Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха

Алёша оказался частым его пациентом: то свинка, то краснуха, то целый хвост заболеваний – от скарлатины до её осложнений, воспалений почек и лимфатических желёз. Николай Васильевич устраивал мальчика в детские санатории в Вырице и в Сиверской. Однажды кто-то сказал, что приезжает повидаться со своими пациентами доктор Лебедев, и все санаторные группы, от десятиклассников до самых маленьких дошколят, отправились встречать его. Появился он неожиданно – на холмистой лесной дороге. Молча рванулась к нему ребячья толпа, облепила со всех сторон. Счастливцам досталось нести его плащ, шляпу и портфель.

Как не улыбнуться такому человеку, который пришёл к тебе из лучших дней?

– Алёша у нас – личность героическая, – приговаривал Николай Васильевич, осматривая его. – Мне рассказывали коллеги из Филатовской больницы, как он хотел поскорее вернуться в строй. Лимфатическая железка с кулачок. Доктор щупает и спрашивает: «Болит?» Алёша подтверждает. «Нехорошо», – говорит доктор. Тогда этот герой шлёпает себя по опухоли и весело смеётся: «А вот и не болит! Не болит!» Но тот попался ещё хитрее. «Ах так? – говорит. – Тогда придётся оперировать»… Но оперировать не стали – отогрели кварцем… Так было, Алёша?

– Так, Николай Васильевич…

– Значит, дух у тебя бойцовский, а это важнее всего… Мы создали отделение при одной клинике – специально для детей… Но сейчас там лежат, в основном, с голодным параличом. А нашего кавалера, да ещё с такой мудрой и энергичной мамой, можно поддерживать и на дому. Мы чудес не творим, но, насколько возможно, будем выделять для Алёши шротовое молоко и жмых. По рукам, дружище? Ничего, мы с тобой ещё пробежимся по лесу в Вырице!

– А вы помните?

– Кого же мне ещё помнить, мальчик?..

Голодный паралич пока не настиг его, хотя ноги-палочки ходили плохо, мышцы сохли и вместе с дряблыми сосудами были видны снаружи. Под глазами повисли мешки. Череп обтянут кожей с провалами на месте щёк. На неподвижном серо-зелёном лице – бесцветные выпученные глаза. От голода ныл язык, потом и он обессилел.

Алёша приладился то лежать на спине, то переворачиваться на один бок, на другой, то полусидеть – ему казалось, что так меньше хочется есть. Он много читал, и это тоже помогало не думать о голоде, спасало от отупения.

Когда становилось совсем невмоготу, он начинал мечтать об отъезде ради спасения от смерти».

Пришла весна 1942 года, Татьяна Константиновна решилась на серьёзный риск: переправиться через Ладожское озеро на Большую землю. Авианалёты и артобстрелы немцев были регулярны. Люди гибли. Но иного выхода не было – иначе голодная смерть.

Ехали поездом по ленинградским пригородам до Ладожского озера. Там несколько теплушек перекатили на рельсы парома и закрепили тормозными башмаками.

Буксирный пароход «Ижорец» потащил их к восточному берегу, выписывая синусоиды по озёрной поверхности, стараясь усложнить фашистам потопить мирное судно.

Больше всего Сашу поразил капитан буксира. Он стоял на мостике и безмятежно курил трубку. Хладнокровие этого человека, открытого всем смертям, бессильного применить хоть какое-то оружие, Саша запомнил на всю жизнь…

На восточном берегу вагоны перекатили на другие рельсы и отправили в город Тихвин, в эвакогоспиталь.

Татьяна Константиновна помогала там медсёстрам ухаживать за ранеными. Её приметило медицинское начальство Ленинградского фронта и предложило должность начальника индендантской службы, поскольку дело связано с лекарствами и медикаментами, а она, как юрист, знает латынь. Она согласилась, но с условием, что её малолетний сын также будет с ней, и была направлена в Москву, где занимались распределением таких кадров.

По советам врачей от малокровия мать кормила сына фаршем из сырой печёнки, что потом на долгие годы отбило у Саши аппетит к печёнке любого приготовления…

Конец зимы 1943 года. Её направили на юг, под Ростов-на-Дону, где шли упорные и кровопролитные бои, и военная ситуация менялась практически ежедневно, даже ежечасно. Прибыв в действующую армию, она с сыном села во фронтовой потрёпанный «Уралец», который по степи помчался к фронтовому госпиталю.

