Бетховен. Биографический этюд

7-го июля.

Доброго утра!

Лишь проснусь, мысли мои уже стремятся к тебе, моя бессмертная возлюбленная; в каком настроении и где бы я ни был, постоянно жду решения судьбы. Или мы должны быть неразлучны, или я готов умереть. Да, я решил блуждать вдали от тебя до тех пор, пока твои объятия не примут меня; тогда стану я вполне твоим и буду готов перейти в царство теней.

Это неминуемо, к сожалению… Ты должна успокоиться; ведь верность моя тебе известна; другая не может владеть никогда моим сердцем – никогда, никогда. О Боже! Почему любимое постоянно удаляется?.. Жизнь моя в В. так же жалка. Любовь твоя сделала меня счастливейшим и в то же время несчастнейшим. В мои годы необходима некоторая равномерность в жизни. Но возможно ли думать о ней при настоящем положении? Только что, ангел ты мой, узнал я, что почта отходит ежедневно и спешу кончить, чтобы ты скорее получила это письмо. Будь спокойна; только спокойным отношением к нашему положению можем достичь своей цели – жить вместе. Будь спокойна, люби меня. Сегодня и вчера, – какие слезы, какая тоска по тебе, – тебе, – тебе, – жизнь моя, – мое все! Прощай! О, люби меня по-прежнему! Не забывай никогда вернейшего сердца твоего возлюбленного Л.

Вечно твой

Вечно свой

Вечно наш.

Наиболее сильное, глубокое увлечение Бетховена оказалось таким же безутешным для него, как и многие другие; 3 ноября 1803 года Джульетта изменила своему Ромео и вышла замуж за графа Галленберга, с которым судьба свела Бетховена спустя двадцать лет; уже весной 1802 года участь его была решена непреклонными родителями Джульетты, предложение отвергнуто и надежды разбиты. Безропотно, молча перенес он этот удар и немедленно покинул Вену, чтобы погостить и рассеяться у графини Марии Эрдеди, в ее имении Иедлерзее (в Моравии), где нисколько не удивились тому, что через день композитор, не простившись, исчез, а спустя три дня был найден в отдаленной чаще сада; странности его были всем известны, и никто не искал причины такого поступка, едва не уморившего с голоду Бетховена.

Лето 1802 года композитор провел в Деблинге, предместье Вены, по сие время мало застроенном и состоящем из возвышенной части – Обердеблинг, и склонов холма – Унтердеблинг. В продолжительных прогулках на Каленберг и к Хейлигенштату он мысленно переживал период сердечных мук, все более и тревожнее останавливался над мыслью о своих физических недугах, не поддававшихся исцелению, причем чарующий образ красивой итальянки постепенно сменялся грозным призраком смерти, страдания влюбленного музыканта уступали место мрачным идеям мизантропа; настроение, вызвавшее сонату Cis-moll, сменилось иным, давшим миру сонату D-moll. В эти тяжелые минуты композитор не забывал своего искусства, своей музы. Отсюда он пишет Ферд. Рису:

Вам, конечно, известно, что я нахожусь здесь. Пойдите к Штейну и узнайте, не пришлет ли он мне сюда инструмент за плату. Свой переносить боюсь. Придите сюда сегодня около 7 часов вечера. Квартира моя находится в Oberdobling, № 4, улица влево, где гора начинает спускаться к Хейлигенштату.

Тетрадь эскизов, относящихся к этому времени, указывает на обилие музыкальных идей и на чрезвычайно усиленную творческую деятельность.

