Сталинский дворик

Вячеслав Харченко

Сталинский дворик

Сталинский дворик

(Повесть)

Посвящается маме

Мой дом

Мой дом стоит в маленьком дворике. Летом, по вечерам, во дворе у фонтанчика круговорот. Почище, чем на чемпионате мира в фан-зоне. Выходят старушки, собачки, котики, алкоголики и пенсионеры. Они покупают через дорогу горячительные напитки или кофе из кофейного автомата, сидят на лавочках, кормят голубей, кошек и собак, обсуждают тайны бытия.

Так как дома пятиэтажные, сталинские, то места много. Машины не стоят нос к носу, автолюбители не прокалывают друг другу шины, на веревках сушится белье, дети играют в футбол в хоккейной коробке.

Мне кажется, я где-то в семидесятых в провинции, из которой приехал в Москву. Здесь так же играют в шахматы и домино, мамы, несмотря на наличие мобильных телефонов, кричат детям из окон: «Сережа, иди домой», – старушки обсуждают наряды молодежи, участковый отставной капитан авиации Александр Петрович ходит по квартирам просто так, а не в поисках мифических уголовников, дзюдоист Егор, окончивший спортивную школу вместе с Путиным, подтягивается на турнике.

Я тоже сижу на лавочке и пью кофе из автомата. Мне всех их жаль. Мне жаль ковщика Павла, потому что он льет все меньше колоколов и кует все больше кладбищенских оградок. Мне жаль старого электрика Семеныча за то, что космическая станция «Мир», которую он запускал, затонула. Мне жаль всех бездомных кошек и собак нашего двора, потому что никого из них я не могу взять в квартиру. У самого куча живности.

За что мне всех их жаль, я не знаю. Возможно, потому что соседние дворы маленькие и узенькие, с семнадцатиэтажными монстрами. Там никто не сидит на лавочках, не курит и не играет в шахматы и домино, там никому не придет в голову развешивать белье на турнике.

Мне кажется, еще немного – и мой двор вымрет и его разнесут по кусочкам. Какие-нибудь телевизионные зомби и вурдалаки займут все это тихое пространство и тысячи клыкастых автомобилей, капая бензиновой слюной, втопчут его в асфальт.

В последнее время я слился с пространством. Купил широченные штаны-хаки на веревочке, резиновые вьетнамские шлепанцы, футболку с дырочками в подмышках и бейсболку «Ну, погоди!». Не бреюсь в пятницу и субботу.

В таком виде я могу часами читать в сквере белиберду, являясь незаметной частичкой социума, ни у кого не возникает желания подсесть ко мне, чтобы завести разговоры о тайнах Вселенной.

Иногда я откладываю белиберду в сторону и с тоской оглядываюсь по сторонам: не идет ли кто-нибудь ко мне. Но двор безмолвствует, все происходит незаметно и по плану, словно меня нет, словно я просто маленькая незаметная молчаливая пылинка моего двора.

Павел

В квартире напротив моей живет огромный двухметровый ковщик Павел с кулаками размером с узбекскую дыню и широкими плечами. Если бы он захотел, то мог бы поднять меня до потолка, но мы просто курим.

Зимой, когда мороз доходит до двадцати градусов и в нашем дворе отсидевшая восемь лет дворничиха Любовь Платоновна заливает из гибкого резинового шланга детям хоккейную площадку, мы стоим в пролете первого этажа и, попыхивая заграничными сигаретами, ругаем власть.

Ругаем мы вяло, потому что в принципе как-то обширно нам ругать мэра не за что: рынки Собянин закрыл не все, вместо маршруток за деньги пустил синие «газики» по метрошным талонам, а абхазский ларек с овощами и фруктами остался.

Павел делает решетки, оградки, ворота, ножички и просто кует в свое удовольствие художественные ценности: розочки, олешков, всякую мелкую красоту. Клипы с его работами можно увидеть на «Ютубе».

Он выковал решетки всему дому, а на свои окна первого этажа не навесил, и его ограбили ловкие заезжие гастролеры из Подмосковья.

Пришедший участковый Александр Петрович, с которым мы ходили в одну школу, только покачал головой и как-то по-детски виновато улыбнулся, развел руки и произнес: «В сберкассе снимал? Стучат там, стучат».

В мае и летом Павел пропадает в деревне Константиново, найти его сложно, по осени привозит из деревни огромные корзины штрифеля и белого налива и угощает меня и весь подъезд. Паша внучатый племянник Есенина.

