Безлунные ночи

Хангёку вынула гребень из перьев и любовно погладила его.

– У актёров есть чудный обычай подписывать кандзаси учениц гейш. Мне повезло – я пробилась именно к тому оннагата, который играл в тот день. У него оказалось настолько очаровательное, неземное лицо, что я даже стражника с гербами дракона не заметила! Он был очень милым, хоть и смотрел всё время куда-то сквозь меня… знаешь, ни у одного катайханэ я больше не видела таких глаз. Они были… светло-голубые. Как холодное горное озеро или чистое полуденное небо. Никогда бы не поверила, что у кого-то могут быть такие глаза. И подписался он странно – «Сутараито». Понимаешь, почему это имя такое странное?

– Нет, – Янаги пожала плечами и отпила из чашки. – Вернее, понимаю, что странно, но отчего – нет.

– «Звёздный свет», – с придыханием произнесла Хангёку. – Наши предки негласно решили, что именами небесных светил своих детей называют только Као-но-Сора, и… я знаю, что в тот день мой гребень подписала рука Императора. Он даже не помнит, что где-то в его стране есть гейша Хангёку. А я ношу этот гребень, не снимая, и надеюсь сохранить его, когда стану духом. Что для Императора – минутная забава, то для нас, простых смертных – целая жизнь. Мне Император подарил право чувствовать себя особенной. Какая иная гейша в Тенгоку знает имя живого бога? Его даже в документах нет! А дар твоему отцу…

– Обязал его умереть, – бесцветно произнесла Янаги. – Настоящий самурай презирает смерть, если она сулит ему честь перед людьми и богами. Мой отец чист, и…

– Будет среди нас, пока существует Тенгоку, – с улыбкой заключила Хангёку. – Главное, чтобы не буянил. А то помню я, как прожила года три у одного самурая. Тот почему-то решил харакири совершить, но привязался ко мне настолько, что пришлось круглую сумму жрецам заплатить, чтобы те послали его куда подальше! Он у меня десять шпилек украл, десять!.. Даже дорогущие шпильки из кости рю не пощадил!

Янаги бесцельно посмотрела в небольшое оконце. На клочке неба виднелись лишь одинокие звёзды. Не будет больше солнца. И луны не будет. Император и Тенгоку-но-цуки либо мертвы, либо слишком безумны. Янаги посмотрела на Хангёку и понадеялась, что когда Тенгоку погибнет без своих светил, Император не будет слишком сердит на старую гейшу и дочь одного из тысячи тысяч своих слуг за то, что те узнали его настоящее имя.

А если солнце не взойдёт, жить им недолго.

Янаги в несколько глотков допила чай, нашла котёл с чистой водой. Хангёку недовольно проследила за ней, собрала посуду и убрала ковшик с очага.

– Обычай требует… – начала Янаги, но её перебили.

– Обычай не думал, что солнце может не взойти! – едко отозвалась Хангёку.

– Должно же остаться что-то вечное и неизменное. Особенно сейчас. Всё равно отца нужно похоронить быстро…

Янаги хотела сказать «завтра», но если солнце не взойдёт, то больше не будет никакого завтра. Только чёрное, неправильное, болезненное «сегодня». Будто бы время дошло до низшей точки и навсегда остановилось, оставило Тенгоку гибнуть в самый страшный ночной час. Сколько они протянут без солнца? День? Месяц? Год? Как теперь считать время, если в поместье нет клепсидры? Есть ли теперь это «время» вообще?

Янаги тряхнула головой, постаралась не думать обо всём этом. Она вдохнула, как перед прыжком в холодную реку, и вылила воду на очаг. Дрова недовольно зашипели, погасли. Янаги показалось, что вместе с тьмой комнату заполнил холод. Хангёку поёжилась, плотнее запахнула накидку, что носила поверх кимоно, и вновь взяла фонарик.

– Иди спи, – сказала Хангёку. Янаги никогда не видела её чёрные глаза такими усталыми. – Я позабочусь об Оку.

