Хорс: о чем молчит школа

– Я, я проверяла свой класс, на них часто жалуется Степан Федорович.

– Не ври мне, твой класс давно вышел из спортзала.

– Я разговаривала с ним по поводу их успеваемости.

– Успеваемости? Успеваемости по чему? По физкультуре?

– Да, а что, оценка по физкультуре не идет в аттестат? Мой класс выпускной, я должна за них беспокоиться.

– За себя побеспокойся…

– Ты мне угрожаешь?

– Ну что ты, ты сама себе угрожаешь…

–Кто это ? Может нам лучше выйти? –спросил Иван.

–Опять- протяжно сказал Иван Моисеевич.

–Что опять?

– Имеет место быть сцена ревности мужа к жене, там Дмитрий Сергеевич с Ольгой Александровной отношения выясняют на перемене.

– Тогда нам лучше дать знать что мы их слышим.

– Без толку, им все равно, хотя … мы можем пройти ко мне в кабинет, у меня небольшой перерыв, тем более что я хотел с вами поговорить.

Они вышли из кабинета и как-будто не замечая перепалку в коридоре прошли в кабинет Ивана Моисеевича, который находился на этом же этаже.

–Проходите сразу в подсобку Иван Николаевич, не стесняйтесь, я через пять минут буду.

Иван зашел в святая святых учительского кабинета, место где учителя мысленно и не только материли учеников, не понимая как можно не интересоваться их предметом и поражаясь как дети могут не понимать тех азов, которые нужно знать абсолютно всем.

Немного погодя зашел Иван Моисеевич, он внимательно посмотрел на молодого коллегу, затем заложив руки назад, стал медленно расхаживать вдоль комнаты. Эта немая сцена немного насторожила Ивана.

– Да вы садитесь не стесняйтесь, чайку будете?

–Нет спасибо.

– Послушайте Иван Николаевич, я вот что вам хотел сказать, – он выдержал паузу. – Вы только не обижайтесь и поймите правильно, видите ли, дети как бы сказать.., короче говоря, этого делать нельзя, по крайней мере, не здесь и не сейчас.

– Что вы имеете ввиду?

– Я насчет вашего эксперимента с оценками, седьмой класс уже всей школе рассказал, что новый препод – как они говорят, оценки ставить не будет.

– Да, но это лишь эксперимент.

– Но они то расценивают это как слабость. Вы поймите, я приветствую любые подобные начинания и понимаю, что двойками детей не заставить учится, но я вас уверяю, вы выбрали не то место и не то время.

– Но я подумал, что если попробовать…

– Да я согласен, старый метод устарел, но поймите правильно, раз уж так все пошло, давайте напрямик. Проработав много лет в школе, я выработал для себя особую методику обучения и понимания учебного процесса, скажу одно, посадить скопом, тридцать совершенно разных детей в одном классе, и заставить постигать мысли и творения величайших умов – дичайшая глупость. Да, возможно кто-то, что-то и узнает, но поймут единицы, а между знанием и пониманием пропасть, знать можно многое, но понимать суть, это совсем другое, кто понял – тот познает, но не каждый знающий поймет. В силу нашего эволюционного развития, далеко не каждый ребенок стремится к знанию, мы тысячи лет жили и развивались по принципу – кто сильней, тот и прав. А мы хотим резко изменить то, что вырабатывалось в нас тысячи лет, еще раз повторю – глупость дичайшая. Большинство детей сами того не понимая, руководствуются древними инстинктами выживания. Конечно, не все так однозначно, ситуации разные, но в общих чертах все ясно. Если бы действительно хотели побыстрее сделать из обезьяны человека, учителю было бы намного легче, но это не выгодно. Поэтому приходится управлять посредством страха и наказания.

– Я все прекрасно понимаю, но страх точно не сделает из обезьяны – человека!

– Вы правы, мои двойки условны, к примеру, я никогда оставлял ученика на второй год, и считаю эту меру воздействия – дикостью, если он хочет остаться на своем уровне развития, это ему не поможет. Есть другой путь, я вижу вы его избрали, этакий учитель-панибрат, никаких оценок, главное зажечь искру знания, и подобное, возможно он и будет работать, но не сейчас и не здесь, а если и сработает то далеко не со всеми, а те дети с кем он сработает, ну или сработал в прошлом, а сейчас они к примеру учителями стали, так вот; когда они немного подрастут, то быстро поймут, что они в общем-то в меньшинстве, и их достоинства – скромность, ум, совесть, не являются эволюционными преимуществами того общества в котором они живут. Учитель который избрал второй путь, рискует в классе оказаться в роли козла отпущения. Возможно, когда дети подрастут, они поймут что были не правы, но будет уже поздно, другие придут на их место.