Иногда, когда он выпивает, а пьет Паша мало и в меру (пьяным я его не видел), он стоит со мной на лестничной клетке, вдыхая синеватый дым, и цитирует по памяти «Кобыльи корабли» Сергея Александровича.

Если волк на звезду завыл,Значит, небо тучами изглодано.Рваные животы кобыл,Черные паруса воронов.

За окном на подоконнике сидит трехцветная счастливая кошка Лизка, по двору бродит соседский бультерьер Буля из 93-й квартиры, подвывая на желтую клыкастую луну, прямо над нашими головами торчит Большая Медведица.

Жена Лена открывает дверь на лестничную клетку и зовет меня ужинать, ковщик Павел жмет мне на прощание руку, и я думаю, что если бы он захотел, то запросто оторвал бы мне ладонь.

Ночная жизнь

Я тяжело встаю на работу. Завожу четыре будильника: один механический и три электронных, но даже когда отрываю голову от подушки и, пересиливая мучительное желание продолжить сон, бреду невыспавшийся в стальной офис, все равно не могу нормально работать. До обеда ничего не делаю, пялюсь в экран компьютера, пью кофе, читаю спортивные газеты и от этого испытываю гнетущее чувство стыда, не дающее мне спокойно жить.

Сегодня рылся в интернете и нашел программу, которая будит человека не по установленному времени, а по фазам сна. Она следит за временем, когда ты лег, внимательно прослушивает пространство (как ты сопишь, храпишь и свистишь), записывает все, что происходит вокруг тебя во сне (ну что там может происходить – ночью ведь тишина) и по этим входным данным отсчитывает, когда необходимо просыпаться. Из-за этого дальнейшее существование становится радостным и безболезненным.

Я скачал программу на мобильник, внимательно изучил инструкцию. Удивляло одно – что будильник все-таки необходимо поставить.

«Странно, – подумал я, – зачем ставить будильник, если все равно программа разбудит, когда захочет», – но просьбу выполнил, установил подъем на семь утра, улегся в кровать и блаженно заснул.

Программа разбудила меня ровно в то время, на которое я поставил будильник, на экране мобильного телефона красовалась надпись: «Расчет фаз сна не произведен из-за посторонних шумов». Настроение было поганым и испорченным. В подавленном состоянии я поплелся на работу с твердым намерением разобраться, что же произошло.

Вечером я прослушал ночную запись шумов, которую произвела программа. Я слышал ворчание и скулеж старого больного пса Були из квартиры сбоку, я буквально видел, как сосед сверху дзюдоист Егор открывает холодильник и втайне от жены пьет холодное жигулевское пиво, кряхтя и причмокивая, как по проспекту 40 лет Октября стремительно проезжает «скорая помощь», как в ночном дворе кто-то надрывно хрипит под гитару «Восьмиклассницу», а припозднившиеся с ночной смены таджики, не имея ключа от закрытого подъезда, залезают в открытое окно второго этажа по ледяному козырьку.

Жизнь бурлила. Смерть и тьма бессильны даже ночью. Когда мы спим, все равно что-то происходит, и никакая навороченная американская программа не может рассчитать фазы сна, потому что отовсюду, даже издалека, из самой далекой галактики до ее чутких радаров доходят звуки радости и печали, любви и труда, вечности и бессмысленного горения.

Я много раз еще пытался рассчитывать фазы сна, чтобы проснуться по науке, я закрывал окна, конопатил щели и выключал электрические приборы, компьютер и обогреватель, но неизменно получал один и тот же результат: программа не могла произвести расчет из-за посторонних шумов.

В конце концов я решил снести программу с мобильного телефона, но неожиданно получил отпор от жены Лены: она частенько во сне проговаривает важные мысли, так нужные ей в дневное время для написания статей и заметок.

Теперь каждое утро моя жена прослушивает, что за ночь записала навороченная американская программа. Может быть, там есть что-то очень нужное, важное и жизненно необходимое.

Выборы

Электриков в жэке двое, поэтому новые лифты в районе стоят уже два месяца. Жильцы, уставшие от физзарядки в девятиэтажках, звонят, ругаются, диспетчер обещает сообщить начальнику, но что делать, если электриков двое. Только в пятницу они собрались, когда с подстанцией закончили. Подстанция старенькая, автоматы вышибает, они их меняли.