* * *

Замок Секицуи-рю поражал даже сейчас, когда от него не осталось ничего, кроме редких огней. Янаги прекрасно помнила, как замок выглядит днём. Огромная белая башня, высокая настолько, что изгибами крыш царапает небо, стоит на скале, обвитой рёбрами и хребтом гигантского рю. Его выбеленный скелет служил опорой моста, соединявшего обитель богов и их город, отделённый от замка огромными стенами. Старая, не такой изящная, как императорская, крепость была владением рода Коганэбоку. Но их династия давно прервалась, крыло Коганэбоку стало просто «городским», а префектура – столичной. Городскую часть замка скрывали башнями столицы – пагоды и обсерватории наполняли столицу, как воткнутые в подушечку иглы, поэтому её отсюда не разглядеть.

Отец должен быть рад, что его похоронят на месте с видом на тот замок, что он клялся защищать. На холм ехала повозка, в ней – два коня из конюшни, с красивыми изгибами шей. К их упряжи подвешены бубенцы, и если бы не их звон, то потерялись бы они быстро. Янаги держала поводья. Рядом шли слуги со скорбно опущенными головами. Кто-то рыдал, пусть самураю и не нужны слёзы. Хангёку и жрец из маленькой часовни шли рядом с Янаги, освещая ей путь фонариками. А в повозке стояло то, что осталось от отца – урна с костями и прахом и надгробный памятник.

– Сэппуку превратились в настоящее поветрие, – устало сетовал жрец в белоснежной накидке. – Ко мне одному обратились три вдовы. Другие служители говорят, что им предлагают заплатить и за пять, и даже за семь похорон…

– А что самураям остаётся? – спросила Янаги с усталым вздохом – ей хватило препирательств с Хангёку. – Если вассал не может защитить своего господина, то его жизнь – страшный позор.

– Может, это так. Я служу богам землепашцев и ткачей, а не самураев, – уклончиво ответил жрец. – Но если все верные Императору покончат с собой, то кто встанет под его знамёна и изгонит мятежников?

– Император мёртв, – заметила Хангёку с грустной усмешкой. – Есть ли другие причины, почему утро не наступает?

– Но солнце зашло за горизонт, а не погасло внезапно. И либо Император сам не поднимет солнце, либо его убили уже после заката… – жрец смутился. – Боги, насколько же мир безумен, раз мы обсуждаем смерть Императора!

– У мира вообще был здравый рассудок?

Жрец не ответил. Фонарики освещали мягкую траву и бутоны цветков на цветущем когда-то холме, и небольшой памятник – невысокую стелу из белого камня, где отцовским размашистым почерком написано «Ганкона Хокико». Янаги было пять лет, когда отец хоронил жену, но уже тогда он заказал парный памятник. Он смеялся над столичными нравами, когда рассказывал об этом – мастер удивился и назвал его безумным. В столице все слишком изнежены, чтобы помнить о смерти. Цветущий мир развлечений, чиновников и торговцев в золоте наивно верит, что он будет жить так же долго, как их хозяева – вечные Као-но-Сора. Богам неведомы старость и смерть, а их подданные забыли, какая пропасть разделяет их с господами, и считают себя такими же вечными.

Двое слуг с лопатами раскапывали яму, небрежно и бегло – на подобающий могиле самурая котлован просто нет ни времени, ни желания. Даже Янаги, дочери покойного, хотелось уйти побыстрее. Самураи не слишком чтут смерть. Это данность, не стоящая дороже других данностей. Поэтому Янаги суха и безучастна. Она думала о том, что отец и сам ждёт, когда всё это кончится. В урне и так лежит всё, что может ему понадобиться – шесть монет, чтобы заплатить за переправу в мир духов, и та злополучная катана в ножках с драконом. Слуги закончили, сняли с повозки урну и положили его в могилу. Один из коней дёрнулся и недовольно заржал. Пришлось погладить его по морде и перехватить узду крепче.

