Сага о халруджи. Индиговый ученик. Книга вторая

Вера Петрук

Сага о халруджи. Индиговый ученик. Книга вторая

Глава 1. Когда гаснет факел

На чердаке старой мастаршильдской церкви пахло золой и яблоками. Арлинг уютно устроился на охапке соломы, разглядывая кусок неба в узком окне под стропилами и слушая размеренный стук дождя – с утра разыгралась непогода. Магда лежала рядом, даря незабываемое ощущение теплоты и покоя. Стояла осень. Деревья уже сменили яркую июльскую зелень на золотистую листву сентября, а по утрам выпадал иней.

Безмятежность нарушал запах гари, которым иногда тянуло с востока. Стоило открыть створки чердачного окна шире, и крышу затягивало сизыми клубами, от которых щипало глаза и першило в горле.

– Тебе пора, – сказала Магда, трогая его за плечо.

Арлинг рассеяно пропустил ее слова, не понимая, куда она отправляла его в такую погоду. Думать ни о чем не хотелось. Ни о Даррене, ни о проигранной дуэли, ни о кашпо с лилиями. Из приоткрытых ставен пахнуло сладко-горьким ароматом, словно все поля вокруг церкви вдруг покрылись ненавистными цветами.

– Держи, – сказала Магда, протягивая ему лилию. Нежные лепестки трепетали в ее дрожащих пальцах, осыпаясь на доски чердака снежными хлопьями. Арлинг приподнялся на локте, недоуменно разглядывая Фадуну.

– Окно не закрывай, пусть дует, – прошептала она и, потянувшись к нему, поцеловала в лоб.

– Какое окно? – переспросил Регарди, уже забыв о цветах и думая только о том, поцелует ли его Магда еще раз.

В следующий миг сильный порыв ветра распахнул ставни, впустив на чердак холодную осеннюю сырость. Выругавшись, Арлинг подбежал к окну, чтобы закрыть створки, и замер, пораженный разгулявшейся стихией. Доски разломанных домов, штакетины оград, телеги, вырванные с корнями деревья и кусты – все смешалось в бессмысленную кучу, в центре которой с наслаждением плясал вихрь. Такой бури он еще не видел.

– Берегись! – крикнула Фадуна, но было поздно. Лихо свистнув, буря бросила ему в лицо охапку сломанных веток, заставив его попятиться. Попав ногой в выбоину в полу, Арлинг запнулся и упал, стукнувшись затылком о доски. Ветер ворвался на чердак непрошеным гостем, подняв сено в воздух и спрятав в нем Магду. Арлинг бросился к ней, но глаза были забиты пылью, и он с размаху врезался в стропилу, почувствовав удар всем телом.

– Магда, я иду, – прошептал Регарди, пытаясь остановить головокружение. Его голос прозвучал в наступившей тишине неожиданно громко. Доски прогнулись, превратившись в мягкую перину, которая заключила его в нежные объятия. Арлинг обескуражено сел, пытаясь понять, где очутился.

– Магда? – позвал он, но ему ответил лишь дождь, который робко стучал по стеклу. Тихий и укрощенный. Стихия еще бушевала вдали, но ее силы были на исходе. Рядом трещал камин. Отмеряя время, тикали часы. Пахло ночными кошмарами, травами и болезнью.

Пальцы заскользили по влажному шелку и поднялись к лицу. Кожа была мокрой от пота, обильно выступившего на лбу и висках. По вкусу напоминало кровь.

В камине громко треснуло полено, отозвавшись в голове новой вспышкой боли. Предчувствие беды накрыло его с непреодолимой силой – трагедия неизбежна.

Не было Магды. Давно уже не было.

Все встало на свои места. Его мир был бледным подобием настоящего, а обитали в нем призраки: Фадуна, прах которой давно покоился на холме в Мастаршильде, Даррен, который не смог спасти ее от костра, а себя – от ссылки в армию, и он, Арлинг, застрявший в пустоте между живыми и мертвыми. Живые хотели от него невозможного, а мертвым он был не нужен.

Его внимание привлек камин. От него исходил такой жар, что вся комната должна была освещаться отблесками ада. Где он? Его окружало странное пространство, наполненное смутно знакомыми запахами и звуками. Пальцы ощущали гладкость простыней, уши слышали шум дождя, а нос улавливал запахи жилой комнаты, которая почему-то оставалась невидимой.