«В Вене, – говорит Рис, – за мной присылал Бетховен, бывало, в 5 часов утра; на дачу к нему в Деблинге я приходил к 8 часам утра и, выпив кофе, мы предварительно отправлялись гулять и возвращались обыкновенно в 3–4 часа, закусив где-нибудь на дороге, в деревне. На одной из таких прогулок я впервые был поражен глухотой Бетховена, о которой мне раньше говорил Стефан фон Брейнинг. Я обратил его внимание на пастуха, который играл очень мило на свирели. Бетховен в течение получаса не мог ее расслышать и стал чрезвычайно мрачен и молчалив, хотя я начал уверять его нарочно, будто тоже перестал слышать… Три сонаты ор. 31 Бетховен обещал издателю Негели в Цюрихе, тогда как брат его, который, к сожалению, все чаще стал вмешиваться в дела композитора, задумал продать их лейпцигскому издателю. Между братьями часто возникали ссоры из-за того, что Бетховен хотел сдержать слово… Однажды на прогулке братья так поссорились, что дело дошло до драки. На другой день он отдал мне сонаты, чтобы тотчас же отправить их в Цюрих, и письмо к своему брату, вложенное в другое письмо к Стефану Брейнингу. Едва ли кто сумел бы дать лучшее и более мягкое наставление, чем то сделал Бетховен своему брату по случаю его вчерашнего поведения. Сначала он выставил ему поступок его в истинном, непривлекательном виде, затем простил его, но пророчил ему печальную будущность, если он не исправится. Письмо, написанное к Брейнингу, тоже прекрасно».

Брат композитора Карл проявлял значительное участие к его делам; побудительных причин к тому было немало: Людвиг Бетховен сознавал свою беспомощность в удовлетворении многих обыденных потребностей и почти ежедневно обращался за содействием к кому-либо из близких ему лиц; нужно ли ему нанять квартиру, заказать платье, купить шляпу, продать банковский билет, заключить договор с издателем, – Бетховен, как дитя малое, либо не умеет сам выбрать лучшего, либо платит вдвое против действительной стоимости. Нравственный долг побуждал Карла, а потом и Иоганна, помочь старшему брату, которому оба они были обязаны своим благосостоянием. Вместе с тем, часто испытывая нужду в деньгах, Людвиг обращался к материальной помощи братьев и тем давал им больше прав на контроль над его делами, а видя алчность издателей, стремившихся воспользоваться с лихвой трудами композитора, братья доводили свои заботы до степени опеки над его деятельностью, не брезговали удовлетворить также свою алчность трудами брата, что нередко вызывало ропот среди приятелей Людвига и раздражало его самого. Отсюда проистекали размолвки, затем примирения, опять ссоры и т. д.

Вступая в переписку с издателями, Карл Бетховен излагал свои соображения довольно развязно, смело и самоуверенно, определяя ценность рукописи.

Милостивый Государь, вы почтили нас, – писал он 23 ноября 1802 года издателю Андре в гор. Оффенбахе, – письмом, в котором выразили желание иметь произведения моего брата, за что мы вам очень благодарны. Сейчас у нас имеются лишь одна симфония и большой концерт для фортепиано; первая стоит 300 фл., второй – столько же. Если же вы желаете иметь еще 3 фортепианные сонаты, то я могу отдать их не дешевле 900 фл.; впрочем, их нельзя выслать теперь же, а лишь по одной через каждые 5–6 недель, так как брат мой теперь мало занимается подобными мелочами и пишет все оратории, оперы и т. п. Кроме того, мы должны получить по 8 экземпляров каждой изданной вами пьесы. Понравятся ли вам пьесы или нет, во всяком случае, прошу ответа, чтобы не упустить случая продажи их кому-либо другому. Еще имеются у нас 2 адажио для скрипки с инструментальным аккомпанементом; они стоят 135 фл., кроме того, 2 маленькие легкие сонаты, каждая в двух частях; эти могут быть к нашим услугам за 280 фл.

Шлю лучшие пожелания другу нашему Коху

Ваш покорнейший слуга К. в. Бетховен, кассир курфюрста.

В другой раз (27 марта 1806 года) брат пишет в Венское Bureau de musique:

Вы просили недавно брата моего прислать некоторые рукописи для издания, но он тогда не мог удовлетворить вас. Теперь он предлагает вам новый фортепианный концерт и ораторию «Христос на Масличной горе» в партитуре. Он полагает, что сумма в 600 флоринов, каковая должна быть уплачена здесь конвенционною монетою по венскому курсу, не очень высока, тем более что вы можете издать ораторию в 3-х видах: в переложении для фортепиано, в виде квартета и партитуры.