– Не везде же так.

– Конечно, есть разница например, между так называемой элитной школой и обычной, между деревенской и городской, но общий принцип примерно одинаков. Вы в детстве много читали?

– Конечно.

– Вы никогда не задавали себе такой вопрос; как среди стольких бед, болезней, войн, и прочих напастей, человек вообще умудрился выжить? Ради чего они терпели, да и сейчас продолжают?

– Да задавал.

– Приоткрою вам маленький секрет, выжили в основном те, кто очень редко задавал себе «лишние» вопросы.

– Если лично ваши выводы таковы, тогда, почему вы до сих пор работаете учителем?

– Трудно сказать, это вопрос философский и слишком личный, ответа на него я вам не дам, возможно, если задержитесь в нашей профессии, поймете. А насчет оценок, я думаю, вас не поймут не только ваши коллеги учителя, но и родители учеников, они выросли в этой системе, система у них в подкорке, поработайте немного, наберитесь опыта, потом возможно и поэкспериментировать.

– Но я уже обещал детям, я думаю что если я сейчас объявлю им, что это была шутка, они меня точно – не поймут, Иван Моисеевич я разберусь поверьте мне.

– Как? С вас будут требовать отчетности успеваемости и прочее, все нужно будет оформить на бумаге. Иногда складывается впечатление, что важнее цифры, а не дети. Чем больше бумаг и отчетностей, бестолковых совещаний, тем как кому-то кажется – лучше знания.

– Нет, конечно итоговые оценки за год я буду вынужден поставить, но сам принцип у меня будет другой.

Иван Моисеевич сел на стул, внимательно посмотрел на молодого коллегу.

– Осторожней Ваня.

– Дело не во мне Иван Моисеевич, дело в другом. Сами подумайте, если уж я, приехав из другого города, не имея учительского опыта, прекрасно осознавая где я нахожусь

решаюсь провести подобный эксперимент, что мною движет? – Иван задумался о чем-то.

– Ну и что же, если не секрет?

– Молох, – сквозь зубы с ненавистью процедил Иван.

Иван Моисеевич встал, приоткрыл окно, и стал насыпать зерен в кормушку, в подсобку ворвался свежий воздух. Он закрыл окно, долго смотрел на улицу, затем тихо вполголоса произнес:

–Скорее шочимики.

– Что? –удивился Иван.

– Цветочная смерть, нужны были жертвы.

–Какие жертвы?

– У древних ацтеков словом шочимики, именовался человек приносимый в жертву. Жертвоприношения устраивались в знаменательные дни, например в праздники посвященные культу солнца. Жертвами могли быть как добровольцы, так и пленники. Они считали, что человек полностью подчинен воле богов, которые требовали человеческой крови. Смерть богов могла быть причиной гибели всего мира. Существование солнца по их мнению, могло быть только при подпитке его человеческой кровью, отсюда возникает культ крови, как источника для жизни светила.

8

Вдруг неожиданно в дверь подсобки громко постучались.

– Войдите, -пригласил Иван Моисеевич.

В комнату с испуганным видом вошел завуч Игорь Сергеевич.

–Аа, вот вы где Иван Николаевич.

–Что случилось?

– Там вас директор ищет, у него говорят Гизурин сидит в кабинете, зачем то вас требует.

– Хорошо, я сейчас буду.

– Хотите я с вами пойду? – спросил Иван Моисеевич.

– Нет, не нужно, я справлюсь.

– Я слышал он немного не вменяемый, – не успокаивался Иван Моисеевич.

– Наверное мы сможем договориться.

Через пять минут Иван Николаевич постучал в дверь директора.

– Войдите, – глухо раздалось изнутри.

–Вы меня искали Василий Васильевич? – Иван зашел в кабинет.