Открой глаза, идиот, обругал себя Регарди, сообразив, что до сих пор сидел, крепко зажмурившись. Ничего не произошло. Арлинг попробовал снова – то же самое. Теперь он понял, чем так сильно пахло в комнате. Лилиями. Будто рядом стоял целый букет этих дурацких цветов.

Нужно проснуться, и тогда кошмар кончится.

– Но я не сплю, – прошептал он, вслушиваясь в свой голос. Щипок тоже ничего не дал. Пощечина вызвала острый взрыв боли в голове, и Арлинг скорчился на постели, схватившись за виски. Он чувствовал боль. Это хорошо.

Регарди ожесточенно потер лицо, натирая кожу до зуда. Глаза были открыты – он специально потрогал их – но не видели ничего. Ни тьмы, ни света. Тревога медленно вползла в сердце. С ним было что-то не так.

Неожиданно раздался новый звук – громкий, протяжный, больше всего похожий на оглушительный храп. Арлинг отпрянул в сторону, запутавшись в простынях и чувствуя себя от этого по-дурацки. Кровать вдруг кончилась, и он рухнул на пол, ударившись головой о что-то твердое и деревянное. Это был ночной столик – сверху зашаталась ваза, а запах лилий усилился. Регарди схватился за ушибленный лоб, зашипев от досады. Храп уменьшился, перейдя в едва слышное кряхтение, но не прекратился.

Несмотря на то что от камина шел сильный жар, пол комнаты оставался холодным, обжигая босые ступни. Продолжая растирать глаза, которые по-прежнему ничего не видели, Арлинг на ощупь поднялся, еще не зная, куда пойти, но понимая, что оставаться наедине с храпящим незнакомцем ему не хочется.

Первый шаг закончился столкновением. Он налетел на столик второй раз, опрокинув его и все, что на нем стояло. Звон разбитого стекла, запахи лекарств и застоявшихся лилий наполнили мир бестолковой суетой, а раздавшийся женский крик слился с его собственным.

– О, боженьки мои, господин проснулся!

Волна шума взметнулась по комнате и выплеснулась в коридор, откуда раздался топот ног и взволнованные голоса.

– Тебе это снится, – прошептал Арлинг, замерев на месте и чувствуя, как ночная рубаха, намокшая от воды из опрокинутой вазы, неприятно липнет к ногам. В следующий миг дверь с грохотом распахнулась, впустив сначала сквозняк, а следом за ним знакомый голос. Когда-то родной.

– Сын!

Кажется, он знал этого человека. Элджерон Регарди, его отец и Канцлер Империи, крепко обнял его, обдав запахом табака.

– Слава Амирону, ты очнулся! – руки Канцлера тряслись, но Арлинга не отпускали. – Все будет хорошо, теперь хорошо. Я знал, что ты выкарабкаешься. Ты сильный! Чего стоишь, глупая женщина! Прибери здесь!

В комнате неожиданно стало людно. Арлинг не видел слуг, но почти физически ощущал на себе их любопытные взгляды. Ему казалось, что он попал в другой мир. Может, новый вариант его личного ада? И кто это так горячо обнимал его? Отец? Человек, от которого было трудно дождаться похвалы и который…. убил Магду.

– Ты целый месяц лежал, словно мертвый, – Канцлер проигнорировал его попытку отстраниться и снова прижал к себе. Чувствуя предательскую слабость, Арлинг не стал сопротивляться. Если бы не объятия отца, он снова бы упал. Руки, будто сломанные ветки, ноги, словно подпиленные стволы деревьев, тело, как разбитая весенней слякотью дорога. Душа… Душа, словно покинутый дом. Там все умерли. Осталась лишь пустота. Но это была его пустота. Та, за которую он заплатил жизнью Магды.

Отец продолжал что-то говорить, но до него долетали лишь обрывки фраз.

– Мерзавец Даррен… Ты поправишься… Все начнем заново… Месяц не беда, капля в море…

Вокруг было слишком много людей. Они его раздражали. Кто-то ободряюще похлопал по плечу. Неужели, Холгер? Похоже, все были ему рады, даже отец. Как странно.

А дальше Арлинг сделал то, что не смог объяснить ни на следующий день, ни через год, никогда. Его руки поднялись и крепко обняли Канцлера. Раньше он думал, что непременно умрет, если случится подобное. Но это оказалось даже приятно. Тепло. Мягко. Спокойно.

– Сын, – в голосе Элджерона стояли слезы. – Прости меня.

И это рыдал Бархатный Человек? Горе всем, кто видел его слезы.