Лифты оказались новенькие, только что с завода, инструкций нет. Сережа полез, его долбануло, Семеныч тогда сыну позвонил, чтобы он из интернета схемы добыл. Пока сын качал, пока распечатывал у дагестанцев в фотоателье, пока принес, пока разобрались, ночь и наступила. Постояли Семеныч с Сережей, покурили, подумали: «В понедельник закончим, какого хера мы в свои законные выходные должны вместо жигулевского пива по шахтам лазить». Ну и ушли домой, а буквально в субботу в 12 дня начальник орет Семенычу в мобильный:

– Если ты, тварь, Семеныч, лифты через два часа не пустишь, я тебя, тварь, Семеныч, зарою нахрен!

– Федор Платонович, – отвечает Семеныч, – у меня же руки трясутся после вчерашнего, к чему такая спешка?

– Семеныч, – вопит Федор Платонович, – ты хоть помнишь, какой сегодня день? День выборов нашего Любимого Президента! Если из-за тебя, тварь, Семеныч, никто не придет на выборы или, не дай бог, проголосует не за нашего Любимого Президента, я тебя, тварь, Семеныч, обесточу!

Семеныч положил трубку, закрыл глаза, досчитал до ста. Вызвал Сережу. Горестные и грустные, они пошли по району в надежде успеть пустить лифты до вечера, потому что это очень важно для нашей любимой страны.

Они пускали лифт за лифтом и думали, что из-за их безалаберной расхлябанности и привычки к горячительным напиткам наш народ на ближайшие шесть лет может лишиться своего Президента.

У них тряслись руки, их три раза било током, они чуть не раздавили трех кошек и двух старух, но ровно к пяти часам вечера судьбоносные железные машины загудели по высотным трубам нашего района Люблино.

Одухотворенный, просветленный народ, полный любви и глубоких чувств, пошел к избирательным участкам, чтобы выразить свою признательность и обожание, и поставить где надо галочки, и опустить куда надо бюллетени, и пойти потом куда надо для празднования и вдохновения.

Вечером Семеныч с Сережей стояли в промасленных синих ватниках на крыльце пивного ларька, курили «Донской табак», вместе со всеми ощущали единство земли и народа и понимали, насколько умен и хорош наш Президент.

А потом легкие перистые облачка накрыли район Люблино, наступила мгла, из которой в разные стороны из девятиэтажек расходились лучи света. Гудели лифты, плыл запах жареной картошки, где-то ненавязчиво из дома культуры играл гимн России, в снегу возились дети.

Станция «Люблино»

Вчера поезд проехал станцию метро «Люблино», не открыв дверей. Он, как обычно, притормозил, засеменил мелкими шажочками, мы все встали и пошли к выходу: я, Федор Платонович с кожаным портфелем, две розовые девушки с короткими стрижками и айфонами, Анна Михайловна с сумкой, из которой торчала голова копченой кеты, и еще человек пятнадцать.

Поезд постоял на станции, подумал, но двери не открыл и помчал до «Братиславской». Хотя все в вагоне заметили странное происшествие, никто ничего не сказал, никто не проронил ни звука, никому не пришло в голову судорожно жать на кнопку связи и истерично орать машинисту, что мы едем мимо, только у Анны Михайловны копченая кета в пакете чуть приоткрыла зубастый рот.

Я представил Судный день. Он начнется так же. Все москвичи будут ехать на работу. Читать Сенчина и Пелевина, сидеть в социальных сетях, лайкать Тимати и Бузову, слушать Монеточку и Гречку, и тут вдруг, без объявления, все поезда вместо следующих станций отправят в длинные светящиеся туннели, в конце которых будут стоять ангелы в фирменных желтых жилетках метрополитена и производить нехитрый отбор. Причем, по каким принципам он будет происходить, москвичам будет непонятно. В Рай попадут и любители Рахманинова, и поклонники Славы Сэ. Видимо, никого наверху не волнует, что ты на самом деле здесь делал, главное, чтобы электронные тестеры в руках ангелов светились зеленым.

На «Братиславской» весь вагон молча перешел на противоположную сторону платформы и дождался обратного поезда. Мне думалось, что обратный поезд тоже проедет «Люблино», но он остановился, и машинист весело и немного развязно, с хрипотцой Высоцкого произнес: «Станция “Люблино”, следующая станция “Волжская”».