Жрец передал свой фонарик Янаги и достал из-за пояса курильницу.

– Достаньте свечу, – попросил жрец Хангёку. – Мне нужен огонь.

Хангёку сняла бумагу с фонаря. Жрец поднёс курильницу к свече, зажёг её и вновь повернулся к гробу. Из рукава он достал мешочек с ладаном, взял щепотку и бросил на курильницу. Аромат, наверное, должен быть чудным, но Янаги не почувствовала – ветер нёс запах в другую сторону. Жрец прикрыл глаза, начал что-то монотонно читать. Янаги не вслушивалась. Она не помнила, как хоронили мать. Скорее всего отец тоже стоял спокойный и скорбный и надеялся, что всё кончится быстро. Теперь надеялась его дочь, и, наверное, это лучшее почтение, которое Янаги может ему выказать. Такому самурайскому презрению к смерти отец и учил её всю жизнь.

Жрец закончил читать, слуги забросали урну землёй. Перед последним слоем укрепили стелу. Теперь всё так, как и хотел отец – они вместе с женой лежат перед взором императорской твердыни, обращённые головами к богу. Янаги подумала, что когда-то рядом с двумя памятниками вырастет и третий – её.

– Да будет твой путь лёгок и примут тебя боги, как праведника, – произнёс жрец, бросая перед памятником на взрытую землю конвертик с рисом – как пожелание счастья даже в смерти.

– Да не украдёшь ты мои шпильки, – закончила Хангёку.

Янаги промолчала. Она не нашла, что сказать отцу сейчас. Что она позаботится о подворье? Что будет чтить его имя и оберегать его слуг и имущество? Она всегда занималась хозяйством – отец, хоть и тренировал её как воина, так и не позволил ей поступить на службу в стражу. Янаги только тяжело вздохнула и развернула коней.

– Уходим, – сказала она. – Нобуюки, положи ты эту лопату. Верни лошадей в конюшню.

– Как скажете, госпожа, – беззаботно слуга и принял уздечку у Янаги.

Слуги потянулись обратно к подворью и к своим домикам, стоявшим прямо за хозяйской усадьбой. Они робко болтали, разбавляя ночную тьму. Последними шли Янаги, Хангёку и жрец.

– Я направлюсь в свою обитель, – сказал он. – Многих нужно похоронить, и нет смысла задерживаться.

– Вам не нужна помощь? – спросила Янаги. – В такое время опасно ходить в одиночку. Кто знает, что может прятаться во тьме.

– Тут вы правы, но… – жрец пожал плечами. – Я не боюсь ничего, что может предложить темнота. Самое страшное уже случилось, и всё остальное – гребни волн после шторма.

– Зря отказываетесь, – снисходительно протянула Хангёку. – Вам предлагает защиту онна-бугэйся.

– Тем более откажусь. Самураев погибло столько, что живые остались на весь золота. Возвращайтесь домой и позаботьтесь о себе.

Жрец развернулся и направился куда-то в темноту, по мощёной дороге между клёнами. Янаги хотела пойти за ним и навязаться силой, но её остановила хрупкая рука Хангёку.

– Оставь, – гейша покачала головой. – Мужчины всегда мнят себя умнее женщин. Чего тратить на них время? Лучше пойдём домой. Нам нужно опять очаг разжечь. У Синся и его жены недавно дочь родилась. Вполне здоровая малышка, розовощёкая такая. Думаю, огонь из такого счастливого дома подойдёт.

– Лучше я возьму огонь из твоего очага, – Янаги усмехнулась. – Надеюсь, он даст мне твой острый язык.

