О! Как ты дерзок, Автандил!

– Хорошенькое дельце – пришел мириться с карабином, – возразил старик. Он уже почти плакал.

– Собаку, которая нападает на хозяина, пристреливают, потому что она может предать на охоте, – сказал Дими, уже обращаясь больше к управляющему, нежели к старику-садовнику. – Но это правда: я раздумал ее убивать. Я хотел ее погладить по голове, а она снова прыгнула на меня. Адель просто сошла с ума! Карабин выстрелил случайно…

– Ничего я здесь мыть не буду, – сказал старик, – вы же не ходите на охоту, кто на вас нападет?! Вы же ловите тайменей. Таймени не нападают. Имейте в виду, вам за все придется ответить.

Хорошенькое дельце. За все. За что – за все?! Он еще и угрожает.

Длинные волосы на проплешине старика-садовника слиплись, потому что на голове и на лице у него выступил пот. А серебристая щетина на его щеках проступила отчетливо, и Димичел подумал, что привычки людей из деревни не меняются, хотя он не раз просил садовника бриться перед приходом на работу.

Всю жизнь старик был рыбаком, а потом его перестали брать в лодку, потому что он уже не мог тянуть оханы – тяжелые сети, сплетенные из веревки толщиною в палец, предназначенные для ловли калуг, огромных рыбин – гораздо больше тайменей, обитающих не только в большой реке, но и в лимане. Старик был очень доволен, что попал на работу в замок на мысе, рыбаки так и называли дом Димичела – «замок», он дорожил своим местом, потому что на заработанные деньги учил внука в городском колледже кассиров, бухгалтеров и банковских операторов.

– Если вы не вымоете вольер, вы будете уволены, – сухо сказал Димичел.

Садовник возразил, что по контракту садовник не должен мыть клетки с убитыми собаками.

И вновь какой-то тумблер щелкнул в сознании Дими. Или опять сработал «телефонный звоночек»? Он коснулся рукой нагрудного кармана – телефона там не было. Значит, что-то с головой. Димичел вновь не мог отличить свою речь от собственных мыслей вслух. Более того, ему стало казаться – то же самое происходит с окружающими его людьми[1].

Да, согласился Димичел, садовник не должен мыть клетки с убитыми собаками, в основном он должен рыхлить землю и ухаживать за розами, но я вас прошу о дополнительной работе, и она будет оплачена отдельно.

Старик вспомнил, что внук давно просит принтер, и сейчас предоставлялся удобный случай, чтобы заработать. Хозяин заплатит любые деньги за то, чтобы смыть следы своего подлого выстрела в вольере.

Нет, сказал старик, я все равно не буду это мыть.

Тогда вы уволены, сказал Дими.

И замечательно, сказал старик, так мне и надо, я давно хотел попросить вас о таком одолжении. С нашим превеликим удовольствием, сказал он, но отвечать вам придется. Уж поверьте мне, обязательно придется! Как-никак мне скоро помирать.

Давит на жалость, подумал Димичел, «помирать» ему скоро. Они здесь, на своем мысу Убиенного, по сто лет живут, до старости курят кальяны и лапают своих жопастых теток.

Садовник вытер руки, хотя он и не прикасался к убитой собаке, о грубые штаны полувоенного комбинезона и, не оглядываясь, направился к воротам.

За расчетом приходи завтра, сказал ему в спину управляющий.

Старик-садовник, по-прежнему не оглядываясь, помахал коричневой от многолетнего загара, с проступившими старческими пятнами рукой. А может, пятна проступили от ожогов солнца, которые рыбаки всего мира считают раком кожи. От рыбацкого «рака» кожи еще никто не умер.

Тут Димичел вспомнил, что у американского писателя Хема на коже были такие же пятна.

Помойте вольер, заверните в мешковину тело собаки и отвезите на берег протоки Кантор. Там, в распадке, выройте яму и закопайте Адель, сказал управляющему Димичел, сегодня же подыщите нового садовника.