Арлинг проглотил ком, застрявший в горле, и, стараясь, чтобы голос не дрожал слишком сильно, прошептал:

– Папа… Тебе не за что извиняться. Амирон уже наказал нас. Кажется, я ослеп.

***

Калек в Согдарии не любили. Здоровое общество, страна великих людей, империя покорителей мира – в ней не было места неполноценным. В мире идеальных людей они жили недолго и не имели будущего. Каждый согдариец должен был уметь быстро бегать, метко стрелять, мастерски владеть мечом и знать основы военного дела. Каждая согдарийка должна была родить здорового сына и отправить его в армию либо в офицерскую школу. Служение Империи провозглашалось высшей ценностью, а воинская доблесть, умение побеждать и достигать цели любыми средствами – главными добродетелями. И хотя молодое поколение согдарийской аристократии уже давно не следовало наставлениям отцов-основателей и большую часть времени проводило не на тренировках, закаляя дух и тело, а на балах или в курильнях, наслаждаясь легкодоступными женщинами и журависом, все согдарийцы считали себя детьми Амирона – храбрыми воителями и воительницами, которым принадлежал весь мир.

Слепые не могли служить в армии и защищать границы раздувшейся Империи. Они не могли работать, не отличали свет от тьмы и нуждались в помощи. Они были больной частью здорового тела, которую можно было вылечить единственным способом – избавившись от нее. На площадях, в храмовых лестницах и на главных улицах городов Согдарии не было калек. Милостыню просили только те нищие, которые не имели увечий. Уродство считалось заразным и могло навлечь несчастье на благородных жителей Империи. Подобно тому, как крысоловы чистили города от грызунов-вредителей, специальная служба Педера Понтуса, главного палача Согдарии, освобождала его улицы от «несовершенных». Нищих и людей незнатного происхождения увозили в поселения на Архипелаге Самсо, откуда не возвращались, а лорды и гранд-дамы, которым не посчастливилось потерять часть тела, ослепнуть, оглохнуть или лишиться разума, должны были добровольно уехать в один их монастырей Амирона. В отличие от простолюдин у них было время. Знатный согдариец, ставший калекой, имел право прожить на прежнем месте еще лет пять, но исход у всех был один – затворничество.

Элджерон Регарди, Канцлер Согдарийской Империи, не привык к поражениям. Победа была целью его жизни, а планы всегда выполнялись. Сын должен был окончить Военную Академию, получить титул гранд-лорда, занять прочное место в Совете и стать преемником его идей и политики, а в будущем – главой новой Империи. Слепота наследника стала вызовом судьбы, который следовало принять с высоко поднятой головой.

Во все концы Империи – от Барракского моря на севере до царства Шибана на юге – отправились десятки гонцов за лучшими врачевателями мира. Элджерон считал, что если не верить в правду, она превратится в ложь и изменится. Так, он не верил, что Гургаранские горы непроходимы, посылая в безжизненные края каргалов и разведчиков. Так, он не поверил, что сын ослеп навсегда, считая, что есть лекарство, которое может его излечить.

Едва ли не впервые в жизни, отец ошибался.

Сначала Арлинг поддерживал Канцлера, потому что его уверенность дарила ему надежду. Несмотря на то что у младшего и старшего Регарди были разные цели, беда сблизила их, отодвинув в туманы прошлого события минувшего года. Наступило перемирие. О нем не говорили вслух, но оно позволяло не чувствовать запаха дыма от костра, на котором сожгли Магду. Неожиданно для самого себя Арлингу захотелось жить. Так сильно, что он соглашался на все, что придумывали доктора, которым хотелось получить обещанное вознаграждение – замок в Гиленпессе с пожизненным содержанием.

Арлинг глотал порошки и микстуры, носил на глазах повязки, пропитанные лекарствами, делал странные упражнения, нюхал зажигательные смеси, слушал лечебную музыку и даже молился. Были и более неприятные процедуры. Его парили в бочках с горячей водой, укутанных сверху одеялами, обертывали в холодных простынях, вываленных в крупной соли, пускали кровь и заставляли лежать на иглах. Регарди терпел, потому что страшнее всех лекарств было оставаться наедине с собой.

Слепота изменила все. Мир, в котором он очутился, был пустым и чужим. Комнаты стали безгранично длинными, коридоры заканчивались неожиданно, а вещи покидали свои привычные места, принимая странную форму. Арлинг узнал, сколько шагов от порога комнаты до кровати, от кровати до уборной, от уборной до камина, от камина до окна, от окна до порога комнаты. Дальше его самостоятельные передвижения заканчивались.