В поместье теперь всегда горел свет. На пороге и в саду отца разожгли несколько фонарей, и оттого было похоже, что в обычный вечер хозяин захотел прогуляться по саду. Янаги невольно улыбнулась этой мысли и направилась к крыльцу, но отпрянула. Кто-то здесь был, кто-то сидел на крыльце, ссутулившись. Сначала Янаги приняла незнакомца за укутавшегося слугу, но взгляд упал на огромный меч, что он держал на коленях. Меч даже больше нодати14, и ножны его зачем-то обмотаны тканью. Янаги нахмурилась. Незнакомец похож на вора. Откуда у него такой меч, подобные которым Янаги видела разве что как старые реликвии времён Стодневного солнца?

– Я напугал вас, да? Ну что же. Простите. Гостю не следует пугать господ.

У незнакомца голос такой, что Янаги пробрала дрожь. Холодный, будто с ней говорил столетний разочарованный старец, но звучал он, как цветущий юноша, пусть и немного хриплый. Он вытащил руки из-под накидки. Кожа белая, как лунный свет, синеватая от проступающих вен. Кисти хрупкие, какие не у каждой высокородной красавицы есть. Лицо незнакомца осталось в тени. Свет падал только на подбородок и тонкие, но выразительной формы губы. Вряд ли это странствующий актёр, пусть и руки кроме актёров никто не красит. Янаги нахмурилась.

– Вечер? Ты, видимо, безумен. Или спал сотню лет, раз не заметил, что времён суток больше нет.

– Вы хозяйка подворья? – с усмешкой произнёс странник и поднялся. – Можете не отвечать. Только самураи имеют привычку дерзить с порога тем, кого видят впервые. И верят, что им всё сойдёт с рук! Ваши слуги не лучше. Я сижу тут полдня, но они говорят, мол, без слова госпожи даже плошки риса не дадим. Половины плошки. Да даже в воде, в которой рис варился – и в той мне отказали.

– Если ты так не любишь самураев, то дорог в Тенгоку много. До столицы рукой подать, и там ты найдёшь приют на свой вкус. Прочь с моего крыльца, странник, пока я не оскорбилась и не убила тебя.

– Я направляюсь в столицу, не волнуйтесь. Два дня как направляюсь, – со вздохом ответил странник. – Боги, хорошо мне досталось… дайте мне хоть плошку риса. Прошу вас. Я заплачу во сто крат больше, чем этот рис стоит.

– Янаги, это ёкай, – прошептала Хангёку, бледная от страха. – Это точно ёкай, посмотри на его кожу, это же не краска! Зря мы жреца отпустили…

– Расплатишься золотом самурая, у которого ты украл меч? – Янаги резко вынула кинжал из рукава. – Мой отец верно служил Императору, чтил его наставления и привечал всякого путника. Ради отца я не стану лить твою кровь здесь, но дважды повторять не стану. Уходи, пока я не донесла на тебя!

– Верные слуги Императора, значит… – незнакомец нервно усмехнулся, и в усмешке его сверкнула небесная сталь. – Так здесь служат сыну своего хозяина?!

Незнакомец скинул ткань с головы. Хангёку выдохнула и упала на колени, вцепилась в рукав Янаги и утянула её за собой. У незнакомца на голове оказалась… шерсть? Что-то вроде конской гривы, но в том же расположении, что перья у катайханэ. И грива эта переливалась алым и вишнёвым, встрёпанная, словно раньше она была красиво уложена и заколота множеством шпилек и гребней, но они почему-то сломались. У незнакомца оказалось красивое лицо, с тонкими чертами и высокими скулами. Его голубые, словно полуденное небо, глаза светились торжеством. Под чёрной тканью оказалось синее кимоно невероятной работы, но оно изорвано, измазано в крови и грязи. Незнакомец немного показал лезвие нодати. Будто яркий луч света ослепил Янаги.

Это не странник. Не вор. Не ёкай.

Это бог.

– Надеюсь, ваши слуги умеют держать язык за зубами, и эта гейша тоже, – произнёс он, вновь набросив ткань на свою красную гриву. В Янаги всё оборвалось – бог, сама луна Тенгоку, сошедшая с небес, сын Императора от плоти его обращался к ней, одной из тысячей тысяч дочерей самураев!.. – Я нахожусь в довольно… затруднительном положении. Жаль будет умереть прямо здесь, но… похоже, у меня и выбора нет…

– Да не стой столбом! – вдруг твёрдо закричала Хангёку. – М-мой господин, вы только держитесь! Позови слуг, видишь, он совсем ослаб!