Управляющий молча разматывал пластиковую катушку-бухту на колесиках с резиновым шлангом и подключал «кёрхер» – немецкий моечный аппарат, с помощью которого они мыли машины и дорожки в саду.

4

Пройдя основным руслом большой реки и легко преодолев два, уже достаточно мелких, переката, таймени свернули в протоку Кантор. Именно она, протока Кантор, и вела к теркам нерестилища. Ее можно было бы назвать второй рекой – протока тянулась из-под горы на несколько десятков километров. Но при впадении в основное русло протока заканчивалась перекатами, которые в жаркое лето пересыхали. И тогда вода в протоке застаивалась. Она становилась зеленой, и желтые листья покрывали ее заводи.

Именно здесь, в далеком и малодоступном для человека урочище, таймени и лососи откладывали свою икру. Кантор была протокой Таймери.

Весной мальки скатывались в глубины океана, и там они превращались в больших и серебристых рыб. Люди пытались определить способы и вычислить годы прекрасного превращения, а также и пути миграции лососей, но они никогда не могли понять, каким образом мальки через много лет находили путь обратно – в верховья протоки Кантор. Ведь они возвращались к месту своего рождения и проделывали путь, кажется, миллионы лет подряд, чтобы продлить род и здесь же умереть.

Люди ставили свои походные лагеря у входа в протоку. Они могли часами наблюдать, как лососи, разогнавшись, выпрыгивают на несколько метров, чтобы преодолеть мелководье перекатов. Брачные прыжки лососей фиксировались на фото- и кинопленку, а потом демонстрировались в студенческих аудиториях и научных залах. Там, в душных залах, громко обсуждались хордовые и лучеперые, аппендикулярии и огнетелки.

Тайм и Тайма не могли прыгать так высоко. Они были слишком тяжелы для таких прыжков. Нужно было успеть подняться вверх до полного пересыхания перекатов, когда галечные косы перебинтуют тело протоки.

Тайм пускал Тайму первой, потому что удивительным образом она могла определять проходы в мелководье. Струи уже подогретой ярким солнцем воды обтекали большие и малые камни, но тайменям нельзя было идти в теплые струи. Даже не потому, что рыбы могли ободрать свои плавники и поранить бока. Они просто могли заплыть в тупик, из которого не было выхода. Только холодная струя горной реки означала, что проход для тайменей существует. И он свободен.

Тайма находила такие струи безошибочно и вела за собой самца. Никто из людей не видел, как таймени проходят мелководье, когда они плывут на икромет.

Усидчивые наблюдатели прыжков лососей сидели на перекатах, фиксируя в аккуратно разграфленных тетрадях не только рекордные высоты, но и каждый проход горбуши, кеты – летней и осенней, кижуча, нерки и даже чавычи – рыб породы лососевых, заходящих в реку на нерест.

Но в их научных дневниках наблюдений не было ни строчки про рыб, которых они называли тайменями. Hucho taimen – вот как они их называли между собой. Про хордовых, лучеперых, а также и про аппендикулярии они продолжали говорить между собой и на берегу тоже. Почти все свое свободное время, как будто ни о чем другом нельзя было говорить на берегу прекрасных горных рек.

Осенью таймени возвращались в основное русло реки, там они выбирали зимовальные ямы. Ни кижуч, ни кета, ни чавыча – не возвращались. Они погибали на терках, охраняя свое потомство. А Hucho taimen – возвращались всегда.

Люди науки, – они называли себя ихтиологами, – испытали бы настоящее потрясение, если бы они однажды увидели, как возвращаются таймени и как они проходят сухие к осени галечные каналы. Очень много отдали бы ихтиологи за то, чтобы хоть раз увидеть проход Hucho taimen через обмелевшие перекаты.

