Люди, ангелы и микросхемы

«Ангел вернулся?» – Наоми недоверчиво шагнула вперед.

– Что, ангелам нравится каньон Лорел? – спросила она резонирующий силуэт и громко рассмеялась.

«Чертов агент сведет меня с ума, – подумала Наоми. – К черту песни. Лучше вернуться в Вегас, чем отправиться в сумасшедший дом». Она пыталась представить, как собирает вещи и едет на вокзал. Кто-то вышел из дома. Наоми обернулась, надеясь, что это будет Кеттел, которого она пошлет к черту, но мужчина был ей незнаком. Распахнувшаяся за его спиной дверь закрылась, громко хлопнув. Одновременно с этим Наоми услышала далекий грохот. Она подумала, что это галлюцинации после приема кислоты, но затем увидела открытый рот вышедшего из дома мужчины. Стеклянными глазами он смотрел куда-то за спину Наоми. «Ну, что на этот раз?» – подумала она, обернулась и увидела несущийся по склону туристический автобус.

С диким грохотом он ломал деревья и перепрыгивал через камни. Одно препятствие, второе, третье… Казалось, что так будет продолжаться, пока он не достигнет виллы, и уже здесь улыбчивый молодой водитель извинится и скажет, что просто решил срезать путь. Наоми улыбнулась, решив, что если все случится именно так, то обязательно назначит водителю свидание, но неожиданно автобус врезался в огромный валун и замер. Сухой ветер донес крики пострадавших. Из виллы за спиной Наоми на улицу высыпали пришедшие на вечеринку люди. Какое-то время они смотрели, как пассажиры автобуса выбираются из искореженного транспорта, затем громыхнул взрыв.

Наоми почувствовала, как волна жара обдала лицо. Кожу защипало, из глаз потекли слезы. Быстро моргая, Наоми пыталась определить, как далеко находится автобус до виллы. Горящие люди, с воплями бегущие от автобуса, казались ей чем-то нереальным. Таким же нереальным был столб черного дыма, устремившийся в небо, и запах – едкий, слезоточивый.

Собравшиеся на вилле гости очнулись, заворковали. Десяток мужчин кинулись вверх по склону к автобусу, чтобы оттащить от адского пекла уцелевших. Наоми смотрела, как они карабкаются по склону, только сейчас поняв, как близко от виллы находился автобус. Если бы его не остановил валун, то эта груда железа могла докатиться до стоянки. Еще несколько мужчин пробежали мимо Наоми и начали карабкаться по склону. Кто-то обнял ее за плечи.

– Ты в порядке? – спросил Кларенс Кеттел, тревожно заглядывая ей в глаза.

– Лицо горит, – сказала Наоми.

– С твоим лицом все в порядке.

– Но я чувствую, как оно горит! – Наоми запаниковала. Ей показалось, что она стала одним из тех людей-факелов, которые орали, выбираясь из объятого пламенем автобуса. Наоми чувствовала, как кожа слезает с ее лица, как падает ошметками на землю. – Помоги мне, Кларенс! – закричала она. – Помоги! Помоги! Помоги!

Кеттел влепил ей пощечину, и когда она растерянно замолчала, велел идти в дом.

Светловолосая хозяйка, решив, что Наоми действительно пострадала во время взрыва, обняла ее за плечи. Наоми закрыла ладонями лицо. Блондинка что-то ворковала, уводя ее в дом. Наоми слышала ее голос, но не понимала ни слова. Кто-то звонил в неотложку. Наоми села на диван. Она боялась убрать от лица руки, потому что думала, что только так сможет спасти сгоревшую кожу. В дом стали заносить первых раненных. Люди стонали и причитали. Наоми слышала, как старуха сыплет проклятиями на бога и организаторов экскурсии.

– Моя нога! Моя нога! – голосила молодая женщина. – Посмотрите это же кость! Она торчит сквозь кожу! Я вижу свою кость! Кость! Кость!

Наоми не смогла удержаться и устремила к женщине взгляд. О собственном лице она забыла, да и не случилось с ним ничего страшного, лишь щеки горели неестественным румянцем, да продолжали слезиться глаза. Где-то далеко завыли сирены. Кто-то вошел в дом и заорал, чтобы освободили стоянку. Кто-то из глубины дома послал его к черту. Наоми начало казаться, что мир сошел с ума.

– Нам нужны еще машины! – заорали где-то на улице санитары.