Сначала всё шло спокойно. Потом откуда-то появился немецкий бомбардировщик «Хейнкель». Он почему-то не расстреливал беспомощный грузовичок, а лишь пугал – то подлетал, то уходил чуть ли не за горизонт, не причинив вреда. Как бы издевался. Через несколько минут всё стало ясно: едва «Уралец» выскочил из-за перелеска, как нарвался на немецкую бронетанковую колонну.

Немцы от неожиданности опешили. Этим воспользовался шофёр грузовичка, резко развернулся и помчался обратно. Проезжая балку, он крикнул женщине с ребёнком, чтобы те спрыгнули и спрятались в глубокой балке, а он уведёт немцев за собой. Татьяна и сын так и сделали. Грузовик умчался. Прицельный выстрел попал в него. Ни от шофёра, ни от машины ничего не осталось…

Было начало февраля, по голой степи дул пронизывающий сырой холодный ветер. Отсидев в балке несколько часов, продрогнув до костей, они, едва стало темнеть, побежали. Устав бежать, уже только шли. Вдали приметили пирамидальные тополя и крыши хат. Когда подошли к крайней, их окликнула женщина:

– Вы чьи ж будете?

– Мы свои, – отвечала ей мать. – Ехали в часть, но попали под обстрел и вот… вышли наугад. Нам бы только обсохнуть да отогреться, а там мы снова пойдём и доложим, кому следует.

Она впустила их к себе в дом.

– Заходьте в залу, будьте гостями! Только кому ж вы здесь докладать станете, миленькие? Вы – русские, а у нас ишо немцы стоят. Сама-то ты часом не из цыган?

Татьяна рассмеялась:

– Нет, из греков, но давно обрусевших. Первая нарушила традицию рода, выскочила замуж за вашего земляка…

– Так твой тоже – с Дону?

– Он родился в Новочеркасске, учился в Казачьей гимназии имени атамана Платова.

– Вона как! Ишо и наших кровей?

На следующий день появился у плетня полицай. Заметив его, хозяйка рывком отправила мальчика в спальню:

– Не дыши!

Татьяна, накинув пальто и шапочку, вместе с хозяйкой вышли на улицу. Полицейский забрал мать с собой. Привёл к следователю, тот стал допрашивать:

– Я так понимаю, что все евреи, согласно новому порядку, пошли в одну сторону, а вы – в другую. С кем прибыли?

– Одна. Кроме того, я вовсе не еврейка.

– Зря запираетесь. Какие документы при себе?

– Паспорт.

Она положила на стол паспорт.

– По паспорту вы – русская. Но советским удостоверениям у нас не верят.

Её посадили отдельно от других арестованных, в узкий чулан.

Утром её вызвали, повели к странному автобусу с глухим, без окон, корпусом, попросили сесть туда, но по дороге её остановил мужчина в папахе-кубанке:

– Кравцов Михаил Иосифович вам известен?

– Он – мой муж. Вы знаете что-нибудь о его судьбе?

– Ваше имя-отчество, быстро!

Она ответила, и он торопливо зашагал к дому…

Татьяну подсадили в странный автобус, закрыли со скрежетом двери.

Вдруг дверь распахнулась:

– Кравцова кто?

– Я.

– На выход!

Её снова увели в кабинет к следователю. Там сидел мужчина в папахе-кубанке:

– Здравствуйте, Татьяна Константиновна. Извините, не успел поздороваться при первой встрече… Что же вы, опытный юрист, вводите в заблуждение следствие? Почему утаили, что сами из дворян, защищали церковные процессы и даже, насколько мне известно, были репрессированы? В каком году нечто подобное имело место?

– В двадцать девятом.

Человек в кубанке грустно усмехнулся:

– Мы учились с вашим мужем в гимназии, потом – в университете, ещё позже я наезжал к нему на раскопки древних могильников под Семикаракорами… Виделись мы нечасто. Он жил в Питере, я оставался на Дону… А ваш сын, где он теперь?

– У хороших людей.

Они вышли на улицу.

– Судя по всему, вы с мужем потеряли друг друга?

– Мы потеряли его навсегда. Он погиб на фронте.

– Знаете, мне всегда казалось, что у такого человека не может быть врагов. Прекраснейшим, добрейшим человеком был ваш муж… Всё перевернулось в этом мире. Я всю жизнь ненавидел большевиков и советы и теперь вынужден уходить с фашистами, которых жалую ничуть не больше.