Мы вышли из вагона. Федор Платонович посмотрел на часы. Я тоже посмотрел на часы. Вдруг это был временной коллапс? Все произошло вне времени и пространства, в параллельной Вселенной, но, к счастью, все опаздывали на пятнадцать минут.

Латиносы

В мою «Пятерочку» зашли латиноамериканцы. Они бродили между полок с пластмассовым сыром и соевыми сосисками и пытались разобрать надписи на русском языке. Я сначала думал, что они приехали на чемпионат мира, но потом вспомнил, что вижу их здесь не в первый раз и еще прошлой зимой поражался их беспечному, наплевательскому к холодам, стилю одежды.

Я купил кофе в автомате, вышел на улицу и сел на лавочку покурить. Через десять минут появились и латиносы: коренастые, широкие в бедрах женщины, никак не похожие на карменоподобных красоток, и низенькие плосколицые мужчины, не поражавшие статью тореадоров.

Им бы пошли винтовки и огромные мексиканские шляпы, вздернутые вверх кулаки и громогласный клич: «Но пасаран!», Маркес и Борхес, но они просто тащили пакеты с батонами хлеба и кефиром «Домик в деревне».

«Что им тут делать?» – подумал я.

В округе нет ни одного института, и только железнодорожный техникум в Марьине не испытывает недостатка в студентах. Может, их учат на вагоновожатых? Где-нибудь в дебрях Амазонки они будут по узкоколейке пробиваться сквозь заросли вечнозеленого бамбука, отбиваясь от волосатых макак и рассматривая зеленых крокодилов, чтобы на редких станциях отстреливаться от банд наркоторговцев из русского автомата АКМ.

Я представил этих Мигелей и Лолит с автоматами. Картина была неважнецкая. Тем более что латиносы сели на соседнюю лавочку и стали пить из горла кефир, передавая пакет друг другу, а один из них стрельнул у меня сигарету, хотя мог бы сам купить сигареты в «Пятерочке».

Рядом в ларьке таджики жарили курицу, армянин Ашот торговал персиками, на крыльце азербайджанской парикмахерской стояла Алия и звала меня на стрижку, прошел электрик Сережа с Донбасса, недавно появившийся в жэке, таща через плечо хобот медного кабеля.

Латиносы допили кефир, докурили мою сигарету и пошли в сторону торгового комплекса «Москва». МЧС прислало эсэмэску об урагане, который якобы шел, но было ясно и свежо.

Убийство мужа

За окном закат, сочное ленивое солнце алым языком заползает за горизонт. В это время люблю выйти во двор и посидеть на лавочке, тем более скоро осень и двор опустеет.

Анна Михайловна, владелица одиннадцати пекинесов, подходит ко мне и садится рядом на лавочку. На ее левой руке небольшой шрамик, еле заметный из-под короткого рукава цветастого платьица.

– Вот, – говорит она, – дворничиха врет, – и тыкает пальцем в Любовь Платоновну, подметающую пластмассовой метлой двор.

– Что, – спрашиваю, – у нее на самом деле не хризантемы, а орхидеи?

– Она мужа не случайно убила, а специально.

Я представил Любовь Платоновну в маске киллера, с пистолетом с глушителем. Она заходит в свою квартиру поздно вечером, когда муж, грузный, лысый и усталый, пришел с работы с литейно-механического завода домой, выпил сто граммов водки «Праздничная», съел тарелку пунцового борща с чесночной пампушкой, поставил «Владимирский централ» Круга и уснул перед телевизором на футбольной трансляции «Спартак» – «Динамо».

Любовь Платоновна тихо входит в гостиную, она склоняется над мужем, одинокая капля пота сползает по ее виску и падает на деревянный крашеный пол, она долго думает: пристрелить ли мужа из пистолета, задушить ли гитарной струной или прибить сковородкой? На ее лице написаны сомнения.

С одной стороны, оставить дочь без кормильца – это преступление, а с другой стороны, избавить двор от песен Круга – ее заветное желание. Сама она предпочитает Рахманинова и Шнитке. Любовь Платоновна ходила в детстве в музыкальную школу, и ее скрипка до сих пор пылится где-то на антресолях.

Мои размышления прерывает Анна Михайловна. Она достает из розовой дамской сумочки ментоловый «Вог» и пускает синий дымок в предзакатное небо.