Хозяйка дома открыла двухстворчатые двери. Солнечный свет ворвался в полумрак трипующей виллы. По крайней мере, Наоми сейчас думала, что трипует весь мир. Так было проще принять творившийся вокруг хаос. Трип. Это просто кислотный трип. Еще один большой трип. Трип, размером с каньон. Санитары внесли носилки и буквально свалили обожженного человека в дальний угол. Тело замерло в неестественной позе. Наоми не сразу поняла, что человек мертв. Запах горелой плоти медленно заполнил все помещение. Он был сладким и, если бы отделить от него вонь тлеющей ткани, то можно было сказать аппетитным. Наоми смотрела на этот потухший факел, когда санитары принесли еще одного мертвеца. Потом еще одного и еще. Женщина со сломанной ногой охала, пока ей не дали обезболивающее. Наоми не двигалась – стояла и смотрела на груду мертвецов, которая все росла и росла, и, казалось, что это будет длиться вечно.

– Эй! – позвал Наоми один из санитаров. – Эй, ты!

Его лицо было черным от сажи, а руки буквально по локти в крови.

– Эй, ты можешь мне помочь? – крикнул он Наоми и прежде, чем она ответила, схватил ее окровавленной рукой и подвел к лежавшему на полу мужчине. – Вот так, – санитар взял Наоми за руку и прижал ее ладонь раненому к груди. – Не отпускай, слышишь? – заорал санитар. – Не отпускай, иначе он умрет.

Наоми осталась одна. Санитар исчез. Наоми узнала водителя туристического автобуса. Он смотрел на нее, и весь его образ резонировал, как это было прежде с преследовавшим ее ангелом. На лице мужчины не было страданий. Он словно не понимал, что ранен. Или понимал, но не чувствовал боли. Наоми хотела поднять ладонь и посмотреть серьезность его раны, но как только попробовала сделать это, в лицо ей ударил фонтан крови. Кровь попала в рот, в глаза. Ее вкус был металлическим, но не противным. Наоми выплюнула чужую кровь.

Водитель автобуса захрипел, пытаясь сделать вдох. Его резонирующий ореол вспыхнул ярче. Все вокруг как-то стихло. Неотложка уехала. Люди с вечеринки суетились на склоне. Если кто-то и был в доме, то Наоми не замечала их. Она искала музу, искала ангела, и вот теперь ангел был здесь – лежал и кровоточил, слепя глаза своим резонирующим образом. Истинным образом.

– Кто… Кто ты такой, черт возьми? – спросила Наоми, глядя умирающему водителю прямо в глаза.

Он снова захрипел, делая вдох.

– Я вижу, как ты пульсируешь, – сказала Наоми.

Она могла поклясться, что увидела, как мужчина вздрогнул.

– Ты ангел, да? – спросила Наоми.

– Кажется, я умираю, – мужчина поднял голову, пытаясь осмотреть свою рану. – Я не должен был умереть. Не так быстро… – резонансы его тела стали сильнее.

– Скажи мне, что я вижу? – потребовала Наоми.

– Ты… – мужчина смотрел ей в глаза. – Ты должна мне помочь. Если это тело умрет… Если я умру… То это будет конец…

– Конец? Конец чего?

– Мира, – сказал незнакомец, и кровавая пелена выступила на его губах.

Глава вторая

2743 год.

Тихоокеанский жилой комплекс «Galeus longirostris». Население 9 млрд. человек (согласно переписи верхних ярусов и частично средних; жители нижней части комплекса не учтены).

«Да, с нижней частью всегда проблемы, – думает Тилдон Туке, стоя у окна, за которым на свободном рекламном щите транслируют новости. – Этот комплекс почти как человек – выше пояса личность, интеллект, а ниже – всего лишь животное».

На рекламном щите показывают лидера банды с нижнего яруса. Группировка называется «Двухголовые драконы». Последние беспорядки были устроены ими боле десяти лет назад. В остальном все идет своим чередом. Драконы осели на самых нижних ярусах. Их главная прибыль – синтетический псилоцибин. Официально он под запретом, но никто не контролирует эти поставки. После вспышки нейронных наркотиков возвращение к прошлому выглядит не таким уж и плохим. Да и ни один полицейский не станет спускаться на нижние ярусы. Это ад – душный, жаркий, опасный. В паре секторов находятся тюрьмы, но официальные дороги к ним перекрыты. Лишь десяток грузовых лифтов спускается в тюрьмы. И нет ни одного заключенного, который попытался сбежать. Уж лучше в тюрьме, чем на нижних ярусах.