– Буду благодарна вам, пока жива. Но неужели должны бежать с родной земли?

– Я был бургомистром. Не здесь – в большом городе. Советы меня немедленно повесят.

– А эти люди в автобусе? Что с ними?

– Думаю, их уже нет…

– Неужели расстреляли?

– Скорее всего просто не довезли.

Это была «душегубка», как потом стали их называть. Выхлопные газы шли в салон, люди через несколько минут гибли от удушья. Потом трупы сваливали в ров и уезжали за новой партией…

На другой день немцы бежали, и в станицу вступили советские войска.

Так Татьяна с сыном на несколько дней оказалась в оккупационной немцами зоне. Уже после войны это не останется для неё безнаказанным…

Вскоре они добрались до места назначения – маленького городка Сальск, расположенного в 180 км к юго-востоку от Ростова-на-Дону. Тихий провинциальный городок, полгода бывший под оккупацией фашистов и освобождённый 22 января 1943 года, был наполовину разрушен немцами. Вместе с Советской Армией в него передислоцировался военно-полевой госпиталь. Сюда и прибыла Татьяна с сыном. Здесь они узнали подробнее, где погиб Михаил Иосифович Кравцов: в боях на Украине, за Днепром, где-то в окрестностях гоголевского Хорола…

Двенадцатилетний Саша выполнял обязанности санитара и медбрата в госпитале: уносил ампутированные руки и ноги, ухаживал за ранеными.

Помогал и во время операций знаменитому хирургу генерал-полковнику медицинской службы Николаю Алексеевичу Богоразу. Хирург был неординарной личностью, человеком суровым и мужественным. Ещё в 1920 году он потерял обе ноги, сорвавшись с подножки трамвая и попав под его колёса. Он стоял на протезах по много часов перед операционным столом. Звучала воздушная тревога, но Николай Алексеевич оперировал, не обращая на это внимания, а сам приказывал всем уходить в бомбоубежище. Не слушался только Саша. Он упрямо отказывался и продолжал помогать хирургу.

Генерал представил его к награде, и Александру Кравцову вручили медаль «За боевые заслуги».

Ампутацию часто делали без наркоза (порой его не хватало), и бойцы кричали от боли. На что Богораз жёстко твердил свою знаменитую фразу «будешь орать – сдохнешь», которая через много лет вошла в одну из пьес будущего драматурга.

В госпиталь поступало много раненых солдат и офицеров.

«Раненые меня любили, ведь у многих дома оставались дети. Я ходил по палатам, пел, читал стихи и не гнушался подать или убрать утку. После долгих одиссей мы входили в Ростов-на-Дону с военным госпиталем 14 февраля 1943 года, в день освобождения города. Я ехал на подножке «студебеккера», нас встречали радостные жители Ростова, и я тоже чувствовал себя освободителем». (Интервью газете «Квартирный ряд», 3 февраля 2005 г.)

Но однажды, это было в начале февраля 1943 года, в госпиталь поступил генерал-майор Иосиф Иванович Губаревич. Он командовал 34-ой стрелковой дивизией, которая сдерживала немцев на левом фланге Сталинградского фронта. В безводной полупустынной степи с августа 1942 года и до января 1943-го шли упорные кровопролитные бои. Губаревич освободил столицу Калмыкии Элисту. 4 февраля 1943 годы 34-я дивизия находилась на марше к городу Батайск Ростовской области. В станице Злодейская машину, в которой комдив объезжал боевые порядки, обстреляли немецкие истребители. Генерал-майор был серьёзно ранен.

5 февраля перед отправкой в госпиталь он написал обращение к своим боевым друзьям:

«Товарищи бойцы и командиры, героические гвардейцы! Идя вперёд, приятно и радостно вспоминать о своих боевых делах. Это вы, советские воины, пробили стену вражеской обороны, уничтожили хвалёные немецкие узлы сопротивления в Хулхуте, Утте, Яшкуле, Улан-Эрге, освободили от германских поработителей сотни населённых пунктов, в том числе и Элисту, Гигант, Зерноград. Вы прошли около семисот километров по пересечённой местности в тяжёлых климатических условиях, не думая о трудностях, шли только вперёд к победе. Этот славный, благородный путь – путь на запад я прошёл вместе с вами, находясь в ваших рядах. Я видел ваши силы и ненависть к врагу, мужество и героизм в битвах и был всегда уверен в вашей победе. Временно выбывая из ваших рядов по ранению, завещаю вам и наказываю донести наше Красное гвардейское знамя до победного конца, до самой Великой Победы!»