Если вам подойдут эти вещи, то прошу сообщить мне время, когда они могут выйти из печати.

Преданный вам К. в. Бетховен.

NB. Если пожелаете иметь новую оперу («Фиделио»), вновь ныне поставленную, то будьте добры написать мне об этом.

Когда Людвигу доказывали гадость некоторых поступков его братьев, он добродушно отвечал: «Что же делать, ведь они все же братья мне!» и при этом начинал бранить приятелей.

К этому периоду страстной, безутешной любви и физических страданий относится документ, известный под названием завещания Бетховена, это безыскусственное чистосердечное признание братьям в своих лучших чувствах к ним, хотя под впечатлением недавней ссоры с Иоганном, имя второго брата (поставленное нами) пропущено в завещании и все обращения гласят: «моим братьям Карлу и…»; в этом преждевременном послании братьям, в этом «Хейлигенштадтском завещании» ярко и рельефно отражается глубоко впечатлительная натура артиста, крик отчаяния наболевшей души среди мощных созвучий энергии и долготерпения, веры в себя и в свое искусство, стремления к идеалу, к истине, к добру и красоте.

Братьям Карлу и Иоганну Бетховенам.

О вы, считающие меня и называющие злым, упрямым или мизантропом! Как вы обижаете меня! Вам вовсе неизвестна тайная причина того, что вы видите. Ум мой и сердце с самого детства исполнены были нежного чувства доброжелательства. Я был способен даже на великие дела. Но подумайте только: уже шесть лет нахожусь я в неизлечимом состоянии, ухудшенном негодными врачами; из года в год обманываю я себя надеждой на улучшение и, наконец, принужден сознаться в том, что этого улучшения не видно (излечение, быть может, продлится много лет или совсем не удастся). По природе своей пылкого, живого темперамента, склонный к развлечениям в обществе, я рано вынужден был уединиться, проводить жизнь в одиночестве. Иногда приходило мне на мысль пренебречь всем этим; но как сурово тогда отталкивало меня вдвойне ужасное сознание поврежденного слуха; а между тем, я не мог обращаться к людям с требованием: «Говорите громче, кричите, потому что я глух!» Да и возможно ли было указывать на слабость чувства, которое у меня должно быть развито гораздо более чем у других, чувства, которым я некогда владел в высшей степени, в таком совершенстве, как немногие из музыкантов владеют или когда-либо владели! О, это свыше сил моих! Поэтому не вините меня, если я удалюсь оттуда, где охотно хотел бы пробыть с вами. Несчастье мое, если только я признаюсь в нем, причиняет мне двойную боль. Не для меня отдых в обществе, в задушевных разговорах, во взаимных сердечных излияниях. Очень редко и только по крайней необходимости могу я входить в сношение с обществом. Я должен жить, подобно изгнаннику. Как только приближаюсь к людям, мною овладевает боязнь обнаружить свое состояние. Так это было в продолжение последнего полугодия, проведенного мною в деревне. По совету моего толкового врача, – как можно более беречь слух свой, что вполне соответствовало моему положению, – я, несмотря на появлявшуюся часто потребность в обществе, избегал его. Какое унижение приходилось мне испытывать, когда стоявшие близ меня слышали издали флейту, а я не слышал ничего, или когда кто-нибудь слышал пение пастуха, я же опять ничего не слышал! Подобные случаи доводили меня почти до отчаяния; еще немного и я покончил бы с жизнью. Только одно оно, искусство, удерживало меня! Ах! Мне казалось невозможным покинуть свет раньше, чем исполню то, к чему чувствовал себя способным. И так влачил я это печальное существование, настолько печальное, что всякая неожиданность могла обратить во мне лучшее настроение в самое худшее. Терпение – вот что я должен теперь избрать своим руководителем! Я не лишен его. Надеюсь, что мне удастся терпеть до тех пор, пока неумолимым паркам угодно будет порвать нить моей жизни. Может быть станет лучше; может быть – нет. Я покоен. Уже на 28-м году жизни вынужден я быть философом. Это не так легко, а для артиста еще труднее, чем для другого. О божество, ты с высоты зришь мои помыслы. Ты знаешь, тебе известно, что я исполнен любви к людям и стремления к добру. О люди, если вы это прочтете когда-нибудь, то вспомните, что вы были несправедливы к тому, кто искал равного себе по несчастью, чтобы этим себя утешить, и, несмотря на все препятствия природы, сделал все, что было в его власти, чтобы стать в ряды достойных людей и артистов. Вы, братья мои, Карл и Иоганн, попросите после смерти моей, от моего имени, профессора Шмидта, если он будет еще жив, чтобы он описал мою болезнь; этот листок вы присоедините к его описанию, дабы человечество, сколь возможно, хоть после моей смерти примирилось со мною. Кстати, тут же объявляю вас обоих наследниками моего небольшого состояния (если его можно так назвать). Разделите его честно, живите между собою мирно и помогайте друг другу. Все, что вы сделали мне дурного, как вам известно, уже давно вам прощено. Тебе, брат Карл, особенно благодарен я еще за выраженную тобою мне привязанность в последнее время. Желаю вам лучшей, менее горестной доли, чем моя. Внушайте вашим детям добродетель; только она может осчастливить, а не деньги. Я говорю по опыту. Добродетель поддерживала меня даже в бедствии; ей так же обязан я, как искусству моему, тем, что не покончил жизнь самоубийством. Прощайте и любите друг друга! Всех друзей благодарю я, в особенности князя Лихновского и профессора Шмидта. Я желаю, чтобы один из вас хранил у себя инструменты князя Л., но чтобы из-за этого отнюдь не вышла у вас ссора. Если же они могут принести вам более существенную пользу, то продайте их. Как радует меня, что и в могиле я могу еще быть вам полезным.

