала из себя слова. И когда на нее налетела Каллини, утверждая, что Эльвира сама завлекла Освальда на чердак для игр, Эльвира начала всхлипывать и рыдать так отчаянно, что хотелось обнять ее и утешить. Судья выслала публику за дверь, когда допрашивали Эльвиру, но София видела, как по щеке одного из присяжных скользнула одинокая слеза. Представитель истца, добродушная дама лет шестидесяти, положила крепкую руку на плечо Эльвиры и поддерживала ее почти во время всего выступления, то и дело гладя по спине. Тем не менее слезы лились ручьем.
Когда Гунхильд Стрёмберг начала перекрестный допрос Освальда, то немедленно набросилась на него.
– Я хочу осветить прошлое обвиняемого, которое, на мой взгляд, повлияло на это дело, – заявила она и повернулась к Освальду: – Расскажите нам о признании, которое вы записали по поводу вашей жизни до «Виа Терра».
Все знали, что она имеет в виду. Аудиозапись, сделанную Освальдом, где он признается в самых чудовищных преступлениях. Как он в подростковые годы задушил девочку. Как потом бежал с Туманного острова, разыскал и убил всю свою семью во Франции, чтобы унаследовать их состояние. И как потом вернулся в усадьбу на Туманном острове и создал секту «Виа Терра». Эту запись Освальд назвал «набросок романа». Ничего нельзя было доказать.
Каллини запротестовала:
– Посторонний вопрос. Не имеет отношения к делу.
Но Освальд поставил ее на место взглядом, не терпящим возражений, так что судья дал ему ответить.
– Это не признание, а набросок романа. Моя жизненная философия и вся основа движения «Виа Терра» заключаются в том, чтобы извлекать энергию из прошлого. Этот процесс может занять долгое время и потребовать некоторых усилий, прежде чем будет аккумулирована разрушительная энергия. Никто не продвинулся в этих исследованиях так далеко, как я…
София поймала взгляд Эльвиры и закатила глаза к небу, от чего девочка улыбнулась сквозь слезы.
Гунхильд Стрёмберг нетерпеливо прервала Освальда:
– Правда ли, что ты лишил жизни всю свою семью во Франции?
Каллини взорвалась, но Освальд снова остановил ее взглядом. Он уже овладел вниманием публики. Чувствовал себя в своей стихии.
– Что за странные люди в этой стране… Что, уже и роман сочинить нельзя? У моей семьи печальная история. Мне трудно было перенести эту потерю. Но вы ведь не можете всерьез думать, что я мог совершить такое злодейство? Моя миссия – дарить людям жизнь, а не отнимать ее у них. Я и мухи не обижу.
София скосила глаза на одного из присяжных, который быстро и неосознанно кивал. В зале стояла гробовая тишина. Все взгляды устремились на Освальда. Голос его звучал ясно и спокойно; в зале стояла почти гипнотическая тишина.
Гунхильд Стрёмберг откашлялась и снова впилась в Освальда суровым взглядом.
– Стало быть, принуждать несовершеннолетнюю к сексу с удушением – это и есть «дарить жизнь людям»? Мы, прочие, называем это изнасилованием.
– Я не насильник и провожу лишь целительные ритуалы. Эльвира сказала мне, что ей шестнадцать, и она была влюблена в меня по уши, так что это вряд ли можно считать изнасилованием. Но сейчас я отвечу на твой вопрос, Гунхильд. Ведь так тебя зовут?
Он произнес ее имя так, что оно прозвучало забавно и старообразно.
– Насколько я понимаю, в Швеции совершенно законно экспериментировать с сексуальными играми, если обе стороны дают свое согласие. Секс с элементами удушения может давать потрясающе яркие ощущения. Может быть, ты тоже хочешь попробовать, Гунхильд?
Тут публика разразилась грубым хохотом, а щеки Гунхильд Стрёмберг чуть заметно порозовели. Несколько секунд царил полный хаос, пока судья не заставил зал замолчать.
* * *Потом выступали свидетели. Только Беньямин, парень Софии, и Симон, работавший в «Виа Терра» садовником, решились свидетельствовать против Освальда. Остальные сотрудники струсили – возможно, потому, что некоторые блогеры угрожали проклятьем и адом тем, кто выступит против него. Сколько бы плохого ни писали об Освальде в СМИ, у него образовалась группа преданных почитателей, которая только росла. Кроме того, им по-прежнему восхищались некоторые звезды.
Потом выступали сотрудники, свидетельствовавшие в пользу Освальда. Некоторых из них София считала своими друзьями. Мадлен, секретарша Освальда, и Буссе, его правая рука. Бенни и Стен, тупые, но агрессивные охранники. И самое ужасное предательство: Мона и Андерс, родители Эльвиры. София бросала на них полные ненависти взгляды, но их пустые глаза смотрели сквозь нее.