Тилдон Туке слышал, что жизнь есть и под тюремными секторами. Где-то в ремонтных полостях гигантских, словно скалы, опорах комплекса. Тилдон Туке пытался представить себе людей, способных жить там, но не мог. Да и как представить жизнь, которая хуже ада? Всего социологи насчитывают порядка четырнадцати миллиардов людей в комплексе, плюс-минус один два миллиарда. Жители нижних ярусов плодятся, как кролики, умирают и снова плодятся. Воздух там очищается плохо, опреснители сбоят, да и все нечистоты с верхних ярусов проходят через их сектора. А старые системы давно нужно менять. Иногда нечистоты протекают и затопляют целые кварталы.

Ремонт дренажных систем находится исключительно под контролем местных группировок. Поэтому им не запрещают торговлю наркотиками. Их главные покупатели – жители средних ярусов. Если вспомнить иерархию христианской религии, от которой давно отказались, то средние ярусы – это Чистилище. Верхние – Рай. Там находятся настоящие небожители, потому что жилой комплекс действительно теряется где-то в пушистых облаках. Тилдон Туке живет в Чистилище.

Иногда, выходя на балкон своей квартиры, наблюдая, как по расчерченным повисшим в воздухе проекциям магнитных дорог ползут машины, он думает: «А можно ли увидеть из ярусов Рая небо? Настоящее звездное небо?» Запахи нижних кварталов поднимаются к верхним. Ярусы Ада пахнут солью и нечистотами. Чем ниже ты живешь в Чистилище, тем отчетливее запах. А как быть с Раем?

Туке слышал, что там установлены фильтры и небожители не чувствуют в своем разряженном воздухе вонь нижних ярусов. Так же Туке слышал, что они не пользуются воздушными генераторами – ведь на такой высоте воздух умирающей планеты еще можно вдыхать без очистителей. Да и опреснители им не нужны, потому что там установлена специальная система сбора дождевой воды. Хотя в Чистилище тоже неплохо. Может, конечно, кто-то живет на нижних ярусах и говорит так же, но…

– А ты бы сходил как-нибудь, да посмотрел, – говорит Тилдону Туке его жена Рени.

Она – высокая блондинка, с которой они живут вместе уже девять лет. Стрижка короткая, глаза цвета стали. Когда они встретились, на Рени была форма служб правопорядка – серая с вкраплением красных полос. От глупой блондинки – только цвет волос. От женщины – бюст… и еще губы. Все говорят, что при знакомстве ценят в женщине глаза. Тилдон Туке ценил в Рени губы – полные и чувственные. За ними крупные белые зубы, хотя она и не отказывает себе в сигаретах. Кстати, сигареты в Чистилище достать сложнее, чем псилоцибин или кокаин. Курение запрещено, потому что загрязняет воздух. Так же запрещены все виды аэрозолей.

Туке слышал, что сигареты поставляют с верхних ярусов Рая – наверное, просто сплетни, но после визитов небожителей в участок 25, где работает Рени, она всегда приносит домой сигареты и сигары. Последние ей нравятся особенно сильно. Она садится на диван с бокалом синтетического коньяка, обхватывает губами сигару и, глядя на Туке, раскуривает ее – неспешно, эротично.

– Ну что, хронограф, я еще нравлюсь тебе? – спрашивает она.

Туке молчит. Молчит, потому что не хочет врать. За последние годы все как-то изменилось. Рени изменилась. Не то повзрослела, не то постарела. Тилдон Туке никогда не запоминал деталей ее лица – родимое пятно тут, крохотная морщина там… Не запоминал он и особенностей ее характера, чтобы отметить перемены. Чувствовал, но вот что? Рени стала жестче? Замкнулась? Секс с ней всегда был страстным, но однообразным. Она дразнила его, потом укладывала в постель и взбиралась сверху. Далее получасовая скачка, пара женских оргазмов и финишная прямая.

– Хочешь пить? – спрашивает Тилдон Туке.

– В холодильнике есть синтетическое вино, – говорит Рени.

Туке шлепает босиком по их огромной, словно футбольное поле, квартире. Ассоциации с футболом приходят ему в голову, потому что когда-то он и сам играл. Еще до того, как стать хронографом.

Когда-то давно люди швырнули в космос человека, поняли, что ничего интересного в черной мгле нет, и плюнули на эту затею. Теперь ученые начали играть со временем. Туке не знает, как все это работает, но думает, что когда-нибудь человечество устанет и от этого. Сознание извлекается из хронографа, и его отправляют в прошлое. Он становится призраком, тенью среди живых людей.