Итак, с радостью спешу я смерти навстречу. Если она явится раньше, чем я успею развить все мои художественные способности, то это будет слишком рано; поэтому желательно, чтобы, несмотря на жестокую судьбу мою, она явилась позже. Но и в первом случае я буду доволен, так как она освободит меня от бесконечно болезненного состояния. Явись, когда хочешь: я бодро пойду тебе навстречу. Прощайте и не забывайте меня совсем после смерти: этого я заслужил пред вами, так как я при жизни часто думал о том, чтобы сделать вас счастливыми. Будьте же таковы.

Хейлигенштдт, 6-го октября 1802 г.

Хейлигенштадт, 10-го октября 1802 г.

Итак, я покидаю тебя, хотя прощаюсь с грустью. Да, я должен совершенно оставить сопровождавшую меня сюда надежду – излечиться хоть до некоторой степени. Надежда эта, подобно увядшим и падающим осенью листьям, иссякла для меня. Уезжаю отсюда почти в таком же положении, в каком прибыл сюда. Даже высокий подъем духа, воодушевляющий меня часто в прекрасные летние дни, совершенно исчез. О Провидение, пошли мне хоть один день чистой радости! Я так давно не испытывал в себе ее отголоска. Когда же, когда, о Божество, в состоянии буду я на лоне природы и человечества снова испытать ее! Никогда? Нет, – это было бы уж слишком жестоко!

Моим братьям Карлу и Иоганну по смерти моей прочесть и исполнить.

Глава IV

1802–1805

Концерт 2 апреля 1800 года и первая симфония. – Отношение к издателям. – Хофмейстер, Брейткопф и др. – Корректура. – Плагиат и контрафакция. – Опять разлад с друзьями. – Отъезд Ф. Риса. – Тетради эскизов. – Концерт 5 апреля 1803 года и вторая симфония. – Eroica.