– Да искал, – он смотрел на Ивана серыми испуганными глазами, желваки то появлялись то исчезали с частотой не менее десяти раз в секунду, как будто быстро отстукивали сигнал SOS. – Проходите садитесь Иван Николаевич, познакомьтесь, Гизурин Анатолий Анатольевич, – он испуганно-холопски, указал рукой на мужчину сидящего в директорском кресле. Одно только это обстоятельство дало понять, что сейчас Ивану придется не легко. Но не только это резко кинулось ему глаза, точнее столько даже не факт восседания Гизурина в директорском кресле, а сама его внешность настолько поразили Ивана, что даже если бы он просто минут десять сидел и молчал, то Иван все десять минут внимательно бы рассматривал его. Короче говоря, все эти Гоголевские – Плюшкины, Маниловы, Ноздревы, Собакевичи Чичиковы, Бобчинские, Допчинские, Ляпкины-Тяпкины нервно курили бы в сторонке, завидуя фактуре местного полубога, а сам Николай Васильевич писал бы своих персонажей только с Гизурина, потому что в нем их помещалось наверное тысячу.

На вид ему было лет шестьдесят, он пристально смотрел на Ивана своими поросячьи-индюшачьими глазами, точнее даже не глазами, а двумя маленькими заплывшими щелочками, они бегали туда-сюда, как бы разрывая ими на части Ивана. Первый вопрос Ивана был самому себе, -«а он меня будет слышать?» – потому что ушей не было видно совсем, они утонули в складках щек, нос был как бы расплющен и занимал очень солидную часть лица, сами ноздри ходили ходуном, как у дикого жеребца перед дракой, затем Иван насчитал примерно три подбородка, на которых то тут, то там громоздились бородавки разной величины, голова была побрита наголо, что особенно выделяло складки на лбу его обладателя. Он был одет в черный пиджак дорогого кроя и черную бархатную рубашку. На каждом из пальцев, которые плавно отстукивали по столу какую-то лишь ему известную мелодию, был либо перстень, либо золотое кольцо. Осмотрев Ивана, Гизурин медленно повернулся к директору и произнес:

– Выйди.

Василий Васильевич не сказав ни слова вышел из своего кабинета. Иван медленно подошел к директорскому столу, отодвинул стул, который стоял напротив директорского и сел. Гизурин ухмыльнулся, затем он взял лежащий на столе лист бумаги, пробежался по нему глазами, отложил его и очень низким голосом произнес:

– Иван Николаевич Поздняков, родился, жил и учился в Москве, – затем он очень кратко, но точно пересказал почти всю, пока не большую биографию Ивана. Отложив лист он почти ласково и с отеческим волнением за судьбу Ивана спросил:

–Ты знаешь кто я?

– Догадываюсь.

– Что же ты делаешь здесь Ваня, что ты делаешь?

– Работаю, – ответил Иван.

– Романтик значит, – «любите девушки простых романтиков»…– А у тебя девушка есть Ваня?

– Нет.

–Как нет, такой молодой, красивый и без бабы, ай ай ай. Хочется небось? Хочется признайся, или ты это.., того.., может быть, – он помахал рукой в воздухе. – Голубой? У вас в Москве говорят их там много, ты если чего намекни только, мы тебе все что хошь организуем.

– Нет спасибо не нужно.

– А как ты..?, Руки то еще не смозолил? Ты это смотри- грех , лучше бабу.

Иван понял с кем он имеет дело, и как нужно действовать в подобных ситуациях.

– А так надежней и безопасней, болезни всякие понимаете ли, вдруг резинка порвется, нежелательная беременность и прочее, а тут посмотрел порнушку, пять минут и готово.

Лицо Гизурина резко изменилось, складки на лбу увеличились.

– Умный говоришь?! Короче пацан, тебе нужно сделать вот что; сейчас я тебя отпускаю с работы, затем ты едешь в ментовку и меняешь свои показания, суть их проста: мой сын с друзьями сидели на лавочке и мирно беседовали, увидев пьяного Сенгеенко пристающего к девушке, они решили заступиться за нее, после того как они подошли к нему и сделали ему устное замечание, он вынул нож и напал на моего Пашу. Ты запомнишь, или тебе записать?– Иван молчал. -Все ты можешь идти, там в ментуре тебя уже ждут, а с этой профурсеткой я только что поговорил, как ее там Левская, или Ленская? Будь она не ладна. И запомни Москвич, без шуток, я их не люблю, у нас в провинции вообще с шутками туго, времена понимаешь сложные, жить тоже не просто, – он стал приподниматься с кресла. – А мне бежать надо, дела наши грешные.

– Это не правда.

Гизурин посмотрел на Ивана исподлобья, и медленно сел назад.