Перед каменными уступами в реке образовывались глубокие ямы. Таймени скапливались в них косяками, или, как сказали бы ихтиологи, стадами. Они стояли в прозрачной воде плотно, друг над другом, и если лечь на берег у такой ямы и заглянуть в ее глубину, то могло показаться, что это не коричнево-серебристые рыбы, а бревна-одномерки заполняют яму от самого ее дна почти до поверхности. Но на самом деле, конечно, не бревна, а самые настоящие таймени. Они ждали очереди для прохода через перекат. Они стояли неподвижно и лишь слегка шевелили плавниками.

А потом рыбы разгонялись, насколько позволяла длина ямы, выпрыгивали на галечник и катились по сухому руслу в сторону близкой уже воды. Аборигены, которые знали про жизнь рыб гораздо больше ихтиологов, но не называли их между собой сальпами или пиросомами, обозначили древний способ передвижения тайменей словом «покат». С ударением на первом слоге. Они так и говорили друг другу: «Октябрь. Скоро таймени пойдут покатом!»

Наверное, в тот момент можно было устраивать в устье протоки Кантор настоящую засаду и брать тайменей голыми руками. Ну, если и не голыми, то вооружившись хотя бы острогой. Но рыбаки никогда так не делали – их останавливала картина величественного стояния тайменей в ямах и их яростного стремления не погибнуть в затхлых водах нерестилищ, а непременно обрести свободу в чистом и холодном русле большой реки.

Местные никогда не делились своими секретными знаниями с ихтиологами. Должен же хоть кто-то на большой реке оставаться свободным, думали рыбаки, и почему бы таковыми не быть тайменям?

Тайм первым услышал характерный звук винтов вертолета.

Когда машина летела на большой высоте вдоль реки, шум ее мотора был похож на безобидный стрекот летних стрекоз. Но потом вертолет снижался и на бреющем шел вдоль реки. Люди, сидящие в машине, внимательно вглядывались в реку. С высоты им было хорошо видно, где стоят таймени. Винты вертолета неустанно лопатили воздух, и на реке возникала рябь. Вертолет прижимал тайменей ко дну. Люди выскакивали на ближайшей косе и тут же разматывали спиннинги и доставали серебристые блесны…

С большой высоты, когда люди высматривали тайменей, рыбы не казались такими огромными. Наоборот, они были похожи на детские карандаши, разбросанные по дну реки. А ведь таймени на самом деле были очень большими. Они были просто огромными. Детскими карандашами, разбросанными по две штуки, – ведь таймени ходят попарно: самец и самка, казались рыбы людям, наблюдающими за рекой с высоты полета. Очень часто они наблюдали за рекой в бинокли.

Когда вертолет снижался, шум его винтов уже не казался безобидным. Рыбы начинали метаться, забиваясь в ямы и под скалистые полки. Но и там безжалостные блесны с крючками-тройниками настигали их.

Тайм, первым услышавший шум лопастей вертолета, резко развернулся и почти вертикально ушел под скалу – последний каменный уступ каньона, где еще можно было спрятаться от людей. Дальше протока Кантор начинала петлять меж лесистых, но уже достаточно пологих сопок.

Тайма не поняла маневра своего самца – она не знала тех опасностей, которые доставляла на реку летающая стрекоза. Но она поплыла следом.

Опасения тайменей были напрасными. Маленький вертолет, похожий, конечно же, на стрекозу, низко опустив прозрачную кабину и задрав хвост, прошел над протокой Кантор. Вертолет двигался в сторону Большого каньона. В том месте скальные прижимы зажимали в себе большую реку в ее среднем течении.

Там, в пенном галстуке двух проток, сейчас резвился Тайми.

5

«Кёрхер», работая под давлением, бил тугой и сильной струей.

Скоро все было кончено. Управляющий, в отличие от старика-садовника, не мог отказать хозяину и быстро сделал неблагодарную работу. Управляющий никогда не был рыбаком, он был когда-то фотографом и знал, что в городе ему заняться будет нечем.