Правда, Туке принадлежит уже шестой волне хронографов. Так что ни о какой славе не может идти речи. Он лишь помогает решить современные споры, уточнить факты. Обычная работа, как быть архивариусом в нейронной библиотеке, где вечно слоняется десяток заблудших сознаний, которые не знают где и как искать то, что им нужно.

Мать Туке всегда так шутила. Она и была единственным архивариусом, которого он знал – приходила с работы и рассказывала новую историю о заблудившемся ботанике. Нейронные социальные сети в те годы пользовались особым спросом. Люди делились на группы. Группы делились по предпочтениям. Иногда Туке заставал родителей за нейронным модулятором, настроенным на парный сеанс. Они всегда притворялись, что встречаются с друзьями или просто планируют новый дизайн гостиной, но Туке знал, чем они занимаются. Не важно, какими были их фантазии, но настоящее им явно не нравилось. В настоящем была ночь, постель и тишина. Туке удивлялся, как вообще родители сподобились произвести его на свет. Возможно, именно поэтому он сам никогда и не интересовался нейронным сексом, предпочитая нечто живое, настоящее. Даже будучи подростком…

Рени говорит, что тоже никогда не занималась сексом, используя нейронный модулятор. Туке думает, что, наверное, именно поэтому они и сошлись. Поэтому и еще потому, что оба любят иногда нарушать закон. Туке проходит мимо рюкзаков, приготовленных для воскресной вечеринки. Когда-то давно он сам отправлялся на нижние ярусы, чтобы достать немного «веселья», но сейчас этим в основном занимается Рени. У хронографа не так много свободного времени, как кажется.

Скачок в прошлое требует подготовки и отнимает много сил. За неделю до прыжка хронограф поступает в руки медицинского персонала. Они колют ему успокоительное, сажают на специальную диету, исключая все, что может содержать железо или цинк. За два дня до скачка ему ставят капельницу. Химический состав, который по содержанию похож на зажигательную смесь, отравляет организм, помогает сознанию освободиться от привязанности к телу. Потом происходит скачок, причем хронограф к тому времени уже мало что понимает, находясь где-то на грани между жизнью и смертью. Сложнее всего собраться. Потом, конечно, привыкаешь, но сначала прыжок во времени вызывает шок. Особенно, когда ты понимаешь, что превратился в призрака.

Твоя реальность осталась где-то далеко, а ты… ты где-то в хвосте мира, реальности. Да. Именно в хвосте, потому что ученые говорят, что прошлое невозможно изменить. Говорят, что это не прошлое, а всего лишь его эхо. Как хвост кометы. Как отражение в зеркале. Можно разбить зеркало, но оригиналу будет плевать. Поэтому невозможно переместиться в будущее. Будущего нет. Еще нет. Только настоящее и эхо прошлого. И хронограф становится призраком в этом туманном блике прошлого. Эхом в эхе. Отражением в отражении. Поэтому в первый раз всегда сложно. Потом, конечно, тоже непросто, но привыкаешь и думаешь не о том, что было, а о том, что будет. Потому что когда сознание вернется в настоящее, в свое тело, то все станет еще хуже. Боль, тошнота, слабость.

Реабилитационный курс длится около двух недель. В итоге на прыжок в хвост прошлого тратится почти месяц. Плюс ко всему нужно учесть и то, что сознание можно перемещать во времени, но не в пространстве. Поэтому перед скачком хронографа перевозят в нужную часть мира. Голого и мертвого мира. Иногда реабилитация заканчивается еще в пути, и тогда можно увидеть руины бывших городов. Повсюду громоздятся ядерные электростанции. Последние триста лет ученые обещают, что скоро начнут использовать энергию ядра Земли, но это «скоро» затягивается.

Хронографа привозят на место прыжка в бессознательном состоянии и увозят раньше, чем он приходит в чувства, но судя по всему, мир был везде одинаковым. Именно так говорит Туке девушка по имени Лея, которую он трижды встречает по дороге между местом прыжка и жилым комплексом «Galeus longirostris». У нее обритая на лысо голова и синие, почти фиолетовые большие глаза. Косметики нет. Белый халат медсестры всегда идеально чистый. Кожа лица такая же белая и чистая. А запах… Нет, не так. Никакого запаха. Именно по запаху Туке и понимает, откуда эта девушка. Отсутствие волос, скрытое головным убором, он заметит после.

– Ты с верхних ярусов, да? – спрашивает он, хватая медсестру за руку, когда она пытается вколоть ему снотворное.

