Алексей Ставницер. Начало. Восхождение. Вершина

Думаю, что по насыщенности интересными знакомствами, тем, что принято называть интеллектуальной средой, наши горные годы были богаче городской жизни. А папа, если случалось бывать в Москве или Ленинграде, купался в гостеприимстве. Он всегда возвращался с массой впечатлений от театральных спектаклей, новых встреч и знакомств и непременно с новыми книжками – традиционным советским дефицитом. Однажды какой-то наш гость, оказавшийся большим начальником, одарил папу талоном в знаменитую, закрытую для народа секцию ГУМа. И папа привез маме сногсшибательные югославские сапоги-снегоступы и швейную машинку «Веритас».

На всякий случай уточню: все наши разговоры шли за чаем, алкоголь почти не пили. Папа вообще к нему был равнодушен. Никакого отношения к диссидентству наши посиделки не имели. Хотя наказ «держать язык за зубами» был мне дан раз и навсегда. Соблюдать запрет было несложно, так как говорить о диссидентской литературе было не с кем. Правда, однажды я его таки не удержал, но отношения к запретным книжкам это не имело.

Папа с друзьями-альпинистами и геологами искал вершину для первопрохождения на первенстве Союза. Если не изменяет память, год был 1983. И им повезло. Нашли безумно интересную вершину с отвесной скалой. Мечта, а не гора. Была она как-то особо затерянная. Городским федерациям такую ни в жизнь не сыскать. Они облетели ее на вертолете, сфотографировали, прочертили на снимках маршрут. Папа спрятал все эти материалы в один из зеленых армейских ящиков. И вот перед этим самым первенством сидят у нас гости-альпинисты, говорят о нехоженых вершинах. Упоминают и эту, снимки с которой под семью замками. Папа помалкивает. А я заявляю, что гору эту знаю.

– Ты ничего не знаешь, – останавливает меня папа и отправляет спать. Но не тут-то было!

Я решил, что папа просто позабыл о снимках в ящике, достал их и принес на обозрение честной компании.

– Вот же она! – говорю я торжествуя. – У меня память хорошая.

– А ведь я тебя предупреждал, что когда-нибудь отрежу язык! – говорит отец, и я вдруг понимаю, что сделал что-то не то, и цепенею от ужаса, представив себя с отчекрыженным языком.

Не помню, чтобы в семье велись какие-то специальные воспитательные беседы: вот это хорошо, а вот это плохо. Папа предпочитал иную педагогику, и она, как мне кажется, более эффективна, чем дидактические наставления. Сейчас я расскажу, почему не стал охотником-промысловиком или звероловом, и о том, как абстрактные идеалы меркнут от соприкосновения с реалиями жизни.

Для мальчика, растущего в небогатой семье, стремление заработать много-много денег и стать независимым – нормальное стремление. Я решил разбогатеть на добыче пушнины. Если конкретно – куньих шкур. Благо, куницы в окрестностях водились и, якобы, даже наносили какой-то вред. При вызревании замысла были напрочь забыты благие намерения, которые привели меня в школьный «Зеленый патруль». Намерения же были, помимо защиты природы, бороться с браконьерами. А браконьеры ставили на зверушек капканы. Мы со школьным товарищем научились браконьерские пасти обнаруживать – как правило, приманкой служили голубиные крылья, достаточно приметные. Мы палками снимали капканы с настороги и довольные собой уходили. Знай наших! Но пару капканов я реквизировал, как добычу. И вот, задумав ловить куниц, я отыскал их в чулане и взялся за приготовления к охоте, строго следуя наставлениям Джека Лондона. О том, что из экологического патрульного я стал на браконьерскую стезю, как-то и в голову не приходило. Папа за моими приготовлениями смотрел с интересом и помалкивал.

Капканы для уничтожения чужих для зверя запахов сначала варились в котелке с еловыми ветками. Потом парафинились, чтобы не пахли железом. Писатель-наставник советовал ставить капканы на возвышенности, разместив, как приманку, куриные лапки таким образом, чтобы куница попала сразу двумя ногами. Иначе – отгрызет защемленную лапу и убежит.

Воображение охотника, кстати, рисовало не жуткую картину – грызущую свою лапу куницу, а роскошную шкурку, за которую мне скупщик пушнины отвалит огромные деньжищи. Какие – не знал. Но несомненно – огромные.

Капкан я ставил месяца три, но добыча не шла. И вот однажды поймал. Что-то большое, пушистое, рычащее сидело в капкане. Я полетел к отцу и объявил – поймал.

Папа смотрел на меня с прищуром. Поймал – действуй дальше. Как? Добей зверя. Освежуй. Приготовь шкурку для выделки. Ты же охотник, значит и поступай, как все охотники. Я оторопел. Предназначенной для супа курице я не мог отрубить голову. А тут – зверек.

Мы пошли к капкану вместе. И папа безжалостно требовал от меня поступать по охотничьим правилам. Ничего более страшного доселе со мной не происходило. Реветь я не ревел, но отчаяние было предельным.

В капкан угодил дикий кот. Одев рукавицу, папа его вызволил. «Сначала нужно думать, а потом делать. Охотник…»

Так что пришлось мне искать более гуманные методы зарабатывания денег. Попав под влияние перестроечных настроений, мы с приятелем решили делать шампуры для шашлыков – блюдо в альплагерях популярное, с шампурами и впрямь был напряг. Мы их делали из алюминиевой проволоки, которую добывали правдами и неправдами. Мастерскую устроили у нас дома, мама наше производство терпела с трудом, но терпела. Отец наблюдал с интересом. Шампуры, конечно, были примитивные, одноразовые, мы их продавали по 3 копейки штука. За сезон удалось накопить рублей тридцать.