–Ээ, а я то думал сообразительный малый, – он стал внимательно рассматривать Ивана, затем громко сказал. – Дурак? Ты дурак или прикидываешься? Ты вообще осознаешь где ты, и кто ты? Я захочу, тебя с твоим Сенгеенко и этой сучкой вообще не найдут. Скажут – «Пропали без вести»; организуют поиски конечно, я им в этом сам помогу, но все будет безрезультатно, поохают, повздыхают и закроют дело. Ты в курсе, что России в год пропадает без вести семьдесят тысяч человек, ушли и не вернулись, все Ваня все..! – он немного привстал с кресла, вытянул голову и повторил. – Ушли и не вернулись, – при этом золотой кулон у него не шее раскачиваясь рисовал восьмерку в воздухе.

– Знак бесконечности, – сказал Иван.

–Что, я не понял?

–Бесконечность, я подумал, может ли быть у мира конец, или он бесконечен?

– Ты мне тут уши не запинывай, – Гизурин медленно начал вставать, при этом продолжая разговор. – Я тебе так сказать, дал домашнее задание, если ты его не выполнишь- получишь двойку, мама твоя плакать будет, маму пожалей, двоечник, -дикий хохот над своей шуткой сотряс стекла серванта стоявшего в кабинете директора. Гизурин окончательно встал с директорского кресла стоявшего возле окна и загородил его своим неимоверно большим телом. – А если совсем плохо себя вести будешь, я тебе кол поставлю, осиновый, где-нибудь в лесу, – он подошел к Ивану и улыбнулся своими толстыми губами похожими на двух жирных дождевых червей. – Не дури Ваня, если хорошо себя вести будешь, этот щенок возможно условник схлопочет. А если даже и посадят его, ему урок будет, он говорят у них в ментуре на учете стоит, за кого ты впрягаешься Ваня? Щенок так и так рано или поздно сядет, – он подошел к входной двери.

– Но наверняка еще кто-нибудь из окон видел произошедшее, что вы будете делать, если появятся новые свидетели?

Гизурин почесал затылок, усмехнулся и ответил:

– Появятся поговорим, ты об этом не беспокойся. Но я тебя уверяю, никто не объявится, хочешь поспорим?

–Нет не хочу. Да, кстати многие находятся, – возразил Иван.

– Не понял?

– Ну вы же сказали, в России пропадает около семидесяти тысяч человек в год. Так вот, большинство находится в ближайшие два, три месяца.

– Тебя не найдут, не беспокойся. Ох грехи наши тяжкие, – Гизурин открыл входную дверь, еще раз кинул взгляд бультерьера на Ивана и вышел.

– «Что теперь делать?» – думал он. – «Оболгать невинного человека? В шестнадцать лет он потеряет окончательную веру в людей и сядет в тюрьму, кем он выйдет? Если выйдет вообще, неужели это тупик?»

В кабинет вошел Василий Васильевич.

– Иван Николаевич, вы куда-то идти хотели?

– Нет, у меня по расписанию урок в девятом классе.

– Делай как знаешь Ваня, но ты должен знать, у него везде связи, денег у него столько, что хватит купить всех кого надо купить. Говорят у себя на юбилее он сидел на позолоченном троне сделанным ему специально на заказ. А Сенгеенко ..? Да конечно, он умен не по годам и способен, но все же его выходок я не понимаю…

Все это время Иван сидел глубоко задумавшись над произошедшим, он почти не слышал, что говорил директор.-« Если он сейчас пойдет в полицию и даст ложные показания, что будет с Сенгеенко? Ему даже страшно было об этом подумать, наверняка условным сроком не обойдется, а дальше тюрьма сделает за него все сама. После во мне пропадет просто желание жить. Вот оно древнее чувство самосохранения против…. против чего? В бога я не верю, однако что останавливает меня пойти и сказать – Сенгеенко напал первым, садите его? Странно, а Гизурин похоже верующий, что не останавливает его? На что надеется человек который в моем случае идет и говорит – садите Сенгеенко, как он дальше продолжает жить?»– он встал, и резко перебил Василия Васильевича, когда тот еще говорил о последствиях, в случае не повиновения:

– У меня урок Василий Васильевич, мне нужно идти подготовиться.

– Послушайте Иван Николаевич, вы осознаете последствия не только для вас, но и возможно для школы?

– Для школы? – удивленно переспросил Иван.

– А как вы думали, Анатолий Анатольевич для нашей школы очень много хорошего сделал, машину подарил для автодела и многое, многое другое.

