Сети города. Люди. Технологии. Власти

Это наблюдение провоцирует вопросы: каким именно образом доступность цифровой информации и увеличивающийся охват этой информации трансформируют и будут трансформировать природу государственной власти? И какие игроки участвуют и способны участвовать в определении направлений этой трансформации при существующем технологическом укладе?[162] Интересную попытку ответить на эти вопросы можно найти у Роба Китчина. Его цель – показать, что большие данные не нейтральны. Они всегда являются политически конкретизированными, а также используются ситуативно и в контексте социально заданных целей и ценностей[163]. Китчин отмечает, что представление всех проблем городского функционирования как чисто технических (Китчин называет такую установку «технократическим способом городского управления») уязвимо по двум причинам. Во-первых, в силу того, что все данные о городской реальности получить невозможно. Во-вторых, из‐за отсутствия чувствительности к местному контексту такой тип управления не способен распознать структурные социальные или культурные проблемы городской среды, которые могут носить качественный, а не количественный характер[164]. Наконец, Китчин показывает, что умный город – это рискованный проект, поскольку его зависимость от одного типа кода в управлении различными нецифровыми ресурсами делает его крайне уязвимым, как и увеличивающееся напряжение между правом на приватность и требованиями безопасности[165].

Интересную аналитическую работу с дискурсом умного города, включающую в себя также обсуждения большинства недавно появившихся аргументов по теме, можно найти у Ола Седерстрема, Тилля Пааше и Франсиско Клаузера. В целом для этих авторов умный урбанизм – это идеологический конструкт, тогда как главный игрок, продвигающий этот конструкт, – компания IBM, которая зарегистрировала термин «умнеющие города» (smarter cities) в качестве товарного знака в 2009 году. Они отмечают, что лишь на первый взгляд дискурс умных городов касается эффективного и устойчивого развития. В реальности стратегическая цель этого дискурса – позволить таким корпорациям, как IBM, Siemens или CISCO, занять доминирующую позицию на огромном рынке[166]. Умный город как программа развития всегда представляется этими компаниями аполитичным и аидеологичным, как чисто инженерный феномен. Однако Седерстрем, Пааше и Клаузер предлагают рассматривать предоставление большими частными компаниями городским властям цифровых решений для производства и управления все большим массивом цифровых данных как процесс приватизации этими компаниями не только новых городских пространств и услуг, но и приватизации самого городского управления. Здесь нужно отметить, что приватизация частными игроками государственных функций – атрибут сегодняшней политической и экономической реальности, чаще всего описываемый как «неолиберальный». С этой точки зрения проекты умного города следует рассматривать в контексте дискуссий о неолиберализме.

С одной стороны, ключевая роль частных компаний в развитии городской среды, а также тип технологий, обеспечивающих ее функционирование, видятся здесь в качестве революционно новых. С другой стороны, составляющие этого дискурса, который обосновывает конкретные решения по изменению практик управления городом, уже имели место в истории городского планирования. Тейлор Шелтон, Мэтью Зук и Алан Вииг отмечают, что идея научного городского планирования существовала и в доцифровую эпоху[167]. Седерстрем, Пааше и Клаузер анализируют теорию города IBM и приходят к выводу, что дискурс «умнеющих городов» предполагает трансформации в таких сферах городской жизни, как безопасность, здания и городское планирование, управление, ресурсы (электричество и вода), транспорт, социальные программы, здравоохранение и образование[168]. Основная идея заключается в том, что в умном городе все эти сферы систематизированы и, таким образом, управляются непредвзято и более эффективно. Седерстрем и его коллеги отмечают, что такое представление о городе как системе систем возникло еще в начале 1960‐х. По их мнению, IBM строит свое видение городского развития по принципу матрешки, что позволяет сравнивать эту тенденцию с тенденциями в послевоенном модернистском городском планировании. В частности, авторы выявляют в дискурсе «умнеющих городов» два тропа из модернистского планирования. Первый – город как «система систем». И второй – утопический дискурс, обнажающий городские патологии и предлагающий способы избавления от них. При этом, с их точки зрения, городская теория как теория систем – это в первую очередь метафора, создающая «поверхность эквивалентности» и дающая возможность перевода разнообразных городских феноменов в цифровые данные[169].