Тенгоку-но-Цуки опирался на перила, но теперь он осел на крыльце. Янаги судорожно пощупала его лебединую шею – кровь бьётся. Это, должно быть, просто голодный обморок. Янаги подняла его на руки. Луч лунного света, лепесток сакуры или белоснежная пена на морских волнах – Тенгоку-но-Цуки весил не больше, чем всё это. Хангёку рывком распахнула фусума-сёдзе15. На её крики прибежала пара служанок – девочки лет шестнадцати, с одним фонарём на двоих. Они быстро вытащили из шкафа старый футон, которым не пользовались со смерти Хокико, и расстелили его на полу. Янаги осторожно опустила бога на мягкую перину и положила рядом его нодати. Голова Тенгоку-но-Цуки запрокинулась, из уст вырывалось тихое свистящее дыхание. Ткань спала с его головы, и свет фонарика вновь полыхнул на его волосах, словно на сердолике.

Янаги вновь достала кинжал и указала лезвием на заворожённую служанку, что опустилась рядом с богом и прикоснулась к спутанным прядям.

– Если вы кому-то расскажете, я убью вас обеих, а кости отдам собакам.

– Собакам? – Хангёку тяжело выдохнула, держась за свой гребень. – Сжечь их! И по реке сплавить. А то ещё по костям нагадают…

Глава II

Живой бог страдал от ран и усталости так же, как всякий катайханэ, и даже больше. Причина проста – Тенгоку-но-Цуки хрупок как статуэтка из фарфора. Всё в его жестах, движениях, изящной фигуре и тонких чертах выдавало изнеженность. Будто прекрасную пташку, что всю жизнь провела в золотой клетке, выбросили на потеху жестоким ветрам. Хангёку не лекарь, но всё равно раздавала указания – у других жителей поместья знаний ещё меньше, чем у неё. Янаги отдала Тенгоку-но-Цуки свою комнату и ночевала теперь в том самом закутке, где отец расстался с жизнью. Отцовскую катану – настоящую, знавшую вкус крови и настоящей битвы – Янаги хранила при себе, как и кинжал. Дома самураи не носят боевого оружия, но обычно дома у самураев не лежат живые боги.

В комнате, где спал Тенгоку-но-Цуки, удушливо пахло травами. Внутри горел светильник, на фусума падала тень сидящей, как каменное изваяние, Хангёку с вечным гребнем в волосах. Янаги осторожно постучала по деревянной раме. Тень тяжело поднялась, увеличилась в размерах и скрыла за собой всю остальную комнату. Тихо скрипнули пазы. На пороге появилась Хангёку. Янаги заметила, сколько же морщин и рытвин на лице она прятала за своим ярким, почти театральным макияжем. Гейша вышла, задвинула фусума, чтобы не пускать холод внутрь, и зябко повела плечами.

– Ну и мороз у вас тут … – Хангёку благодарно улыбнулась, когда Янаги набросила ей на плечи тёплое покрывало.

– Земля стынет. Ночь длится уже…

Янаги недоговорила. Она и впрямь не знала, сколько длится ночь. Порой Янаги лежала в тесной комнатушке на том же месте, где лежал труп отца с распоротым животом, смотрела на потолочные балки и думала, сколько времени прошло. День? Месяц? Год? Без хода небесных светил время не определить. Остались звёзды, но они неподвижны – ещё в первую сотню лет истории Тенгоку астрономы составили карты, которыми до сих пор пользуются астрономы и путешественники. Впору купить клепсидру и пустить её в пруд.

– Да… последние времена наступают, – мрачно вздохнула Хангёку. – Повезло, что всё случилось в сезон урожая и зерно созрело. Но сколько мы протянем? Без солнца никакого урожая не будет.