К присутствию сиделки удалось привыкнуть не сразу. Одиночество стало роскошью, которая была недоступна даже в уборной. Элджерон боялся, что слепой сын повредит себе что-нибудь еще, поэтому младшего Регарди не оставляли без внимания ни на минуту. Арлинг с отцом не спорил. Уже давно. Его вечными спутниками стали Холгер, который его одевал, мыл и кормил, Бардарон, который был его поводырем по дому и саду, а также сиделка. Ее имя он не помнил, но теперь она жила в его комнате. С ней было легче всего. Женщина почти не разговаривала, и Арлингу было нетрудно представить ее мебелью, которая научилась дышать и храпеть во сне.

Редкие минуты самостоятельности счастья не приносили.

Как-то проснувшись раньше сиделки, он решил дойти до кушетки у окна. Сделав семь шагов, Регарди, не раздумывая, сел и тут же провалился вниз, упав на ковер – все полы в комнате были давно устланы мягким покрытием, чтобы он не ушибся.

Женщина-тень не проснулась, и Арлинг продолжил. Подняв руку, он нащупал край кушетки. Ошибка составила два шага. В последнее время их было так много, что Регарди даже не разозлился. Просто добавил новое расстояние в «Словарь Шагов», который стал составлять в голове с тех пор, как понял, что глаза ему больше не помогут.

Регарди вернулся к кровати, трогая все предметы, которые попадались на пути. Он думал, что хорошо знал обстановку комнаты, в которой вырос, но только сейчас понял, как сильно ошибался. Картины ползали по стенам, не желая висеть на одном месте, фарфоровые статуэтки коней, которые он собирал с детства, разбегались с полок, ковер собирался в складки, а многочисленные столики, тумбы, статуи и декоративные колонны, которые когда-то украшали комнату, превратились в препятствия.

Убрать все, сжечь, уничтожить, в ярости думал Арлинг, потирая ушибленное место. Оставить только кровать, стул, стол – ничего лишнего. Зачем ему красивый интерьер, если он его не видел? Зачем цветы в вазах, запах которых его только раздражал? Зачем открывать и закрывать занавеси на окнах – этот звук по утрам злил его не меньше, чем крики сиделки, которая, обращаясь к нему, всегда повышала голос, словно он был не только слепым, но еще и глухим.

Книжный шкаф задержал его надолго. Покачавшись на пятках, Арлинг вытащил первую попавшуюся книгу. Она оказалась неожиданно тяжелой, и ему пришлось подхватить ее второй рукой, чтобы не уронить. Металлическая обложка с тисненым орнаментом, шелковые закладки с золотыми нитями, страницы, пахнущие древностью, – это могла быть только «История коневодства Согдарийской Империи», которую ему в детстве подарил отец. Богатое, коллекционное издание, купленное на аукционе. Положив книгу на пол, Регарди наугад открыл ее посередине и провел рукой по шероховатому листу. Только сейчас он понял, что никогда по-настоящему не читал ее, лишь разглядывая рисунки, мастерски выполненные художником. Арлинг нащупал царапину на обратной стороне обложки, которой когда-то пометил книгу, представляя, что ставит клеймо на лошади, и усмехнулся. Теперь ее содержимое навсегда останется для него тайной. Чтение было привилегией зрячих.

С трудом заставив себя не швырнуть книгу в камин, Регарди дошел до кровати, медленно отсчитывая шаги. Неужели жизнь превратится в сплошной отчет? У него никогда не было столько свободных, ничем не занятых часов, минут и секунд – время вдруг резко замедлилось. Оно ползло, словно само превратилось в калеку, который ощупью прокладывал путь в неизвестность.

Уже на второй день Бардарон принес ему трость, но она до сих пор стояла в углу – Арлинг прикасался к ней редко. Ему казалось, что если он начнет ходить с тростью слепого, то зрение уже никогда к нему не вернется. Правда, иногда, просыпаясь посреди ночи, которая отличалась от дня только отсутствием шума на улице и в доме, Арлинг нащупывал гладкую, невесомую палку с навершием в виде головы птицы и представлял, что она превращается в продолжение его руки.

Трость всегда будет первой. Легко постукивая, она будет вести его по жизни, став ближе, чем кто-либо. Возможно, он даже ее полюбит. Будет заботиться, полировать тряпочкой и тщательно мыть после каждой прогулки по улице. Может, придумает ей имя. Например, Изабелла. Иногда Регарди пытался танцевать с ней, но она лишь наступала ему на ноги, и он ненавидел трость еще сильнее.