Он завернул Адель в грубую мешковину. Ему показалось, что собака была очень тяжелой, когда он грузил ее в рабочий автомобиль-каблучок, предназначенный для подвоза воды и продуктов.

Во дворе виллы Димичела была пробита артезианская скважина, но воду для питья возили в дом в пластиковых канистрах, и набирали ее из какого-то особенного ключа, где подземные струи были насыщены минеральными солями. Натуральная природная вода была минеральной. Вода с теми мелкими пузырьками, которые лопаются на языке и в гортани и от которых всякий раз возникает острое ощущение жизни.

Выше минеральных из-под земли били горячие ключи. Местные жители ходили туда лечить радикулит, ревматизм и простуду. У Димичела ни ревматизма, ни радикулита не было, но он следил за своим питанием и особенно за водой.

Ручей с минеральной водой находился как раз в том распадке, где хозяин велел закопать овчарку. Управляющий взял с собой несколько пустых канистр, чтобы на обратном пути набрать воды.

Когда он выехал из ворот виллы, навстречу ему попались две машины. Он узнал автомобиль врача – старенькую японскую «хонду» с правым рулем, и джип Димичела, посланный в город за Катрин и за сыном, прилетевшим к отцу на каникулы из очень большого города. Из другой страны. Сына Дими звали на славянский манер Иваном, но с ударением на первой букве.

Иван – вот как звали сына Димичела. Ему было семнадцать лет, он все время выдвигал нижнюю челюсть с твердым подбородком вперед, и над верхней губой у него пробивались усики, а на щеках пламенели юношеские прыщи.

Пока врач промывал медицинским спиртом рану на ладони Дими и заклеивал ее пластырем, а потом ставил первый укол из серии – против собачьего бешенства нужна серия уколов, пояснил он, и пока Катрин помогала Ивану разобрать дорожную сумку, они не говорили о произошедшем, хотя все почему-то сразу узнали, что Димичел убил не какую-то бродячую собачонку, а свою любимую овчарку Адель.

Потом сели за стол. Пока они ели овощной салат с сыром, а Дими выходил в кабинет, чтобы доктор послушал сердце, – ничего опасного, но как только вернетесь с рыбалки, то сразу ко мне, и мы устраним телефонный звоночек, – и пока Димичел рассчитывался наличными и они договаривались о следующей порции уколов и о визите Дими в поликлинику, все делали вид, что ровным счетом ничего не случилось. Но Катрин, привлекательная молодая женщина, на вид лет двадцати семи – двадцати восьми, старалась поймать взгляд Дими. Катрин, как и многие женщины в ее округе, была склонна из-за религиозного воспитания – того самого, которое так интересовало Димичела, морализировать, и она никак не могла понять, за что Димичел убил ласковую и добрую Адель. Катрин была всегда благодарна собаке, которая охраняла их с Дими ночные радости.

Димичел отводил взгляд и раздраженно думал о том, что уж кто-кто, а Катрин могла бы и не останавливаться на его подмоченной случайным выстрелом репутации. Они встречались третий год, были любовниками, но Катрин не хотела бросать своего мужа – тоже из местных, пьянчужку и нытика. Весь городок знал о связи бывшего нефтяного олигарха с театральной художницей, дочерью бакенщика. Потому что муж Катрин, напившись водки в местной пивнушке, грозился поджечь виллу на мысу. Интересно, как он собирался поджечь дом? Каменный дом.

А еще он грозился пристрелить Катрин и ее любовника-богатея. И мог запросто исполнить свою угрозу, потому что работал охранником в банке – день через три – и имел разрешение на оружие.