Говоря о целях и операционализации, Седерстрем, Пааше и Клаузер выделяют три ключевые составляющие дискурса умного города. Во-первых, этот дискурс создает и продвигает ряд обязательных для прохождения пунктов (в концепции Мишеля Каллона), цель которых – обеспечить трансформацию города в умный город. Во-вторых, этот дискурс предполагает систему городского управления, где данные и технологии их обработки вытесняют знание, экспертизу и способности интерпретировать. Системный характер умного города делает экспертов в отдельных областях функционирования города ненужными. В-третьих, этот дискурс обосновывает государственные инвестиции в информационные технологии как приоритетные по отношению к другим сферам и измерениям функционирования городов[170]. В такой аргументации особо интересным кажется использование понятия Мишеля Каллона «обязательных для прохождения пунктов» (ОПП) как конкретных временны́х и пространственных моментов, где заново определяются отношения между обществом и технологиями. Чтобы такой момент случился, необходимо представить существующую ситуацию в качестве кризисной или проблемной, выявить, в чем именно специфика этой проблемы, а также определить тех игроков, которые будут способны ее решить. В операционализации авторов ОПП – это место (в географическом или институциональном смыслах) либо процедура, которая становится неизбежной подобно вакцине, разработанной фармацевтической фирмой. По их наблюдению, сегодня города все чаще рассматриваются в качестве больных в социальном, финансовом или экологическом смыслах, а городское управление – как неспособное и не имеющее инструментов для решения этих проблем[171]. Дискурс умных городов видится авторами именно как инструмент для превращения определенных компаний и определенных цифровых технологий в ОПП для решения проблем в городском управлении[172].

Обсуждаемые выше аргументы интересно сопоставить с исследованием, которое провела Аннализа Коккиа. Опираясь на его результаты, можно прийти к выводу, что умный город – это скорее политическая и деловая повестка, чем конкретный набор технологий либо реально существующая городская материя. Количественно проанализировав существующие исследования и публикации о феноменах умного и цифрового города с 1994 по 2012 год, Коккиа показала, что из пяти основных причин роста популярности дискуссий об этих феноменах лишь одна является сугубо технологической – развитие сети Интернет в начале 2000‐х годов. Остальные четыре – это подписание и затем вступление в силу Киотского протокола, ограничивающего экстенсивный промышленный рост городов; инициирование компанией IBM кампании «Умная планета»; начало движения «Соглашение мэров», отвечающего на требования и ограничения Киотского протокола; а также появление стратегии «Европа 2020», обозначающей основные направления и принципы развития Европейского Союза после экономического кризиса 2008 года[173]. Как и другие авторы, Коккиа отмечает, что изначально термин «умный город» ассоциировался с термином «умный рост», который означал набор решений в городском и региональном планировании, дающих местным сообществам инструменты препятствовать и нивелировать негативные последствия эксурбанизации (англ. urban sprawl) и загрязнения. Суть этих решений чаще всего сводится к вопросу, как сделать пространства эксурбанизации более «городскими» силами не столько государства, сколько местных инициатив. А инструменты для этого – поощрение смешанных и более разнообразных типов землепользования, внесение разнообразия в существующие услуги, большее внимание к природным ресурсам и удобствам[174]. Во многом эта концепция соотносится с базовым тезисом Киотского протокола, где «умный» означает скорее «устойчивый», а не «цифровой» или «системный». Кроме того, здесь подчеркивается необходимость увеличения автономии и самодостаточности местных сообществ по отношению к государству и более рефлексивных нелинейных практик развития в целом.

В этом смысле умный город – проект не только с технологическим измерением, означающим растущую дигитализацию повседневности и регулирование появляющихся в результате цифровых данных. Двумя другими измерениями здесь следует назвать институциональное, означающее новый тип отношений между государством и гражданами, а также человеческое, означающее новые формы развития человеческого капитала в результате обучения и распространения знания в целом[175]. Предложенная Европейской Комиссией стратегия «Европа 2020»[176] позволяет судить о том, что движущими силами умного города как вектора развития является не только распространение интернета, но и экологические проблемы, неспособность Европы конкурировать в экстенсивном промышленном развитии с развивающимися странами, а также стареющее население. Уже один из первых авторов, критически разбирающих проекты умного города, Альберто Ваноло, видит в дискурсе таких проектов в первую очередь технологическое и экологическое измерения[177]. Таким образом, умный город – не исключительно технологический феномен, но новая тенденция в политико-экономическом воображении. Это не сама среда города, насыщенная цифровыми технологиями, но обусловленные технологическими компаниями и политическими программами дискурсы, жанры и стили коммуникации, утверждающие функции и значения практик внедрения цифровых технологий в городскую среду. Седерстрем и коллеги называют такой тип деятельности дискурсивным и перформативным, то есть мобилизующим ряд игроков и технологий, определяющих городское развитие[178].