Утренние процедуры превратились в изысканные пытки. Арлинг стал думать о тех вещах, которые раньше никогда не приходили в голову. Как налить воду в стакан, не пролив ее на стол. Как справить нужду, не запачкав обувь. Как съесть поданный Холгером завтрак, не ткнув себе вилкой в щеку. Как одеться, не запутавшись в тесьме от камзола. Регарди и не представлял, какую сложную одежду носил все это время. Пуговицы могли свести с ума. Была б его воля, он ходил бы в одной рубашке, ел руками и не вставал с кровати весь день, но Канцлер требовал, чтобы сын вел прежний образ жизни – хотя бы формально. Арлинг старался, но его терпения хватало только на то, чтобы самостоятельно натянуть чулки.

Сон стал редким удовольствием. Арлинг подолгу ворочался с боку на бок, пытаясь прогнать разные звуки, которые настойчиво лезли в голову. Если раньше можно было закрыть глаза и провалиться в небытие, то теперь ему приходилось зарываться в подушки, чтобы спастись от шорохов, скрипов, шептания слуг и грохота карет за окном. Едва он начинал медленно тонуть в липком море кошмаров, как внезапный треск дров в камине, или храп сиделки выдергивали его обратно, заставляя в бешенстве кусать скомканную простынь. Сон приходил и уходил неожиданно, а Регарди оставалось гадать, спал он или уже проснулся.

Улица стала тяжелым испытанием. Он осмелился выйти из комнаты, в которой чувствовал себя, по крайней мере, безопасно, только через неделю. Уютный мирок из девяти шагов до окна, пяти до стола, десяти до камина и так далее вдруг сменился бесконечно длинной лестницей, которая началась так же неожиданно, как и закончилась, пополнив «Словарь Шагов» новыми цифрами. Пятьдесят три ступени. С трудом спустившись, он понял, что будет пользоваться ими нечасто.

Входная дверь открылась тяжело и со скрипом, выпустив Арлинга в бескрайний мир, который назывался улицей. Они вышли всего лишь во двор, но ему казалось, что он очутился в диком поле, по которому неслись разъяренные буйволы. Пришлось приложить усилия, чтобы не спрятаться за спиной Бардарона, который заботливо придерживал его за руку. В лицо Арлингу дыхнул ветер, который отличался от воздуха из окна, как вино из погребов Канцлера от вина, которое подавали в портовых питейных. Он кружил голову, норовя унести ее с плеч в небо. Подобно звездам, солнцу и луне, небо нельзя было потрогать или услышать. А значит, его существование вызывало сомнение.

Но страшнее всего был шум. Шум, который было трудно понять, и в котором было трудно разобраться. Тысяча звуков и отголосков врывались в уши одновременно, грозя свалить с ног. Регарди точно упал бы, если не вцепился бы в камзол Бардарона.

Первая прогулка была недолгой. Арлингу хотелось поскорее вернуться в комнату, где он чувствовал себя хозяином своего тела, а не полудохлой мухой, которая уже прилипла к паутине, но еще мечтала добраться до вазы с вареньем. Знакомые дорожки сада, где он вырос, превратились в ловушки из корней, камней и неровностей, которые подставляли ему подножки, вынуждая постоянно хвататься за руку Бардарона. И хотя отец настаивал на том, чтобы он гулял чаще, Арлинг появлялся в саду редко. Куда надежнее были стены комнаты. Три шага до стола, пять шагов до книжного шкафа, восемь до камина, четыре до женщины-тени, которая всегда сидела на одном месте – в углу на стуле и чем-то стучала. То ли зубами, то ли вязальными спицами.

Что стало легче, так это говорить. Вместо того чтобы смотреть по сторонам, у него появилось больше времени, чтобы обдумывать слова, которые раньше вылетали из него, как вода из горлышка лейки, рассеиваясь щедрым фонтаном повсюду, где только можно. Сейчас Арлинг говорил мало и медленно, так же, как и ел. Холгер заставлял его пользоваться вилкой, и он мог полчаса ковырять кусок отбивной, уже нарезанной для него поваром.

Однажды поднимаясь по лестнице после прогулки, Регарди услышал, как служанки на кухне обсуждали набежавшую тучу. Она загородила все небо, и теперь во всем доме стояла такая темнота, что не было видно вытянутой руки. Как, наверное, неуютно сейчас в комнате, подумал он тогда и попросил сиделку зажечь свечу. И только после того, как женщина-тень послушно чиркнула спичкой и зажгла настольную лампу, Арлинг вдруг понял, что ему это было больше не нужно. Свет и тьма остались в другом мире. Там, где жила Магда.