Эта встреча случается, когда Туке только начинает жить с Рени.

– Когда-нибудь хронографы тоже будут жить на верхних ярусах, – говорит Лея. – Странно, что еще не живут, – да, небожители именно так и разговаривают – резко и открыто.

«Может, они и не умеют иначе?» – думает Туке. Он держит медсестру за руку и называет свое имя. Она смотрит ему в глаза и называет свое. Ресниц и бровей у нее нет. Туке уже видел небожителей прежде, но не думал, что будет держать одного из них вот так за руку.

Обычно они появлялись в его отделе и проверяли работу служб и систем, давали совет, как улучшить нейронные реконструкции прошлого. Каждый хронограф по совместительству художник. Все зависит от того, под каким углом он смотрит на вещи. Так что если отправить в одно и то же прошлое двух хронографов, то суть реконструкции может быть одна, но детали начнут различаться. Обычно это оттенки цветов, конструкции, мимика. Так что прошлое зависит от того, кто на него смотрит.

– Но какое оно на самом деле? – спрашивает Лея. – Не в реконструкции, а когда смотришь на него, вдыхаешь его.

– Почему бы тебе не попробовать самой? – спрашивает Туке.

– Почему бы тебе не стать медсестрой? – отвечает вопросом на вопрос Лея.

Туке думает об этом пару секунд и улыбается. Лея тоже улыбается. Небожитель улыбается. Эта улыбка мелькает перед глазами Туке больше месяца. Даже в объятиях Рени.

– Что ты думаешь о небожителях? – спрашивает он свою жену.

– Думаю, что все они какие-то стерильные, – говорит она.

Туке смотрит на нее, хочет спросить, занималась ли она когда-нибудь сексом с небожителем, но не спрашивает, не решается. Как-то раз, еще до встречи с Рени, желая купить немного синтетического псилоцибина, Туке спустился на нижние ярусы. Ад гудел и переваривал сам себя, словно гигантская пищевая система. Люди торговали своими органами. Старик с искусственными легкими, которые были закреплены у него сзади в рюкзаке, хватал прохожих за руки, предлагая купить его глаза, почки, желудок. Он не признал в Туке жителя средних ярусов, не признал в нем даже мужчину.

– Могу продать свои гениталии! – кричал он, идя следом за ним. – Они хоть и старые, но еще работают. Дешево!

Чтобы отвязаться от него, Туке зашел в первый попавшийся на глаза бар. Пара проституток стрельнули в его сторону глазами – кажется, еще настоящими, а не имплантированными. Туке не собирался ни снимать женщину, ни пить. Ему нужен был только псилоцибин, но в этот вечер… Он и сам не знал, как оказался в постели женщины с нижних ярусов. Это станет не самым приятным воспоминанием в жизни Туке.

– Фу! – скривится Рени, когда он расскажет ей о той встрече.

После этой истории они будут спать в разных комнатах почти два месяца. Потом все как-то нормализуется, превратится в шутку, а под конец и вовсе забудется. Вот только…

Когда Туке очнется после очередного прыжка в прошлое и увидит уже знакомое лицо Леи, он вспомнит то, что случилось с ним однажды на нижних ярусах. Вспомнит сразу, как только поймет, что пробуждение его на этот раз не было случайным.

– Ты хочешь заняться со мной сексом? – спросит он Лею.

– Что? – удивится она, и если бы у нее были брови, то они бы поползли вверх.

Туке смутится. Лея рассмеется.

– Я просто хотела поговорить, – скажет она. – Хотела послушать о том, какая на самом деле была жизнь в прошлом, потому что… – Лея снова улыбнется, но на этот раз как-то нервно, – потому что то, что можно увидеть в нейронной реконструкции не совсем отражает то, что в действительности. Скажи, та жизнь и правда была похожа на жизнь нижних ярусов комплекса? Потому что если верить реконструкциям и учитывать требования цензуры, то…

– Нет, та жизнь совершенно не похожа на жизнь нижних ярусов, – скажет Туке. – Скорее это… тот мир, где живу я. Не самый хороший и не самый плохой. Как и люди. Мы не такие грязные и деградировавшие, как люди с нижних ярусов и не такие стерильные, как небожители.

– Вот как? – спросит Лея, и Туке сможет поклясться, что увидит в тот момент, как блеснут гневом ее фиолетовые глаза. – Так ты считаешь нас стерильными?

– Вы чистые.

– Это разные вещи.

– Нет. Можешь обижаться, но вы отличаетесь от нас так же, как мы отличаемся от жителей нижних уровней.