Как мы уже сказали, частные концерты сто лет тому назад были редки, их устраивали преимущественно заезжие виртуозы, местные же, постоянно играя в домах меценатов и любителей, а также в ежегодных благотворительных концертах, не представляли интереса для этой публики. Изредка устраивались также оркестровые концерты, в которых композиторы выступали со своими еще неизданными и незнакомыми публике произведениями; с 1800 года Бетховен также стал иногда давать подобные «академии», причем возлагал большие надежды, увы, не всегда сбывавшиеся, на сбор с них.

В «Венской газете» от 26 марта 1800 года появилось следующее объявление:

Г. Людвиг ван Бетховен, получив в свое распоряжение, с согласия дирекции императорского и королевского театра, зрительный зал, честь имеет сообщить публике о предстоящем 2 апреля концерте своем.

В тот же день и заблаговременно постоянные абоненты театра могут получить билеты у г. ван Бетховена в Tiefen Graben, № 241, 3-й этаж. Можно обращаться также в кассу, где просят абонентов, не желающих воспользоваться ложами, заявить о том заранее.

Программа этого первого концерта Бетховена в Вене была следующая.

1. Большая симфония Моцарта.

2. Ария из «Сотворения мира» Гайдна, исп. г-жа Зааль.

3. Большой концерт собственного сочинения исполнит на ф.-п. Л. ван Бетховен.

4. Септет для 4 струнных и 3 духовых инструментов, посвященный ее величеству императрице и сочиненный Л. в. Бетховеном, исполнят: гг. музыканты Шупанциг, Шрейбер, Шиндлекер, Бер, Никель, Матаушек и Дитцель.

5. Дуэт из «Сотворения мира» Гайдна, исп. г. и г-жа Зааль.

6. Импровизация Л. в. Бетховена на ф.-п., на тему «гимна императору» Гайдна.

7. Новая большая симфония для полного оркестра, сочинение господина Л. в. Бетховена.

Цена за вход обыкновенная.

Начало в 6 час. вечера.

В эпоху высшего процветания музыкального искусства, во времена Моцарта и Бетховена, не было у газет постоянных рецензентов, отчеты даже о немногих концертах в сезоне появлялись преимущественно в двух-трех тогдашних специальных изданиях; так же обстояло дело в отношении первого концерта Бетховена, о нем появилось несколько строк лишь в лейпцигской «Всеобщей музыкальной газете».

«Наконец-то г. Бетховену удалось получить театральный зал для своего концерта, несомненно, одного из самых интересных за последнее время. Он играл новый концерт своего сочинения, заключающий многочисленные красоты, в особенности в первых двух частях своих. После этого номера следовали септет, также его сочинения, написанный со вкусом и глубоким чувством, и мастерская импровизация. В заключение концерта была поставлена его же симфония, образцовое произведение искусства, полное новизны и богатства идей. Отметим, между прочим, слишком частое употребление духовых инструментов; можно подумать, что это скорее пьеса для военного, а не симфонического оркестра». Произведение, поразившее лейпцигского корреспондента новизной, имеет для нас значительный интерес, наоборот, крайне близким родством с симфониями «стариков», предшественников автора.