Тот джинсовый молодчик, который разглагольствовал у ворот виллы о том, что богачи «развращают наших детей и жен», прекрасно знал, о чем говорит. Катрин не спешила переезжать к Димичелу в его каменную башню, объясняя свою нерешительность тем, что ее пятилетняя дочка безумно любит своего отца и ей, дочке, безразлично, пьяница он или нытик, потому что с каждой получки он покупает ей нитяных кукол. Кукол, больше похожих на ведьм, делали местные мастерицы, у кукол были выпученные глаза-пуговицы. И каждую свою нитяную куклу она называла Китя. Китя маленькая, Китя большая, Китя-растрепа… На взгляд Димичела, все куклы из пряжи были растрепами. Кроме кукол и своего отца дочь Катрин любила еще котят. А американских кукол Барби, которых дарил ей Димичел, она не любила. Девочку звали Юлия. Но мама звала ее Юлой – за непоседливый характер.

Самой же Катрин нравились автомобили, она просто их обожала. И была очень хорошим водителем. Они и познакомились на городском шоссе, когда у Димичела заглох джип и он пешком пошел до ближайшего ресторанчика, чтобы позвонить своему механику, потому что мобильный телефон он оставил дома.

Ее серебристая машинка, кажется «жучок», с номером 302 притормозила у въезда в тоннель. Дими даже не поднимал руку. И она спросила, куда вам, наверное, ваш джип остался на двадцатом километре – это вы напрасно так сделали, его могут выпотрошить.

Так и сказала – «выпотрошить», как говорят про рыбу. Они тут все говорят и думают про рыбу. Димичел ответил, что вот, мол, двигатель заглох и нужно позвонить механику. Он отметил про себя привлекательность брюнетки, ее тонкие руки на руле машины, красивую шею и полуобнаженную грудь в низком декольте вечернего платья.

Дими любил женщин с тонкими кистями рук и большой грудью. Именно такой была его первая жена, но она, понятно, была блондинкой. У большинства блондинок большая грудь, а брюнетки обычно бывают гибкими. Но брюнетка в машине была и гибкой, и с хорошим бюстом.

Оказалось, что Катрин возвращалась с театральной премьеры. Она работает в местном драмтеатре художником. Она немного выпила с режиссером-постановщиком – у спектакля был потрясный успех, она так и сказала – «потрясный», а ведь она художник по свету и, значит, тоже имеет отношение к успеху.

Когда они, достаточно резво для узкого двухполосного шоссе и ее дамской машинки, проходили тоннель, Катрин – она сначала назвала себя Катей, но тут же, с легкой руки Димичела, стала Катрин, вдруг повернулась к нему и спросила…

Она спросила: «Вам никогда не приходило в голову желание резко повернуть руль, врезаться в парапет моста, и пробить его, и чтобы скорость была огромной, и упасть в реку?»

Из тоннеля они как раз вылетали на мост. Димичел увидел, как у красивой молодой женщины по имени Катя побелели пальцы на руле и как низко она склонилась к приборному щитку.

Он ответил, что нет, не приходило, и такого желания у него не возникало, а почему должно возникать такое желание?

Чтобы встретить наконец своего бога и ничего гадкого не видеть, ответила она. И, уже спокойно откинувшись на спинку кресла, рассмеялась, показав ровные белые зубы. Ни у кого из местных женщин Димичел не видел таких красивых зубов и таких тонких запястий.

А вы испугались, сказала она.

Что же такого гадкого может быть в жизни молодой и красивой женщины, подумал тогда Димичел, чтобы возникало желание разбиться?

Они не виделись больше года, потому что Катрин уезжала на работу в другой – большой город. И там она заработала кучу денег, и вернулась богатой, по местным, конечно, меркам, на красивом – опять серебристого цвета, но уже длинном – автомобиле, похожем на лосося. А на что еще, если не на лосося, он мог быть похожим в рыбацком городишке, стоящем на берегу лимана. На самом деле, она купила подержанную «японку». Секонд-хенд. Их возили на побережье партиями из близкой Японии. В их городе только несколько семей ездили на иностранных автомобилях. Они считались богатыми. Президент местного банка, начальник таможенного поста, командир Гидрографического управления – вице-адмирал в отставке, вертолетчик Минигул, да еще старый доктор, имеющий в здешних местах хоть и не богатую, но обширную клиентуру.