– Плевать на урожай. Тенгоку замёрзнет раньше, чем опустеют амбары.

– Скупала бы ты зерно, милая, – покачала головой Хангёку. – Цены взлетят, как испуганные ласточки. В столице всё дорого, а уж сейчас и для тебя… конец нам.

– Не конец, – твёрдо сказала Янаги. – Как он?

– Недурно, – с сомнением протянула Хангёку. – Потрепало его знатно, но я нашла только ушибы. Хотя я это я, я гейша, а не лекарь… но если там что-то серьёзное? Вдруг у него заражена кровь? Янаги, мы… мы не достойны принимать бога! Нужно отдать его чиновникам. Пусть его заберут во дворец. Может Император, когда увидит сына, сжалится и поднимет солнце…

– Ты хочешь, чтобы я предала своего господина? – не сразу выдавила Янаги. – Ты же первая узнала его! И угрожала моим служанкам… что сейчас изменилось?

– Милая моя, – почти сочувственно вздохнула Хангёку. – Первая мысль – это то, что нас научили думать, а вторая – уже наша собственная… Я всё ещё хочу спасти ему жизнь, если ты об этом. Просто теперь я и про нас с тобой вспомнила.

Янаги опешила. Она смотрела на Хангёку, знакомую с детства, обучавшую её всему возвышенному и правильному – счёту, письму, стихосложению и чайной церемонии – и не узнавала её. Лицо осунулось, перья потускнели, и даже её любимый гребень с императорской подписью казался мрачным предзнаменованием, злым роком, нависшем над всей страной. Это не её наставница. Её наставница никогда бы не захотела предать господина, предать бога! Это немыслимо. Кощунственно. Святотатственно.

– Я такой же самурай, как мой отец, – Янаги стиснула зубы. – Я не могу даже подумать о том, чтобы… так поступить! Я должна действовать только волей господина…

– Или в его интересах. Не пытайся со мной спорить, милочка, я самураев видела побольше тебя и знаю, о чём вы думаете и как живёте! – прошипела Хангёку. – Там лежит не просто бог. Там лежит наш смертный приговор, милая моя! Думаешь, если бы всё было так просто, его бы не кинулись искать? Никто даже по дорогам не ходит! И зачем мы только тем девчонкам угрожали? Будь у Императора хоть какая-то власть – он бы всю префектуру сжёг дотла и утопил в крови, чтобы сына найти! У нас на пороге уже целая армия ходила.

У Янаги сердце похолодело от таких слов. Более святотатственных речей Тенгоку не знала никогда.

– Но Император всеблаг… – тихо прошептала Янаги. – Он не может так поступить.

– О, милая моя, наивное дитя!.. – Хангёку почти ласково улыбнулась, но глаза её оставались холодны, как горные озёра. – Не всеблагого выбирают Императором, а об Императоре говорят, что он всеблаг! Мудрецы поужасаются в тесных кружках, самураи изобразят покорность, но будут поносить хозяина на чём свет стоит… но пройдёт даже пятьдесят лет. Вместо самураев будут их внуки, мудрецы сгниют в могилах… а Император останется. И никто, никто не вспомнит, как он одним росчерком кисти приговаривал целые префектуры к смерти! Янаги, с богами шутки плохи. Чем скорее мы отдадим Тенгоку-но-Цуки в руки чиновников, тем лучше. Мы спасём себя от гнева Императора, Тенгоку – от темноты, и его – от мучительной смерти…

– Убейте её.

От звука этого хрипловатого, будто больного, но властного голоса Янаги вздрогнула. Хангёку обернулась и вскрикнула. В темноте, в бьющем в спину свете фонарика, контуры лица Тенгоку-но-Цуки подобны лицу грозного духа или мордам драконов, которых рисуют на стенах судах и бойнях в знак творящихся правосудия или смерти. Длинная распущенная грива напоминала потоки стекающей крови, а светло-голубые глаза горели, словно далёкие звёзды. Из-за темноты Янаги не видела его полностью, но это к лучшему. Как может выглядеть разъярённый бог, который только что слушал о том, что его хотят предать и продать за горсть зерна?