Он надеялся вернуться.

Генерал был очень слаб, лежал неподвижно много дней, порой приходил в сознание. К нему приставили постоянного медработника. Но он особо выделил Сашу Кравцова, хотел общаться именно с ним. Каждый раз, когда мальчик приходил, он спрашивал:

– Саша, ты? Выкладывай новости.

– В клубе через полчаса концерт будет. Ждут артистов.

– Любишь концерты?

– Я их только по радио слышу. Зато в театрах успел побывать!

– Много чего видел?

– «Полководец Суворов»! Сразу научился шагать, как суворовский гренадер.

– Покажи, если не забыл, как шагают гренадеры.

Мальчик показал.

– Красиво, – похвалил генерал. – Спасибо. Молодец. За это от меня – премия. Она же – оперативное задание. Отправляйся на концерт.

Саша решительно перебил:

– Нельзя. У меня законная смена.

– Ну тогда зови кого-нибудь из начальства.

– Зачем?

– Р-разговорчики в строю слышу!..

Мальчик привёл к нему старшую сестру хирургического отделения.

Генерал лежал с закрытыми глазами. Землистый цвет его лица наводил на тяжёлые мысли.

Сестра склонилась над ним, приблизила ладонь к губам, затем сказала:

– Спит. Я зайду позднее…

– Не спит, – прошептал генерал. – И просит на два часа подменить Александра. Я дал ему задание: смотреть концерт и подробно доложить.

Сестра осторожно поправила ему подушку, покорно кивнула и вышла.

– Вы бы и вправду поспали, – предложил Саша. – Я вас заговорил.

– Пока говорим, болячки отступают. Жаль, быстро устаю.

Подменить Сашу пришла няня, и он отправился на концерт…

Концерт, впервые увиденный живьём, его впечатлил. Он понял, что не только расскажет, но даже кое-что попробует воспроизвести. Один – за всех артистов.

Саша спел генералу песню «Звёздочка». Генерал одобрил и песню, и голос мальчишки.

Саша стал рассказывать о том, как певица, что исполняла «Звёздочку», и её товарищ запели известную песню и весь зал им подпевал: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?» И Саша тоже спел её.

Генерал долго молчал.

– Знаешь, а вдруг ты – артист? – проговорил раненый.

– Служу Советскому Союзу, – откликнулся мальчик.

– Вот так и служи… У тебя выходит…

Поздно вечером Саша передал дежурство пожилой медсестре…

Наутро он застал пустую палату. Тело генерал-майора Губаревича отнесли в морг.

Весь город хоронил генерала.

В зале дома культуры Сальска посередине стоял гроб с генералом. Саша стоял у гроба одним из первых и плакал. К нему подошёл местный паренёк и спросил:

– Это твой отец?

– Нет.

– А кто?

– Никто, я из госпиталя, был с ним санитаром.

Так за два года он стал взрослым, хотя ему было двенадцать.

Боевого генерала похоронили в Ростове-на-Дону…

Советская армия двигалась на запад, а с нею – и госпиталь…

27 января 1944 года в Керчи (где находился к тому времени госпиталь) он узнал о снятии блокады с Ленинграда, и из его глаз брызнули слёзы…

Прошли ещё две весны. Настал погожий май 1945 года. 9 мая был тёплый, солнечный, радостный день, звуки патефонного танго и фокстротов разносились по улицам Ленинграда. Саша надел синюю курточку из американской помощи советским детям, на груди её сверкала медаль «За боевые заслуги». Он подошёл к матери:

– Всё, мамуля, вставай. Победа! Слышишь?

Мать молчала.

– Ма, что с тобой? Сегодня же – День Победы!

Мать встала, набросила старенький халатик, затем сняла со стены большую фотографию в коричневой деревянной раме. На фотографии, утопая в лучах последнего предвоенного лета, были сняты в рост всей семьёй. Фотографию мать поставила на обеденный стол.

Она медленно опустилась на стул, долго вглядывалась в остановившееся мгновение недавнего счастья.

Затем уронила голову на руки и разрыдалась

Впервые за всю войну…

Становление

После войны Татьяна с сыном вернулись в Ленинград.