Первая симфония Бетховена представляет собой как бы отзвук, эхо симфонии ор. 551, C-dur, Моцарта; то же строение, сжатый объем, та же тональность, сходные приемы разработки тем, подражание в модуляциях и ритме, сходство в соединении и сочетании частей и предложении; в andante та же простота, наивность и изящество, какие встречаются у Моцарта и Гайдна, и каких нельзя найти в последних произведениях Бетховена; сходство доходит до того, что одна из тем финала симфонии Моцарта повторяется почти без изменения в финале Бетховена (такты 8, 9, 10, 11, Allegro, партии cello и basso). Это влияние гениального пророка, предсказавшего великую будущность Бетховену, и гениального учителя, заметившего едва пробивавшийся индивидуализм «Великого могола», замечается в большей или меньшей степени в целом ряде произведений Бетховена, относящихся к первому периоду его творчества и включающих в себя около сорока первых опусов. Отзыв Берлиоза о 1-й симфонии, приводимый ниже, конечно, обстоятельнее и ценнее леипцигскои рецензии, но последняя, видимо, тоже принадлежит перу чуткого критика, упрекающего автора лишь в избытке тех ярких красок, которые были чужды XVIII веку и которые часто бледнеют в сравнении с композициями талантливых последователей Бетховена. Это произведение по форме, по мелодичному стилю, по простоте гармонических приемов и по инструментовке существенно отличается от других, позднейших композиций Бетховена. Создавая его, автор, очевидно, еще находился под влиянием Моцарта, которому он здесь всегда гениально подражает, иногда даже расширяя его мысли. Темой первого allegro служит шеститактная фраза, не отличающаяся характерностью, но интересная по искусной разработке. Она сменяется не особенно значительной эпизодической мелодией; затем, после полукаданса, повторенного раза три или четыре, в партии духовых инструментов является рисунок имитации в кварту, который странно здесь встретить, тем более что он уже раньше применялся в нескольких увертюрах к французским операм.

В andante встречается аккомпанемент литавр piano; в настоящее время это заурядный прием, но здесь он является как бы предвестником поразительного эффекта, достигнутого Бетховеном впоследствии с помощью названного инструмента, который его предшественники применяли редко или неудачно. Эта часть полна чарующей прелести; тема ее грациозна и удобна для разработки фугой, чем с успехом воспользовался автор.

Scherzo – первенец тех милых шуток, форму которых изобрел Бетховен; он также определил скорость их движения и почти во всех своих инструментальных произведениях заменил ими моцартовские и гайдновские менуэты, носящие совершенно другой характер и исполняющиеся вдвое медленнее. Это грациозное scherzo отличается замечательной свежестью, игривостью и представляет единственную новинку в 1-й симфонии, где вообще отсутствуют великие и богатые поэтические идеи, проведенные в большинстве позднейших произведений Бетховена. Ее музыка прекрасно написана, прозрачна, жива, но мало акцентирована, а местами холодна и даже скудна, как, например, в заключительном rondo, которое является каким-то музыкальным ребячеством. Это еще не Бетховен, но с ним мы встретимся дальше.

Поставленная впервые 2 апреля 1800 года, она вскоре стала исполняться во многих немецких городах (в России она была впервые исполнена 7 декабря 1863 года в Москве), но еще популярнее стал септет, поставленный в том же концерте; его играли всюду так часто, о нем столько говорили, что автору эта пьеса надоела и стала противна.

Этот септет, не менее популярный в наши дни, хотя устаревший не менее оперы Беллини «Норма», одну арию которой («Casta diva») напоминает начало широкой мелодии 2-й части, в целом и в частях своих служил материалом для множества аранжировок, транскрипций, вариаций, переложений; им занимались Хуммель и Лист, Черни и Диабелли; эти переделки появлялись для инструментов и для пения, даже для гитары и даже дуэтом для двух гитар. Сам автор переложил его для своего врача, д-ра Шмидта, на трио.

Это произведение было послано «штаб-лекарю» Шмидту при нижеприведенной записке на французском языке, составление которой, вероятно, было поручено одному из приятелей композитора или же специалисту этого дела:

Милостивый государь!

Я вполне сознаю, что ваша слава и дружба, которою вы меня удостоили, требуют от меня посвящения вам более значительного произведения. Единственная причина, которая могла побудить меня предложить вам настоящее, заключается в том, что мне хотелось произведением более легким и вследствие этого более удобным для исполнения содействовать удовольствию, которым вы наслаждаетесь в любезном кругу вашего семейства. Льщу себя надеждою, что достигну этой цели еще успешнее, когда прекрасные способности нежно любимой дочери вашей разовьются еще более. Буду счастлив, если намерения мои осуществятся, и если в этом незначительном доказательстве моего глубокого уважения и благодарности вы признаете всю силу и искренность моих чувств.