– А вы себя не спрашивали Василий Васильевич, почему для того чтоб учить детей, вам необходимо просить помощи таких людей как Гизурин? Вы же все прекрасно видите и понимаете. А сейчас извините, мне нужно идти подготовиться, я вас уверяю, все будет хорошо, я все улажу, -Иван вышел из кабинета директора. Он пока сам не знал, что будет дальше? Но ложные показания на Сенгеенко он давать не собирался.

После того как он вышел из кабинета директора, к нему заплаканная подошла Левнова.

– Иван Николаевич, можно в с вами поговорить?

– Да, конечно, что с тобой?

– Гизурин,– всхлипывая сказала она.

– Он тебе угрожал?

Она молча плакала.

– Понятно.

Затем она перевела взгляд на него и с отчаянием спросила.

– Что делать? Что мне делать? Он сказал, что если я не изменю показания, он….-она заплакала еще сильнее. – Мне страшно.

– Когда это было?

– Он вызвал меня с урока, затем пошел к директору.

– Успокойся.

– Вас он тоже сейчас запугивал?

– Да нет, ну что ты, мы мирно поговорили, он интересовался кто напал первым и прочие подробности, -соврал Иван. – А где сейчас сын Гизурина и Сенгеенко?

– Сына и его друзей освободили почти сразу, еще вчера в отделе, а Саша остался там, мне так и не объяснили почему, сказали до выяснения вновь открывшихся обстоятельств и попросили уйти.

– А где учиться сын?

– В параллельном классе, да он и не учиться, почти не посещает.

– Не переживай, я все улажу, пока не давай никаких показаний.

– Но он сказал, чтобы я сегодня же, иначе…

– Ты можешь на время куда-нибудь уехать?

– На какое время?– перестав плакать, спросила она.

– Примерно на пару дней, со школой я постараюсь все уладить.

– Да я могу к старшей сестре, в соседний город.

– А родители?

– Придумаю что-нибудь.

– Тогда постарайся сегодня же уехать. Дай мне свой телефон, если что-то изменится я позвоню тебе, – он записал ее номер.

– Хорошо, до свидания – уже без слез, произнесла она.

Иван шел по коридору в свой класс, и не понимал, как он сделает то, о чем только что пообещал. Для него было ясно, что Гизурин хочет выставить потерпевшим своего сына, но о причине такого рвения, он еще не догадывался.

9

После того как Иван вышел из кабинета директора, Василий Васильевич устало сел в свое кресло, он прекрасно знал историю Гизурина.

Гизурин Анатолий Анатольевич приехал из Москвы в этот городок в конце восьмидесятых годов, никому не известно, что подвигло его к такому поступку, но устроившись рядовым бухгалтером на местный завод, он с рвением начал работать и очень быстро получил повышение на должность главного бухгалтера завода, а через не продолжительное время вообще стал его директором.

Действовал он смело, когда другие растерянно переглядывались на совещаниях в условиях набирающих темп перемен и не знали что делать, он предлагал свое решение, которое по началу отвергалось, но так как люди которых учили исполнять, не были готовы брать на себя ответственность, а зачастую вообще не понимали что происходит, и откровенно боялись, поэтому выжидая сами не зная чего, делегировали принятие решений кому то другому, то есть – Гизурину, который поработав здесь, и прикинув реальный расклад, раньше всех понял – чем все закончится. Далеко не всегда решения Анатолия Анатольевича приносило пользу, в былые времена его бы давно «попросили» за нанесенный ущерб. Но тогда лишь единицы пытались возражать ему, для него эти робкие намеки на его не компетентность, были как слону дробина, лишь подвигая его к новым «свершениям». На совещаниях он сидел молча, постукивая шариковой ручкой о стол, и смотрел на всех исподлобья, понимая что последнее слово все равно будет за ним, и оно будет окончательное и бесповоротное. За высокомерие и неординарность его откровенно ненавидели, он знал это, но Анатолию Анатольевичу было глубоко плевать на общественное мнение, нелюдимый и замкнутый он шел к своей, одному ему известной цели. Его можно было ненавидеть, но нельзя было не поражаться его смелостью и предприимчивостью. У окружающих иногда складывалось такое ощущение, что он не боялся никого и ничего, презирая все и вся вокруг, смотря на большинство людей как на пустое место. Были и те кто наблюдая за ним, в душе восхищались им, но боялись сами себе в этом признаться.