Если честно, мне неинтересно слушать, как и зачем Любовь Платоновна убила своего мужа. Я даже сомневаюсь в том, что мне жаль мужа дворничихи, а не дворничиху. Мне нравится, как она убирает двор и ухаживает за цветами, как подкармливает объедками дворовую кошку Лизку, мне нравятся ее футуристические наряды, которые она приобретает в секонд-хэндах. Мне нравится выросшая дочь Любови Платоновны, которая приезжает к ней по выходным из Подмосковья и привозит с грядок огурцы, помидоры, морковь и лук. Мне нравится, что выросшая дочь никогда не напоминает Любови Платоновне об ушедшем муже, и мне кажется, что при таких обстоятельствах ничего преднамеренного произойти не могло.

Ее муж наверняка, как лидер группы «Зоопарк» Майк Науменко, поскользнулся на мокром кафеле, принимая ванну, и неудачно ударился, а «скорая помощь», которую немедленно вызвала Любовь Платоновна, примчалась слишком поздно и не смогла его спасти.

Любовь Платоновну осудили за мокрые полы и неосторожное убийство и дали восемь лет, но она даже в тюрьме носила годичный траур по мужу, как полагается настоящей христианке.

Я встаю с лавочки и бреду домой, тем более уже стемнело. Включили фонари, залившие ровным белым светом двор и окрестности. Мне кажется, что мир моего двора полон тайн, загадок и сумрака, и если долго вглядываться в его темные раскосые глаза окон и подъездов, то можно повстречаться с демонами и ангелами.

Ашот

По улице Судакова со скоростью аристотелевской Мантикоры бежит владелец ночного магазинчика Ашот, у которого я покупаю дешевые сигареты «Донской табак». Он гонится за электриком нашего жэка Семенычем, которому уже два месяца задерживают зарплату. По крайней мере, так он говорил мне на лестничной клетке, когда мы курили и обсуждали моральный кантовский императив. Семеныч с Кантом скорее соглашался, я же, как человек творческий, к моральным аспектам отношусь осторожно. Я напоминал ему и о Маяковском с Лилей и Осей, и о Цветаевой с Парнок, но Семеныч был непреклонен, отчего вызывал у меня чувство зависти и уважения.

Ашот бежал и кричал: «Сука!», – а Семеныч разбрасывал во все стороны зубную пасту, мыло «Дегтярное», шампунь «Лесной» и бритвенные лезвия «Жилет Матч 3».

Я не собирался ловить Семеныча, хотя Ашот частенько давал мне в долг горячий хлеб, гречку и табак, а иногда и пиво. Водку в долг не давал.

Семеныч бежал как Борзаковский, ноги его легко приподнимались над землей, потом парили, потом радостно и легко опускались на землю для следующего прыжка.

Ашот стремительно семенил, и казалось, что Ашот – это маленький кучерявый пудель, а Семеныч – брошенная ему злобной хозяйкой палка судьбы.

Рядом со мной на остановке 74-го троллейбуса сидели две старушки, ребенок пяти лет и участковый нашего двора Александр Петрович. При жаре в тридцать градусов и повышенной влажности он снял широкую синюю фуражку, пил «Саяны» и вытирал со лба пот огромным фиолетовым чистым платком.

Судя по всему, он ждал, пока Семеныч все выкинет и отдаст самостоятельно, потому что, во-первых, участковый не верит в показатели раскрываемости преступлений, а во-вторых, в каком-то роде является буддистом и считает, что злонамеренное вмешательство в естественный ход событий может привести к непредвиденным вселенским катастрофам.

Когда Семеныч выбросил все, что по какой-то необычайной случайности взял у Ашота, и скрылся во дворе дома № 23 по проспекту 40 лет Октября, Александр Петрович допил «Саяны», надел фуражку и пошел помогать Ашоту собирать все, что выбросил электрик на землю.

Ашот, увидев помощника и взяв из рук участкового зубную пасту и шампунь, устало произнес:

– Сука же.

Александр Петрович, внимательно посмотрев на Ашота, потом оглядев всю улицу Судакова, серое небо с нависшими тяжелыми тучами и бабушек, сидевших на остановке, произнес:

– Дождя бы, месяц не было дождя, на даче все сгорит.

Одна из старушек, услышав что-то про дачу, взглянула в сторону участкового и Ашота и сказала, что у нее дача под Куровским и на ней растут помидоры и огурцы в теплицах, картошка, яблони, вишни, облепиха и орех, а кабачки и так лезут как тараканы, их даже поливать не надо.