От нечего делать как-то вечером Димичел поехал в театр. Ставили неожиданный для здешней публики абсурдный спектакль Эжена Ионеску, кажется, его пьесу «Урок». В финале Катрин вместе с актерами и режиссером вышла на поклон. Он помахал ей из зала, и вроде она узнала его, а потом он купил букет белых роз и коробку конфет и, оказывается, угадал – она обожала белые розы и шоколадные конфеты, и прошел за кулисы. Они пили вино в прибрежном кафе, на веранде, откуда хорошо был виден мыс Убиенного.

Димичел скупо рассказал Катрин о себе. Она, конечно, спросила о том, что заставило его покинуть большие и прекрасные города, и о причинах его развода. Разумеется, ни про афроамериканца в спальне жены, ни про то, как он прижимался в тот свой первый вечер к распутной жене приятеля и коллеги, он не обмолвился ни словом. Он просто ответил, что жить вдали от достижений цивилизации, впрочем, как и от ее издержек, его жена Лизи не захотела.

А Катрин в свою очередь рассказала, что ей тридцать лет и она выросла в семье бакенщика, который каждый вечер зажигал фонари в лимане, и, может, поэтому она стала художником-осветителем. А потом у нее была свадьба, и у платья невесты, то есть у ее платья, сшитого из французского гипюра, был длинный шлейф. Она спокойно несла его на правой руке. А потом родилась девочка, и муж из морского мичмана, ходившего на военном гидрографическом судне, превратился в охранника частной фирмы, сейчас полстраны – в охранниках…

Через неделю Димичел снял маленькую квартирку недалеко от театра, и сначала они встречались там – один раз в неделю. На стенах квартиры висели бледные картины неизвестного художника – подделка под Камиля Писсарро, а еще там был старый, прошлого века, патефон. Они любили слушать пластинки с записями певцов, фамилий которых не знала даже Катрин – все-таки она была человеком нового поколения. А пьяный охранник кричал, что «твой подонок нас всех погубит», и грозился пристрелить Катрин и ее любовника. Наутро он валялся у нее в ногах, прося прощения, потому что любил и ее, и дочь. Димичел начал посылать в городок за Катрин свой джип и привозить ее в замок, чтобы муж был спокоен, потому что автомобиль-лосось в отсутствие Катрин стоял на стоянке. Что означало – она в театре, на работе, включает и выключает свои софиты.

Ночевать в доме Димичела она оставалась только в те дни, когда охранник выходил на объект. Он дежурил полные сутки, а потом три дня тихо пьянствовал.

За маленькой Юлой присматривала старуха – владелица съемной квартиры, старая сводница, она безоговорочно одобряла действия Катрин, потому что все местные мужчины, по ее мнению, могли добиться в жизни одного: поступить в охранники и купить лодку с японским мотором «тошиба», предел их мечтаний, а муж старухи так и не успел купить себе моторку – его по пьянке ударили гарпуном, рядом с сердцем, и он умер, не приходя в сознание, на берегу лимана. А ведь он был еще достаточно молод, чтобы так глупо умирать, а жена его потом быстро состарилась, хотя и была красавица, и она говорила Катрин, что Дими увезет ее отсюда и что у него есть не просто моторка с мотором «тошиба», а настоящая яхта, а охранник сам таскается по местным продавщицам, развратным шлюшкам, и она говорила, что надо узнавать мир, потому что он широк. Димичел платил старухе в месяц двести долларов – она покупала себе бананы, красное чилийское вино и новые браслеты. Юла называла старуху баба Шуша, хотя на самом деле она была Шушанна, но можно было предположить, что когда старуха была молодой, ее звали Сусанной. Старуха шамкала впалым ртом и вместо «Сусанна» у нее получалось «Шушанна». Она говорила «шолнышко», «шобака» и «шамоштоятельный шеловек». Последнее относилось к Димичелу.