– Что?.. – только и смогла выдавить Янаги.

Хвалёная самурайская выдержка, холодный рассудок, почтение к господину, презрение к смерти – всё это красивые слова, но сейчас они не имели смысла. Разум Янаги не принимал, что всё творящееся – правда. Что это происходит на самом деле. Что отец мёртв, на её пороге сидел живой бог, а её добрая наставница предлагает предать бога и этот бог требует смерти наставницы… Янаги закрыла глаза, коротко вдохнула и глубоко выдохнула. Мысленно досчитала до десяти и только тогда посмела вновь взглянуть на бога. Тенгоку-но-Цуки всё это время следил за ней, как змея следит за жертвой.

– Убейте её, – повторил он. – Будь я глуп, как даймё, то сказал бы, что вы не можете предать своего господина. Нет ни одной вещи, что нельзя купить – есть лишь цена, которую возможно оплатить или нет, и вам её просто ещё не предложили. Она погубит нас обоих. Дворец захвачен, и мне пришлось прыгать с крепостной стены, чтобы спасти свою жизнь. Эти… псы перережут мне горло, как только найдут. Вам двоим тоже. Так что… либо умрёт она, либо все мы трое и слуги в придачу. Выбирайте, онна-бугэйся16. Если не хотите выбирать, то дайте мне меч, нож, палочки для еды… что угодно. У меня свой меч есть, но я не хочу пятнать дар Цукиёми17, простите за брезгливость.

Он замолчал, смотрел на Янаги и Хангёку так, как сокол смотрит на червей, копошащихся под его когтями. Бледная Хангёку вцепилась рукав воспитанницы, но она не могла пошевелить даже пальцем. Словно этот бог приказал Янаги не двигаться, пока не примет решение. Словно власть, которую Тенгоку-но-Цуки имеет над луной, распространяется на всех живых, и он может парализовать каждого, кого пожелает…

– А может, всё кончится сейчас, и вы решите, что жизнь престарелой гейши важнее жизни луны Тенгоку. Может, вам покажется это выходом – убить бога, уничтожить весь императорский род одним ударом и навсегда лишить Тенгоку луны. Вряд ли мой отец сможет зачать другого сына. И вряд ли перенесёт эту потерю. Его башня достаточно высока, чтобы сила удара даровала спрыгнувшему с неё мгновенную смерть. Быструю и безболезненную…

– М-мой господин, но я хочу спасти вас! – быстро проговорила Хангёку и упала на колени перед Тенгоку-но-Цуки. – Если что-то пойдёт не так, то… то мы не сможем вам помочь! Янаги бедна, я так и не нажила состояние, да и лекарей в округе хороших нет, а из столицы ждать долго!..

– Без ваших радений мне лекарь и не понадобится.

– Мой… господин. Я не верю, что Хангёку имела ввиду то, что услышали вы, – осторожно начала Янаги. – Она переживает за вас и хочет для всех как лучше. Сами посудите – смерть Тенгоку близится, и чем дольше на небосводе нет солнца, тем меньше нам осталось. Я онна-бугэйся, и я умру, когда должно, но Хангёку… она просто гейша, а гейши любят жизнь и боятся смерти. Клянусь собой, своей честью и честью всего рода Ганкона, что Хангёку говорила всё это лишь из любви к вам.

– Вот как? – судя по голосу, Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. – Поклянитесь, что она не покинет поместье прежде меня и не будет говорить с кем-то, кроме нас. Хотя не стоит. Мне в любом случае конец. Слуг в вашем доме почти нет, но даже такой искры достаточно, чтобы загорелся пожар… Пусть доживает свои лет… пять? Шесть? Я не силён в возрастах.