О Магде он думал всегда. Она растворилась в комнате, особняке, саду, во всей Согдиане – везде, где протекала его ослепшая жизнь. К себе она его не пускала, и он смирился, довольствуясь тем, что дарили воспоминания. Арлинг просыпался и засыпал с ее лицом перед невидящими глазами, просил совета, делился с ней страхами, сомнениями и надеждами, доверял самое сокровенное. Она стала его утешением и поводырем, его личным Амироном, которому он молился, – впервые в жизни Регарди поверил. Его вера была проста. Магда была светом, его прошлое – тьмой. Ему не вернуться назад, но и не сдвинуться вперед. Слепота была наказанием и испытанием. За его слабость. За поражение. За то, что они не вместе.

А вот о Даррене Арлинг не вспоминал. Пустота вокруг уже проникала внутрь него, вытесняя злость и обиду на бывшего друга. Монтеро превратился в кнут палача – разве можно злиться на орудие пытки? Разве что на руку, его держащую.

Как-то Холгер спросил, хочет ли он знать про Даррена. Арлинг сидел в кресле у камина, вертел в пальцах гипсовую статуэтку кобылы, у которой уже оторвал две ноги, и ни о чем не думал. Ему нравилось такое состояние, и он не любил, когда ему мешали.

– Он в армии? – раздражено спросил Регарди, пытаясь отковырять лошади хвост.

– Да, господин, – Холгер, как и все слуги, говорил с ним громко, стараясь, чтобы его было хорошо слышно. – Молодой Монтеро уже полгода как…

– Достаточно, – прервал его Арлинг и бросил статуэтку в огонь. Она никогда ему не нравилась, а сейчас и подавно злила.

– Никогда не говори мне про Монтеро, понял? – неожиданно для себя набросился он на старика. – Ни про Даррена, ни про его сестру! Мне наплевать, где они сейчас и чем занимаются. У них своя жизнь, у меня своя.

Холгер испуганно замолчал, но скоро вновь затараторил, решив, видимо, что обидел молодого господина:

– Конечно, господин, как прикажете. Я все понял. Никаких Монтеро.

По мере того как в Согдиану постепенно пробиралась осень, фантазия докторов кончалась, но зрение не возвращалось. В душу Арлинга стало закрадываться отчаяние.

Как-то ему не спалось, и он бесцельно бродил по комнате, отсчитывая шаги. Женщина-тень не мешала – то ли уснула, то ли погрузилась в вязание. В доме стояла тишина, которую тревожила лишь тяжелая поступь охраны во дворе, да легкое шуршание стрелок часов на камине. Впрочем, в доме происходило что-то еще. Прислушавшись, Арлинг определил, что звук шел из кабинета отца и был похож на приглушенную речь.

В коридор выходить не хотелось, но любопытство было сильнее. Двадцать шагов до большой вазы, – какой холодный у нее бок! – еще пять до угла, теперь прямо, вдоль стены, осторожно обойти картину и снова к спасительной стенке. На расстояние, которое он раньше преодолевал за минуту, сейчас ушло почти десять.

Добравшись, наконец, до отцовской комнаты, Арлинг приложил ухо к двери, надеясь, что никто из слуг за ним не подглядывал.

– Я пригласил вас в Согдарию не за этим, Хайнан, – гневно говорил Канцлер. – Мне и своих предсказателей хватает. Вы уже делали невозможное, так сделайте это еще раз. Чего вам не хватает? Денег? Смелости?

Собеседник Элджерона закряхтел, и Арлинг не сразу понял, что он смеялся. Он помнил этого Хайнана, лекаря из Арвакса. Его порошки были отвратительны на вкус, а пальцы всегда холодными и слишком шершавыми. Отец рассказывал, что он поставил на ноги сына местного барона, который повредил позвоночник и не двигался несколько лет. Как же теперь хотелось верить в сказки…

– Деньги? Их количество не повлияет на мое решение, Канцлер, – прошелестел доктор. – Я верну то, что вы заплатили. Все до последнего согдария. Вы можете согласиться на операцию, ваше право, но никто не даст вам гарантий, что она поможет. Поврежден зрительный нерв, потребуется вскрытие черепа, а после такого долго не живут. Хирургия спасает людей, но у вашего сына другой случай.