Ашот посмотрел на старушку и пошел в свой магазинчик. Там как раз грузчик таскал поддоны привезенного белого хлеба.

Проездной

Я езжу по перегону Выхино – Куровское каждый месяц, иногда по два и три раза. У меня в деревне Давыдово живут родители.

Население, измученное сытной эпохой стабилизации, за проезд платит редко, да я и сам, честно говоря, с большим сожалением отдаю деньги за билет, но ввиду стадвадцатикилограммового веса бегать не могу. Все же, когда идут контролеры, несутся к тамбуру. Остаются одни старики, старухи, грудные младенцы и я.

В тамбуре весь вагон замирает и ждет остановки, а когда она наступает, то перебегает в предыдущий тамбур, отчего зайцы оказываются за спиной прошедших контролеров.

Контролеры все видят, но никогда не возвращаются – наверное, понимают, что могут получить от народа. Народ хоть и любит президента, но на контролеров настроен агрессивно.

И вот вчера я ехал от родителей из Куровского, и где-то в районе Вялок зашли контролеры и стали требовать билеты, все люди разбежались. Остались семейные пары, я и, как ни странно, мой сосед по дому дзюдоист Егор.

Когда контролеры попросили у него билет, он полез в карман, и одна из контролерш спросила:

– У вас что, билет есть?

– Есть, – надменно ответил Егор и достал смятую бумажку.

Билет был старый. Повертев его в руках, старшая произнесла:

– Затерто, надо платить штраф.

– Я его купил на год, выгорел.

– Кто же в автомате проездные на год покупает? Надо платить штраф.

Вагон ехал, зайцы толпились в тамбуре и злились на Егора. Хотя они и оббежали контролеров, но пока те находились в вагоне, зайцы стыдились заходить в вагон.

– Может, по коду проверим? – спросила младшая и показала какой-то кнопочный прибор, в который необходимо было забить код билета.

– Нет, – ответила старшая, – надо платить штраф.

– Я его на год купил, – настаивал Егор.

Зайцы стали наглеть. Некоторые прошли в вагон и уселись на свои места, а самые шустрые бродили по вагону, то и дело подталкивая раскорячившихся контролеров.

– Ну вот, – произнесла младшая, – код вроде проходит.

– Нет, – настаивала старшая, – надо платить штраф.

– Жалко дурачка, на год купил.

– Если мы всех идиотов будем прощать, то развалится государство, – старшая внимательно посмотрела на младшую и поправила фирменную фуражку.

– Может, этих погоняем, – младшая грустно обвела взглядом зайцев.

Зайцы притихли. На их лицах было написано недоумение.

Электричка подходила к Выхину, я достал рюкзак с верхней полки и двинулся к выходу. Контролеры, что-то неприятное сказав Егору, медленно прошли в следующий вагон. Штраф с него, кажется, не взяли.

Фернандес

Футбол закончился десять дней назад. Разъехались развеселые бразильцы, неунывающие перуанцы и невозмутимые нордические шведы, но в нашем когда-то тихом дворике до сих пор идут споры и происходят баталии. Больше всех беспокоится не ковщик Павел, не дряхлый электрик Семеныч и даже не одиннадцатилетний Игорек, посещающий спортивную секцию при стадионе «Москвич», а владелица одиннадцати пекинесов Анна Михайловна из 111-й квартиры.

Она подходит к нам уверенно и гордо, отпускает собачек гулять по зелененькой травке сквера и, высоко подняв указательный палец правой руки, говорит:

– Вы видели?

Мы молчим. Мы каждый вечер видим и слышим от Анны Михайловны одно и то же. Павел аккуратно ставит под скамейку недопитую бутылку пива «Жигуль», одиннадцатилетний Игорек замирает и перестает набивать пятнистый футбольный мячик, электрик Семеныч пытается покинуть нас скромно и незаметно, но Анна Михайловна хватает его за пуговицу старого пиджака с глубокими накладными карманами а-ля семидесятые и шепотом повторяет:

– Как можно не попасть с пенальти в ворота?

Мы еще больше напрягаемся, слышно, как настырный и безжалостный овод жужжит около моего уха. Где-то вдалеке потявкивают одиннадцать пекинесов Анны Михайловны, загнавших несчастную бесхвостую кошку Лизку на самый высокий тополь нашего двора.