Один за другим они выходили и давали показания. Заверяли, что Освальд – самый чудесный лидер в мире, что он заботился о них, поддерживал их в работе. Сам трудился день и ночь ради общего блага, с неизменной улыбкой на губах. Да, они заметили, что у Эльвиры был подростковый кризис и что она зациклилась на Освальде.
София вдавила ногти в ладони. Ей хотелось закричать в голос, что эти подонки откровенно лгут. Она заметила, что Симон и Беньямин сидят среди зрителей. Ее взгляд остановился на неподвижном профиле Симона. Тот почувствовал это, обернулся и медленно покачал головой. А потом улыбнулся, совершенно раскрепощенно, словно не существовало всего этого откровенного вранья в зале суда. В этом весь Симон!.. Это помогло ей немного расслабиться.
В тот день, когда Освальда задержала полиция, все казалось таким очевидным… София словно находилась внутри жуткого триллера – и сделала последний убийственный выстрел. Освальд отправился в изолятор. Она поехала домой. В ее крови все еще гулял адреналин. Голова кружилась от пьянящего чувства свободы, продолжавшегося несколько дней.
Но потом навалились воспоминания, скрывавшиеся в глубине, – и застали ее врасплох. Тяжелее всего давались ночи. В темноте картины прошлого становились особенно яркими и отчетливыми в последний час перед наступлением рассвета. Если она не лежала и не предавалась размышлениям, а забывалась тревожным сном, ей снились кошмары. Разные версии одного и того же сна. Освальд, лапающий ее в офисе. София могла проснуться от своего собственного дикого крика, ощущая, как бешено колотится сердце, и недоумевая, действительно ли это она так ужасно кричала. От одной мысли об Освальде сердце замирало. Иногда ей мерещилось, что он стоит в тени за дверью в ее комнате – она видела черты его лица, проступающие из темноты. Две черных дыры там, где должны быть глаза. Именно так он стоял и караулил в тот вечер, когда покушался на нее в офисе.
Сон казался таким ярким и реальным, что ей приходилось вставать с постели и бродить туда-сюда по комнате, пока не прекратится сердцебиение. Вызывать в сознании всякие утешительные мысли: он все же не довел дело до конца, другим пришлось гораздо хуже, хватит пугаться на пустом месте… Однако мрачное, зловещее чувство не проходило. Словно именно туда она движется – к той самой стене в его офисе.
София попробовала принимать снотворное, но оно не оказало никакого влияния на этот повторяющийся сон, разрывавший в клочки ее ночи.
Тем временем запустилась судебная машина – со скрипом и вздохом, – и вдруг оказалось, что Освальд снова дышит ей в затылок.
Софии казалось, что процесс – плевок в лицо справедливости. Освальду удалось завладеть всеобщим вниманием и распространять свои лживые речи. Каллини буквально затравила Эльвиру, почти доведя ее до нервного срыва. Но в заключительном выступлении прокурор сжала руки в жесте фрустрации и воскликнула:
– Черт подери, ей было всего четырнадцать, а этот негодяй запер ее на чердаке и насиловал!
И, несмотря на протесты со стороны судьи и адвоката, это произвело сильное впечатление.
* * *Пришлось ждать четыре часа, пока судья и присяжные совещались в отдельном кабинете. Солнце за окнами здания суда успело затянуться тяжелыми дождевыми облаками, а они все ждали – с надеждой и страхом.
Когда их снова пригласили в зал, Эльвира почти сгрызла самый последний ноготь. София сидела в объятиях Беньямина, отгоняя ужасные мысли о том, что будет дальше, если Освальда оправдают.
Но в конце концов его приговорили к тюремному заключению. Два жалких года – за все, что он вытворял с ними на Туманном острове. Список оказался длинным, но «изнасилование несовершеннолетней», которое каким-то загадочным образом смягчилось до «сексуального использования», стало единственным, что удалось доказать.
Когда было оглашено решение суда и все закончилось, София в последний раз взглянула на Освальда. Тот поднялся и с довольным видом кивнул Каллини. У Софии голова пошла кругом. Так он считает, что это хорошо? Как-никак он будет сидеть в тюрьме. И тут до нее дошло, что именно так Освальд все и спланировал. Поскольку наказания не избежать, он получил свои два года, и его наверняка посадят в одиночную камеру, где он отдохнет, напишет свой идиотский роман и сохранит контроль над тем, что осталось от «Виа Терра».
«Хотя мне на это плевать, – подумала София. – Никогда больше, никогда в жизни мне не придется находиться рядом с тобой, ощущать запах твоего отвратительного одеколона, переписывать начисто твои бредни или слушать твой ворчливый голос. Никогда больше ты не посмеешь прикоснуться ко мне. Надеюсь, ты получишь в тюрьме по заслугам. И однажды останешься один в ду́ше с тремя парнями и ручкой от швабры…» Впрочем, она тут же подумала, что такое происходит только по телевизору или в американских тюрьмах.