«После снятия блокады я вернулся в нашу довоенную квартиру. Потом приехала мама. Во время блокады у нас умерли все наши ленинградские родственники, не вернулся с фронта и отец. Мы занимали две комнаты в коммунальной квартире на Форштадтской улице: огромная кухня, просторные коммунальные помещения, тогда ещё никто и понятия не имел, что такое совмещённый санузел. Кроме нас, там жили ещё двое соседей. Одна из них – артистка Ленинградской филармонии Левицкая: она была нашей питерской Риной Зелёной – говорила на эстраде детскими голосами. У неё был муж, инженер, прекрасный, добрый человек, который называл меня, ещё маленького дошкольника, «мамин хвостик». Жили дружно. Но в 1938 году его однажды вызвали куда-то, и он больше не вернулся». (Интервью газете «Квартирный ряд», 3 февраля 2005 г.)

Летом 1945 и 1946 годов Сашу и многих других детей отправляли на отдых (обычно на два месяца) в пионерлагерь (в то время он назывался – комсомольско-детская здравница) на побережье Чёрного моря в посёлок Голубая Дача. Расположен посёлок прямо у моря на левом берегу горной речки Неожиданной, в 15 км к северо-западу от районного центра Лазаревская. В 1905 г. на карте Военно-Топографического управления был отмечен хутор Голубева. Первое упоминание о посёлке Голубая Дача относится к 1920-м годам.

Александр Кравцов в 2000-е годы написал повесть «Голубева дача», где это название варьируется и как Голубиная Дача. Из вышеуказанного понятно – почему.

В пионерском лагере за эти два года побывали необычные дети: многие с орденами и медалями Великой Отечественной – партизаны, разведчики; дети погибших фронтовиков. Странными были эти сыны полков, госпиталей и партизанских подразделений. Дети с солдатскими повадками. Их чистые души морщились от чужой грязной брани, но в компании сверстников они сами разряжались весёлым матючком, пересыпая родную речь немецкими, итальянскими, румынскими словечками того же разбора. Это было чем-то вроде пароля из киплинговского закона джунглей: «Ты и я – одной крови!» И, в какой-то степени, – соревнованием за положение Василия Тёркина в солёной солдатской компании.

В повести «Голубева Дача», где главный лирический герой – Андрей Ларионов – образ собирательный, Александр Кравцов описывает как раз этот период своей жизни. Ларионов, конечно, не Кравцов, Саша не играл ни на одном инструменте и не был вором, но в повести много автобиографического, того, что Булат Окуджава называл «из собственной судьбы я выдёргивал по нитке». В ней отражены удивительно точно жизнь, быт и психология детей войны…

Мирные будни брали своё. Саше надо было заканчивать среднюю школу. После четырёх военных лет он снова пошёл учиться. Литературу у них преподавала Мария Григорьевна Блок, племянница знаменитого поэта Александра Блока. Преподавала талантливо, весь класс был влюблён в неё и, конечно, увлёкся литературой.

Блистательный учитель по математике Георгий Семёнович Булык за один месяц подготовил Сашу по математике.

Школу он закончил в 19 лет. Было это в 1950 году.

Мать вновь стала работать юрисконсультом.

Как-то один из чиновников (по фамилии Валеев или Валяев), поедая обед в столовой Смольного, заявил во всеуслышание:

– На войне погибли десятки миллионов людей, но не всех же считать героями!

Все, кто слышал, смолчали. Все, кроме Татьяны Константиновны:

– Неужели вам повезло разглядеть такие подробности с высоты пожарной колокольни в каком-нибудь тыловом Намангане? Как вам удалось?

Присутствующие рассмеялись.

Чиновник не пожелал остаться в долгу:

– Гонору-то сколько! А у самой муж три месяца уклонялся от призыва. По документам сразу видно, что только в сентябре сорок первого удалось изловить.

Юрисконсульту следовало бы ответить в соответствии с её умом и красноречием: «Муж мой был забронирован от призыва в армию как учёный. Он добровольно потребовал снять броню, ушёл на фронт и погиб. Так что вы напрасно стараетесь приписать его в свою компанию».

Но случилось иначе. В ней проснулась юная Таня на женевской улице. Она молча подошла к клеветнику и наотмашь вмазала ему по скуле.

– И это – советский юрист? – прохрипел чиновник.