Людвиг в. Бетховен.

В конце того же месяца, 28 апреля 1800 года, состоялся другой интересный концерт: Иоганн Штих, известный под именем Пунто, после многолетних концертных поездок по Европе, из Парижа, через Мюнхен, приехал в Вену; как виртуоз на валторне Пунто не имел себе соперников, и дружеские отношения, установившиеся между ним и Бетховеном, по достоинству были оценены композитором, охотно пользовавшимся указаниями и советами подобных авторитетов. Пунто сам проявлял попытки к сочинению и издавал свои произведения, весьма посредственные. Для Пунто Бетховен написал наскоро сонату ор. 17; она уже была упомянута в объявлениях о концерте 28 апреля, когда композитор принялся за работу; ко дню концерта партия валторны была написана, но для фортепиано были сделаны лишь наброски, послужившие базисом для импровизированного аккомпанемента. Соната настолько понравилась публике, что «несмотря на недавнее распоряжение о запрещении громких аплодисментов и bis-ов в придворном театре, соната была повторена вся по настоятельному требованию слушателей».

Вскоре после исполнения первой симфонии и септуора они были изданы Хофмейстером в Лейпциге.

Выдающийся талантливый композитор и дирижер Хофмейстер познакомился с Бетховеном вскоре по приезде последнего в Вену; в 1799 году он предпринял артистическую поездку и застрял в Лейпциге, где вместе с придворным органистом короля саксонского, Амвросием Кюнелем, основал музыкально-издательскую фирму, существующую по настоящее время и известную с 1814 года под названием «фирмы Петерса». Молодая фирма обратилась к Бетховену с предложением издать его новые произведения, что послужило поводом к интересной переписке между композитором и издателем.

Плодовитость Бетховена за последние годы XVIII века была чрезвычайная; кроме потребности в деньгах для удовлетворения обычных расходов, композитор искал материальных средств, которыми надеялся прельстить небогатых родителей Джульетты, вместе с тем ряд сердечных мук, душевных потрясений искал выхода в сотнях страниц, в тысячах тактов, а первые успехи виртуоза и композитора поощряли его к работе. Ряд писем к издателю Хофмейстеру дает нам довольно яркую картину отношений автора и издателя к этим произведениям. Здесь мы встречаем переговоры относительно печатания «большой симфонии для полного оркестра» (№ 1, С-dur, ор. 21), «большой сонаты» (ор. 28), получившей прозвище «Лебедь», балета «Прометей» (ор. 43), двух концертов (ор. 15 и ор. 19); в этих же письмах находим намек на возможность контрафакции септета, находящегося у императрицы австрийской в рукописи; нелестный отзыв о руководителях, основанной в 1797 году, Allgemeine Muzik-Zeitung, которые названы «лейпцигскими быками»; насмешку над дилетантом-композитором д-ром Венцелем Мюллером, которому подражает барон Лихтенштейн, известный в свое время певец, писатель, композитор, директор театров и камер-юнкер; намек на скверное издание Молло квартетов ор. 18, и наконец, ряд обычных шуток и острот Бетховена, например относительно облигатных партий. Если какие-либо инструменты не могут быть заменены иными, то автор делает в партитуре указание, заключающееся в надписи над партией соответствующего инструмента – obligato (обязательно); шутя, играя словами, Бетховен невольно признается здесь в одной из реформ, совершенных его могучим гением: «он не в состоянии писать необязательного», все, написанное им, должно быть сыграно в точности; исполнителям не предоставлено права изменять или заменять чего-либо в партитуре; обычные в доброе старое время указания ad libitum и a piacere становятся неуместными, нарушающими намерение автора и с начала XIX века так же редко появляются в музыке инструментальной, как и вставные рулады и целые сцены в операх; гений автора проявляется ныне в партитуре вполне самостоятельно, не взывая к прихоти исполнителей; величайший индивидуалист в музыке с первых своих шагов провозгласил основное требование индивидуализма, лежащего в основании всего дальнейшего развития искусства.