В начале девяностых, когда он открыл первые магазины по продаже китайского ширпотреба, на него было совершено несколько неудачных покушений, но и это его не остановило, он открыл еще несколько в соседнем городе, когда в очередной раз раньше времени взорвалась его машина, а он отделался лишь легким испугом, к нему пришел молодой человек спортивного телосложения и смотря на него восхищенными глазами сказал что хочет работать на него, это был киллер нанятый убить его. Казалось Анатолий Анатольевич не боялся самой смерти, а всеми своими поступками откровенно смеялся ей в лицо.

Дела становились все масштабней, деяния смелее, а сам Гизурин богаче. Однако завод, директором которого он был, постепенно приходил в упадок, как и все в этом маленьком городке. Сам Анатолий Анатольевич относился к заводу как отжитому прошлому, с плохо скрываемой враждебностью, причины которой также были известны лишь ему самому, поэтому он был начисто лишен душевных терзаний по поводу его развала. Он брался за все, что приносило ему прибыль и давало ощущение внутреннего комфорта. Постепенно его состояние достигло очень внушительной суммы, и аппетиты росли. В ближайшее время, после драки его сына должна была состоятся очень крупная сделка, сулившая ему баснословную прибыль, ему посоветовали подстраховаться и на всякий случай вложиться в собственный пиар. В местных газетах на стали «неожиданно» печататься хвалебные статьи о Анатолии Анатольевиче, местный заброшенный парк при его непосредственном участии был облагорожен, отремонтированы несколько детских площадок, и прочие дела благотворительности бросающиеся в глаза местному населению. И вся эта шумиха с пьяной дракой в которой был виноват его сын, которую могли поднять его недоброжелатели, коих было достаточно, могла навредить столь ожидаемой им сделке.

10

В тот самый день, когда у Ивана была непродолжительная, но очень содержательная беседа с Анатолием Анатольевичем, ближе к вечеру, в то самое время, когда Солнце уже зашло, но еще одаривало своим светом этот меленький провинциальный городок, к дому Гизурина подошел невысокого роста, нетипично одетый для этой местности пожилой человек с тросточкой в левой руке. На шее у него был повязан яркий клетчатый шарф, который сразу привлекал к себе внимание прохожих, так что рассматривая шарф, никто даже не мог вспомнить лицо человека носившего его. Осмотревши высокий забор и массивную дверь входа, он поднял трость и нажал ей на кнопку звонка.

В доме Анатолия Анатольевича раздались ноты музыки, столь любимой его хозяином. Сам он в этот момент находился в своем кабинете и ничего не слышал, мельком вспоминая разговор с Иваном и просчитывая возможные последствия в случае, если дело пойдет не так, как задумал он. Когда он был еще глубоко погружен в свои мысли, в дверь его кабинета постучались.

– Да, – резко ответил хозяин.

На пороге показалась домработница:

– Анатолий Анатольевич, вас спрашивают, – робко доложила она.

–Кто?!

– Не знаю, он сказал что от Петра Петровича.

– От кого? – удивился Гизурин.

– От Петра Петровича.

Ничего не понимая, он недоверчиво смотрел на домработницу долго не отвечая. Наконец встав с кресла он прошелся по кабинету напряженно о чем-то размышляя, и лишь еле слышно даже для самого себя повторял:

– Петр Петрович, Петр Петрович, Петр Петрович… Зови, – после двухминутного размышления, почти выкрикнул он. – Че встала, зови, – уже бурно жестикулируя, гневно распорядился Анатолий Анатольевич. Домработница вздрогнув послушно кивнула и закрыла дверь кабинета снаружи. – Петр Петрович, Петр Петрович, по моему это тот самый…– усиленно что-то припоминая, продолжал шептать себе под нос Анатолий Анатольевич, расхаживая по кабинету пока в дверь не постучались. – Да, да войдите, – резко изменившись в лице, бодрым, приветливым голосом, почти пропел Гизурин.

Дверь открылась и на пороге появился не высокого роста пожилой человек с тросточкой в левой руке, весь вид его был настолько необычен для этого города, что на несколько секунд лицо Анатолия Анатольевича приобрело удивленно -вопросительное выражение. Особое внимание привлекал длинный, яркий клетчатый шарф, повязанный два раза вокруг шеи, он настолько выделялся среди прочих примет этого человека, что иные черты личности сами собой уходили на второй план. Он не торопясь зашел в кабинет и жестом руки поприветствовал хозяина.