Далее последовала месть. Её вынудили уйти «по собственному желанию». Это было только начало расправы тайной, долгой и успешной.

Куда бы она ни обращалась в поисках работы, ей вежливо сообщали, что должность внезапно сократили или ещё раньше обещали кому-то.

Почти два года длилось это хождение по адовым кругам, пока люди с совестью и сочувствием чужой беде не сообщили ей, что этот чиновник написал донос на гражданку Кравцову Т.К., которая «проживала на оккупированной территории, но почему-то скрыла в своих анкетах это обстоятельство». Такая репутация в те времена равнялась «волчьему билету».

Жить они стали впроголодь. Однажды Саша увидел, как его бабушка нищенствует у церкви на Лиговке: ей подавали обломки хлеба. Увидев внука, она попросила отнести собранное домой.

Саша, сдерживая рыдания, шёл домой и думал: «Хуже нищих… Мы – хуже нищих!»

Дома, увидев на кухне топор, схватил его и закричал:

– Убью его! Он не имеет права жить! Убью!

Мать, услышав крики, вбежала, пытаясь выхватить топор. Но сын с размаху ударил по подлокотнику старинного дивана. Крепкое дерево устояло, остался лишь рубец. Это отрезвило его.

Вечером того же дня он взял с собой удостоверения на медали (к первой прибавилась ещё «За Победу над Германией») и отправился на товарную станцию близ Московского вокзала. Он надеялся на понимание и поддержку фронтовиков из бригады грузчиков. Те нашли ему место.

Мать отыскала работу архивариуса, с утра до позднего вечера приводя в порядок пыльные подшивки в разных учреждениях…

Настало лето. Мать отправила сына на отдых к родственникам в Ростов-на-Дону.

И там произошла судьбоносная встреча с будущим патриархом Всея Руси, а в то время иеромонахом Пименом. Об этом написано в рассказе «Мой Чёрный Монах».

После Великой Отечественной войны из Соединённых Штатов Америки объявился на Ростовской земле епископ Сергий (под этим именем скорее всего имеется в виду митрополит Вениамин). Всю войну он просидел в Америке, жил там припеваючи.

Вот его краткая история.

Митрополит Вениамин (в миру Иван Афанасьевич Федченков) по благословению митрополита Сергия в мае 1933 года приехал в Нью-Йорк. В ноябре того же года он был назначен архиепископом Алеутским и Северо-Американским, и пробыл в Соединённых Штатах всю Великую Отечественную войну и дольше вплоть до февраля 1948 года, жил там припеваючи.

12 февраля 1948 вернулся окончательно в Советский Союз, какое-то время возглавлял Рижскую епархию и 27 марта 1951 года назначен митрополитом Ростовским и Новочеркасским.

Приехал в Ростов-на-Дону весь в золоте и бриллиантах. Заказал себе самую дорогую машину ЗИЛ–110, на которой ездили только высшие чины советского государства. Среди всеобщей послевоенной нищеты не стеснялся выделяться своим богатством и роскошью.

Шло время, к нему присматривались и наконец пожаловались на него патриарху Алексию I. Он направил к епископу отца Пимена, иеромонаха самого строгого жития, но увещевания на «американца» не подействовали. Тогда патриарх принял решение отстранить Сергия от епархии и сослать его на послух и покаяние во Псково-Печерский монастырь, а владыку Пимена поставить над тем монастырём наместником, чтобы было с кого пример брать.

Иеромонах Пимен приехал в Ростов-на-Дону за «неисправимым американцем». Прощальная служба епископа должна состояться в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, главном храме Ростова-на-Дону на Николаевском переулке (ныне ул. Станиславского, д.58). Пимен приехал раньше епископа, за ним невольно стал наблюдать Саша:

«Чёрный монах, крестясь и кладя поклоны иконам по обе стороны главного иконостаса, вошёл в алтарь и остановился на молитву. Необычна была бедность его лица в южном городе, где нехотя загоришь. Строгость этого человека не отпугивала, за ним хотелось наблюдать, понять его.»

Потом явился сам Вениамин.

Служба была примечательной. Вот как описана она в очерке «Мой Чёрный Монах»:

«Несколько диаконов чинно прошли к машине, распахнули дверцу, под локти подхватили выходящего [Вениамина]. Он вырос между ними, отсвечивая на солнце бисером, камнями и металлом. Зрелище отдавало византийской пышностью…