Туке так и не поймет, почему расскажет Лее о своей встрече с проституткой с нижних ярусов. Не поймет и она. Вернее, поймет, но как-то не так, на свой небожительный лад.

– Так ты хочешь сказать, что в прошлом, которое ты изучаешь, тоже были мутанты? – спросит Лея.

– Нет, – устало качнет головой Туке.

– Но ты сказал, что занимался сексом с проституткой-мутантом.

– У нее на лице не было написано, что она мутант. Я понял это позже.

– И в чем суть этой истории?

– В том, что на нижних ярусах она нормальный человек, а для меня – уродец. Я не знаю, как небожители в действительности относятся к средним ярусам, но думаю, нечто подобное имеет место. Это, как три ступени нашего общества. И такие как я, стоят между Раем и Адом. Нам проще понять верх и низ. Нам приходится видеть как Рай, так и Ад. Мы – та прослойка, без которой все наше социальное устройство комплекса пойдет к черту.

– Так ты говоришь, что похож на людей прошлого? Считаешь средние ярусы пережитком минувших эпох?

– Черт! Ну, как с тобой разговаривать?! – всплеснет руками Туке и, чтобы закончить этот разговор, притворится усталым.

С тех пор он начнет избегать разговоров с небожителями. Даже когда один из них появится на его работе для анализа последней революции в комплексе, которая вспыхнула почти век назад, после того, как гомосексуалистов поставили вне закона. Забавно, но сами гомосексуалисты в революции не участвовали. Против закона поднялись гетеросексуалы, словно поняли, что гомосексуалисты были последним буфером между правительством и частной жизнью. «Хватит запретов», «Человек не машина» – такими были главные лозунги.

– А что думает об этом главный хронограф? – спрашивает небожитель по имени Эмби век спустя Тилдона Туке, посетив их отдел.

– Думаю, правительству все равно, что запрещать, – говорит он. – Вы спрашиваете, какое дело было нормальным людям до гомосексуалистов? Да после того, как не станет педиков, нормальный человек сразу перестанет быть нормальным. Вы, мать вашу, придумаете какой-нибудь закон, и наша нормальность тут же даст трещину. Вам плевать, что запрещать. Лишь бы что-то запретить. И с каждой новой эпохой запреты становятся более изощренными. Вот что я скажу вам, как хронограф. Так что, если хотите найти ненормальность, начните с себя, а лучше, засучите рукава и попытайтесь разгрести все те нечистоты нижних уровней, что натекли туда сверху. А нас, середину, оставьте в покое.

На ухоженном, безволосом лице небожителя не дрогнет ни один мускул. Больше! Эмби просто поворачивается к другому хронографу и спокойно повторяет свой вопрос.

– А чего ты ожидал от нее? – смеется вечером Рени. – Думал, она даст тебе в морду? Небожители себя так не ведут. Господи, да они даже не замечают таких как ты, пока вас не станет много, к тому же… – Рени хмурится, меряет мужа серьезным взглядом. – Черт возьми, Туке, с каких пор ты стал интересоваться политикой?

– Это не политика. Это история.

– Так все дело в твоей работе? Поэтому ты накинулся на ту девушку?

– Девушку без единого волоса на всем теле. На кой черт они это делают?

– Не пойму, тебя раздражают их политические решения или их облик? – издевается Рени, и Туке понимает, что продолжать разговор не имеет смысла. Да он и не хочет продолжать, не знает, о чем говорить. Не знает, зачем в действительности наорал на Эмби.

– Эй, с тобой все в порядке? – спрашивает Рени, став серьезной.

– Наверное, мы просто либо слишком много работаем, либо слишком много отдыхаем, – говорит он.

– Так возьми отпуск, – говорит Рени и начинает строить планы о вечеринке, запланированной на ближайшие выходные.

«Эта квартира слишком большая, чтобы жить в ней вдвоем», – думает Туке, вспоминая квартиры, которые видел во время своих прыжков в прошлое. Потом он вспоминает первое неписанное правило хронографа: «Прошлое развращает». Поэтому в год происходит не больше трех-четырех прыжков. Поэтому хронографов так много. И поэтому каждый из них занимается чем-то одним. Насчет последнего всегда идут споры. Хронограф привязан к своему промежутку прошлого. Привязан к героям. Он знает детали, подмечает мелочи. Нейронные реконструкции пестрят подробностями. В последние годы небожители пытались изменить этот порядок, решив, что будет лучше, если хронографы будут меняться своими временными отрезками.