Как ты можешь доверять, спрашивал Димичел Катрин, воспитание своей дочери какой-то полуграмотной старухе? Ведь она и слова-то не может правильно произнести.

Катрин улыбалась и возражала, что суть воспитания заключается не столько в умении правильно произносить слова – что тоже важно, сколько в умении быть добрым и любить людей.

Ты знаешь, говорила Катрин, даже вице-адмирал из нашего города доверяет своего внука – маленького мальчика – Шушанне. Она – его официальная няня! Все знают.

Ну уж если официальная и если сам вице-адмирал, шутливо разводил руками Димичел.

Вице-адмирал в их городе существовал в единственном лице, он был авторитетным человеком. Рыбаки с коричневыми лицами и в тапочках-вьетнамках приходили к нему советоваться на предмет установки сетей-оханов на калугу в подводных каналах лимана, потому что вице-адмирал знал лоцию здешних вод. Он составлял гидрографию лимана и руководил работой того судна, на котором когда-то ходил в недалекое море муж Катрин. По пьянке он любил хвастаться своими походами, и он не признавал слова «плавал». Плавает говно в проруби, объяснял он собутыльникам в баре, а настоящий моряк – ходит.

По всей вероятности, он считал себя настоящим моряком. Почти – морским волком.

Дими свирепо ревновал Катрин к мужу, а она все не уходила от своего охранника, и оба мужчины – и бывший мичман, и бывший олигарх – ревновали ее до дрожания губ, до выхватывания пистолетов, до обещания повеситься и до пощечин и разбивания очков о каменные стены виллы.

Димичел кричал, что любая церковь, кроме мусульманской, осуждает двоеженство, что нельзя спать одновременно с двумя мужчинами, а на исповеди она должна будет признаться, и тогда ее не допустят к причастию. И, кричал он, пороки и разврат окружают его всю жизнь, именно от них он и сбежал на мыс Убиенного, но, видимо, никуда ему не деться от гадостей мира. Что же ему теперь, до конца своей жизни качаться на качелях?! Очки в тонкой оправе-проволочке летели в каменную стену. Назавтра он заказывал в Италии новые. Через интернет-магазин.

Катрин рыдала и просила больше не присылать за ней машину, она не понимала, о каких качелях он говорит и что есть вещи сильнее и выше любви – их нельзя переступать, и божилась, что она не спит со своим мужем. Что было неправдой. Оба понимали. А через неделю все повторялось. Димичел давал через Катрин деньги на покупку лодки с мотором «тошиба», охранник замолкал на месяц. А через месяц пластинка играла снова, хотя и была уже порядком заезжена. Хотелось бы Димичелу понять, существует ли в мире иная музыка на тему любви и верности? Иногда он ловил себя на мысли о маргинальности своей последней и такой неожиданной любви. А кого он хотел встретить в здешних местах, где мужчины быстро спивались, а женщины после сорока превращались в старух? Королеву?! И тут же успокаивал себя. Катрин отличалась от всех местных. Во-первых, она была красива – говорили, что в мать, залетную актрису, которая недолго пожила с бакенщиком, а потом уехала на гастроли, да так и не вернулась. Катрин воспитал отец, высокий и до сих пор осанистый старик с седой шкиперской бородкой, тоже из бывших военных моряков. Димичел пару раз с ним случайно встречался в городе. Один раз они даже коротко переговорили. Бакенщик все знал и советовал Димичелу уезжать. Вместе с дочерью. «Здесь вам счастья не будет», – сказал старый шкипер и посмотрел в даль лимана голубыми, почти уже прозрачными глазами. Что-то он там видел, в зыбком мареве, состарившийся вместе со своими просмоленными лодками, выброшенными на берег, этот пожилой человек, не потерявший мудрости. Димичел как-то сразу зауважал отца Катрин. Сидели летом на открытой веранде той самой пивнушки-бара, где по вечерам любили собираться местные рыбаки. Бакенщик кальянов не курил, лишь попросил угостить его стаканом рома.