Здесь также важно заметить, что умный город как повестка развития будет иметь существенные отличия в зависимости от политического, экономического и культурного аспектов локального контекста, в котором она реализуются. Скажем, мы можем ожидать большую разницу в проектах умного города в странах первого и третьего мира. Айона Датта показывает на примере Индии, каким именно образом умный город как повестка развития встраивается в долгосрочные структурно заданные возможности национального строительства и приоритеты индийских элит. В частности, из анализа Датты можно заключить, что индийские проекты умных городов, такие как Дхолера, продолжают местную традицию постколониального «утопического городского планирования»[179]. Датта подчеркивает, что эти проекты реализуются скорее в рамках определенной деловой модели, а не в рамках логики справедливого социального государства. В то же время многочисленные лишения отдельных людей и вытеснения с собственной территории владельцев земли, нужной для реализации проекта Дхолеры, являются основной политической темой и мобилизующим фактором[180]. В данном случае можно заметить, как отличия в разных операционализациях повестки умного города задаются различиями в политической культуре, промышленной истории и национальном проекте[181]. Шелтон, Зук и Вииг также показывают, что комбинации игроков, идеологий и технологий, характерные для проектов умных городов в Европе, значительно отличаются от маркетинговой риторики и реальных решений в случае эталонных умных городов, таких как Масдар в Объединенных Арабских Эмиратах или Сонгдо в Южной Корее[182]. По наблюдению авторов, сегодня самые разные игроки помещают тему городского развития в центр дискуссий о решении целого ряда глобальных проблем с локальной спецификой – климатических, связанных с неравенством и социальной мобильностью, с новыми формами государственной власти и гражданского участия и т. д.[183] Они предлагают обращать внимание на то, как парадигма умного города внедряется в уже существующих городах с характерными для них управлением, рынком труда, созданной средой.

Принципы критической теории умных городов

Здесь появляется интересный и значимый вопрос: насколько решения в рамках проектов умного города – это решения именно городского масштаба, а не масштаба национального государства? Другими словами: в какой степени трансформации, предполагаемые проектом умного города, меняют городскую власть и горожанина, а в какой степени – феномены государственного суверенитета и гражданства? В этой главе проблематизация отношений между городским и национальным масштабами является ключевым вопросом при обсуждении проектов умного города и эффектов их реализации. Существует соблазн утверждать, что с появлением проектов «умной решетки», интернета вещей, генерируемых пользователями цифровых навигационных услуг, а также с учетом потенциала их развития, гражданство, суверенитет, права, власть во все большей степени актуализируются и определяются ситуациями в городском, а не национальном масштабе. Уже сейчас можно наблюдать, что дискуссии об умных городах становятся контекстом для формулирования принципиально нового типа политических аргументов, и это несмотря на то, что сами проекты умных городов продвигаются в качестве принципиально аполитичных.

Можно ли говорить, что разработка и интеграция цифровых приложений в сегодняшнем контексте занимает место централизованного городского и регионального планирования в послевоенной Европе, материальными средствами создавшего отношения между государством и гражданином, характеризующиеся социальными обязательствами государства, а также бюрократически контролируемым массовым потреблением?[184] А приоритизация городского масштаба для идентификации и решения проблем современности радикально меняет значение гражданства и отношения между фигурами «гражданина», «горожанина», «эксперта» и «политика»? Можно ли в этом случае продолжить, что сегодня преобразующее мышление в масштабе национального государства ограничивается другими масштабами – в первую очередь городским?[185] Скажем, для Китчина речь идет именно о городе, так как город – это основная локализация, где большие данные производятся пользователями либо целенаправленно, либо в результате их взаимодействия с существующими инфраструктурами и услугами[186]. При этом очевидно, что проекты умного города не предполагают изобретения и внедрения новых решений на уровне пространственной формы и городской морфологии. Эти новые решения основаны на создании цифровых кодов, которые свяжут существующую городскую среду в единую систему управления (информацией). Последнее ставит вопрос о структурных возможностях инноваций в сфере архитектуры и о новых структурных ограничениях в профессии архитектора. Рем Колхас замечает, что в результате этой «умной» или цифровой революции в градостроительстве вся предшествующая логика развития и инноваций в архитектурной профессии будет сметена. Тогда универсальные «свобода, равенство, братство» заменяются также универсальной, но присущей скорее городскому масштабу триадой «комфорт, безопасность, устойчивость»[187].

Исходя из этого, важно иметь инструменты для анализа того, как повестка умных городов создает ряд обязательных для прохождения пунктов (ОПП) для нового типа общества. Основные вопросы в русле критической теории как раз должны быть сформулированы таким образом, чтобы рассматривать проекты умного города как ответы на уже существующие доцифровые общественные тенденции, собранные вместе и представленные компаниями и политическими программами в качестве ОПП. В этом случае функция критической теории заключается в предотвращении ситуации, когда человечество полностью подчинено идеям и действиям, обоснованным спецификой организации существующего здесь и сейчас общества[188]. Для этого необходим анализ инженерных решений для городского масштаба с учетом их последствий для человеческой практики в других масштабах. Речь идет, прежде всего, о последствиях в отношениях между государством и гражданами (ключевых в процессе формирования национального масштаба как центральной арены социального процесса со второй половины XIX века); а также в вопросах собственности на информацию, генерируемую цифровыми платформами, и, таким образом, экономического суверенитета государств в условиях цифровой глобальной экономики[189]. Макс Хоркхаймер пишет о вечной оппозиции между философией и реальностью в результате ключевого принципа философии, согласно которому действия и цели человека не могут быть продуктом слепой необходимости. Сегодня необходимость выражается прежде всего в эффективности (то есть в упрощении и улучшении) за счет дигитализации социальной реальности. Мы можем говорить, что любая изобретенная технология, которая начинает массово использоваться, делает жизнь проще и лучше. В противном случае она бы не использовалась. Вопрос в том, чем мы жертвуем в процессе этого упрощения и улучшения, каким конкретно трансформациям придаются значения улучшения и упрощения, а также кто контролирует эти значения.

Шелтон, Зук и Вииг замечают, что дискурс умных городов в версии больших компаний, таких как IBM, продолжает уже существующую и принимаемую как должное неолиберальную риторику о городах как помещенных в условия жесткой конкуренции и вынужденных бороться за умных и успешных горожан. Плотность использования цифровых технологий в городской среде, а также технопарки как модели для развития связываются между собой как раз повесткой умного города и видятся в первую очередь как источники конкурентоспособности города[190]. При этом авторы замечают, что сети институций, продвигающих и практически оформляющих проекты умных городов, по своей сути экстратерриториальны и не имеют отношения к конкретным городам или каким-либо другим локальностям[191]. Это возвращает нас к вопросу о том, насколько эта повестка развития характерна именно для городского, а не национального или глобального масштаба. Основываясь на вышесказанном, можно утверждать, что в том числе в результате кампаний по продвижению проектов умного города городская среда становится и фокусом, и локализацией для обсуждения самых актуальных проблем глобального развития, тогда как феномены и процессы, присущие городской среде, становятся формой (часто фетишем) для их решения.

В такой перспективе можно заметить появление новых пространственных форм как для утопического, так и для идеологического мышления о лучшем обществе. Эта тенденция гораздо шире, чем ее конкретные операционализации в проектах умного города. Ее можно описать и суммировать тремя эмпирическими наблюдениями. Во-первых, появляются новые режимы знания о городе, выходящие за рамки технического городского планирования и раскрывающие для широкой аудитории до этого скрытые или специализированные аспекты городских систем. Во-вторых, появляется новая форма политического популизма, основной посыл которой состоит в том, что сильное предпринимательское городское управление способно решить все социальные и экономические проблемы, несмотря на их сложный структурный контекст. В-третьих, можно наблюдать массовое распространение городских движений и инициатив, поощряющих все более эгалитарное, горизонтальное и разнообразное использование городских ресурсов. Важными последствиями этой тенденции становятся новые концепции всеобщего государственного обеспечения (welfare) и самого государства всеобщего благосостояния (welfare state), а также новые понимания феномена работы и профессиональных этосов. Что касается первого, выросшее давление международной конкуренции и сокращение государственных бюджетов вызвало географическое переформатирование институций всеобщего государственного обеспечения (welfare) в форме ряда локальных организаций и практик[192]. Помимо институциональной трансформации социального государства, сюда нужно отнести появление новых игроков и продуктов – негосударственные организации (НГО) с локальной повесткой, включенные в национальные и международные программы и интегрируемые в системы опеки при помощи конкурсов на конкретные задачи. Эти институции и практики позволяют более гибко и индивидуализированно реализовывать национальные и региональные макростратегии в масштабе города, смешивая в конкретных пространствах такие общие блага, как образование, досуг и технологии, а также перекодируя существующую городскую среду. С другой стороны, можно наблюдать, как растущее разнообразие использования городской среды вызывает появление целого ряда новых типов занятости и новых концепций профессионализма, чаще всего связанных с культивацией символического элемента городской среды и мягким планированием.

Таким образом, здесь важно зафиксировать двусторонний процесс. С одной стороны, существует влияние локальной специфики городской жизни и городской культуры на траектории дигитализации городской среды и человеческого поведения. Это влияние можно заметить в появлении новых типов услуг, в направлениях развития дополненной реальности или в закономерностях производства разного рода содержания о городе в цифровой среде. С другой стороны, дигитализация городской среды и человеческого поведения меняет роль и функцию города в социальных процессах. Такой взгляд на современные представления об участии технологий в создании городской среды и специфики городской жизни позволяет уйти от технологического детерминизма и принимать во внимание те тенденции, которые делают появление и массовое использование определенной технологии повсеместным. Скажем, чтобы лучше понять суть и потенциал умных счетчиков как одного из ключевых аспектов интернета вещей, нужно сопоставить эту технологию с долгосрочной тенденцией приватизации и гибкого регулирования городских услуг, таких как вода или электричество[193]. Важно не только понимать, какой тип городской среды и городской культуры производит идея умного города, но также из каких уже существующих практик, ограничений и ожиданий индивидов собирается эта идея.

Интерпретируя проекты умного города, архитектор Сэм Джейкоб предложил смотреть на город XX века как на город-фабрику, а на город XXI века как на экосистему (цифровых) данных, природы и культуры[194]. Эмиль Дюркгейм показал, как промышленная революция, урбанизация и усложнение разделения труда вызвали появление новой формы зависимости людей друг от друга. Эта новая форма зависимости предполагала также новую форму сплочения – органическую солидарность[195]. Когда производство становится массовым и централизованным, а фабрика со сложным разделением труда – ключевым работодателем, индивидуальным работникам проблематично самостоятельно заботиться о себе. Тогда необходимыми становятся институты массово и централизованно организованной заботы и социального воспроизводства в целом. В этом смысле действительно можно говорить, что фабрика с характерным разделением труда – это модель, рождающая государство и общество всеобщего благосостояния, предполагающие соответствующие режимы гражданства и власти. Важно, что эти режимы становятся возможными благодаря регулированию социальных процессов именно в масштабе национального государства. Получается, что сегодняшняя ситуация с характерным для нее увеличением значения глобального (а не национального) разделения труда де факто означает устаревание и необходимость трансформации институтов и инфраструктур, созданных для потребностей национальных массовых обществ всеобщего благосостояния. В этом случае можно утверждать, что в политико-экономическом плане проекты умного города выступают сегодня в качестве доминирующего воображения ремасштабирующегося дерегулирующегося общества. Такие проекты – это цифровые технологические решения для уже имеющего место перенесения функций организации социального процесса с национального на региональный, городской и локальный уровни в результате глобализации. Причем понимание глобализации как ремасштабирования является ключом к пониманию дотехнологических движущих сил проектов умного города[196].

На уровне индивидуального поведения задача проектов умного города – усилить и технологически обосновать такие все более широко принятые и предполагаемые личностные качества, как самодостаточность, многофункциональность и обязательная рефлексивность[197]. Городская среда становится активным игроком, способствующим их выработке и поддержанию, что, в свою очередь, ставит вопрос о новых значениях городской жизни в ситуации переопределения феноменов гражданства и суверенитета.

Энтони Гидденс и Патрик Даймонд обосновывают новый эгалитаризм в контексте дерегулирующегося общества как систематическое предоставление равенства возможностей, а не результатов[198]. Развитие цифровых технологий (в первую очередь приложений, нацеленных на усиление самодостаточности пользователей) фиксирует именно эту социально-политическую тенденцию, набирающую силу как минимум последние три десятилетия. В проектах умного города именно цифровая технология, а не централизованно и массово организованные институты перераспределения, рассматривается в качестве основания автономии и достоинства индивида, а также способа решения ряда проблем. Благосостояние становится уже не столько массовой, сколько индивидуальной программой. Продолжая существующую логику дерегуляции, цифровые технологии делают такие коллективные массово организованные проекты, как здравоохранение, образование, трудоустройство, а в перспективе и безопасность, все более индивидуальными[199]. К примерам долгосрочных стратегических проектов и тенденций, фундаментально меняющих модерное общество всеобщего благосостояния, следует отнести движение Quantified Self и различные self-tracking практики[200]. Эти практики, обусловленные развитием цифровых технологий, встраиваются в ситуацию кризиса органической солидарности внутри национальных сообществ, вызванного изменением специфики разделения труда и дерегуляцией государства всеобщего благосостояния[201].