Потом их украл какой-то киевский хмырь.

Другая попытка была более удачной. Я как-то сообразил, что деньги в прямом смысле слова валяются под ногами. И собрал в округе альплагеря стеклотару. Работа была не из легких, так как бутылки в стеклоприемном пункте принимали только мытые, да и перетаскать их нужно было немало. Но результат того стоил – я заработал 180 рублей. На что их тратить, вопроса у меня не было. Во-первых, часы «Электроника-5». 56 рублей. Во-вторых, мопед «Карпаты». Хватало в обрез.

Если часы были для форсу, то мопед являлся насущной необходимостью. Дело в том, что от альплагеря до шоссе, по которому я ежедневно ездил в школу, 20 километров, нужно было пройти четыре километра лесом. Не скажу, что это была прогулка с удовольствием. Осенью и зимой особенно лес темный, там вечно что-то шумело и трещало, я все ждал, что вот-вот на меня набросится дикий кабан или шакалы, которых там водилось множество. Тропа к тому же проходила мимо нескольких лавиноопасных распадков. Правда, если сход лавин был реален, меня провожал отец. В общем, мопед был бы кстати. Казенить школу мысли не было, тем более, что на пути домой я ежедневно покупал для младшего Андрея двухлитровую банку домашнего молока.

Со сбережениями в заначке я и приехал в Одессу с родителями. И, видимо, сильно над ними трясся, что привело к неожиданной развязке – здесь и начинается история о своде семейных правил, которую я обещал рассказать выше.

Дело было накануне маминого дня рождения. Папа послал меня в магазин и заодно поручил купить имениннице цветы. Дал деньги. В отведенную сумму я уложился, но, видимо, что-то сделал не так, возможно, розочки выглядели уж больно чахлыми. И папа спросил, за какие деньги я брал букет. Я ответил – за те, что ты дал. Он помолчал. Потом спросил, почему не за свои. Я оторопел – тратить свои мне и в голову не пришло. Это же мои кровные, я же их какими трудами заработал, все кусты в округе прочесал.

– В семье нет твоего или моего. В семье все общее. Так что положи свои деньги в шкатулочку. А там уж мы решим, как ими распорядиться.

Перечить отцу я не смел, я этого себе не позволял до его последнего вздоха. Но деньги в шкатулку положил. «Электронику-5» за 56 рублей мне таки купили, а вот с мопедом вышел облом.

Живя в горах, где охота не столько развлечение, сколько добыча ресурсов для жизни, отец, помнится, несколько раз с охотничьей компанией отправлялся на этот промысел. Я всегда нетерпеливо ждал его с добычей, но он всякий раз возвращался с пустыми руками, чем был премного доволен и легко соглашался, что он – мазила. Не попал ни в кабана, ни в косулю, ни в зайца. Так что слюнки на дичь катились напрасно.

Его охотничье невезение мне стало понятным после поездки в Дагестан на водохранилище Черкейской ГЭС. Папу туда пригласили военные альпинисты, проходившие у него специальную подготовку на базе в Терсколе. Он взял меня с собой, и я был потрясен красотой самой водной чаши, вершинами гор, образовавших при затоплении удивительные фиорды, самой плотиной гидростанции.

Хозяева организовали рыбалку, на которой я ничего не поймал по неумению, а папа вообще откровенно лодырничал и ничего не ловил. А на следующий день поехали на охоту – стрелять гусей.

На руле лодки сидел охотник-инструктор Хамид, на носу – папа с ружьем. Я сразу за ним, на скамейке. Хамид разгонял лодку, потом выключал мотор, и мы по инерции, без шума, вкатывались в фиорды. Но гуси куда-то поделись, на водной глади – только вершины гор. И вдруг везение. Я уж не знаю, гусь это был или утка. Неважно. Птица была просто огромной. И мы подкатили почти вплотную. Я дрожал от нетерпения, кричал шепотом – давай же, давай стреляй, а то улетит. И гусь в самом деле взмахнул крыльями, отрываясь от воды, самое время было жахнуть. И папа действительно стрельнул куда-то в сторону. Я оглянулся на Хамида. Хамид улыбался.

Наверное, это была моя самая удачная охота. Хотя больше ни на какой другой я и не был. Я не увидел окровавленную птицу, не видел, как ее ощипывают и как она превращается просто в мясо.

Поездки с отцом мне всегда были в радость, и не только потому, что открывались новые миры, а в детском возрасте даже выход за границу лагеря – новый мир. В сущности, это были часы или дни, которые папа посвящал только мне, в этом времени не было ни гостей, ни работы. Пройдет много лет, он уже будет болен и в одном из разговоров скажет, ни о чем не сожалея и ничего не осуждая, что в жизни есть не менее важные вещи, чем работа. Это не цитата, а смысл его вывода. Уже был позади и романтический период Кавказа, и создание ТИСа, и можно было без оговорок сказать, что жизнь удалась. Не то, что «мы, оглядываясь, видим лишь руины». Но всегда можно найти упущения и ошибки, которые вызывают сожаление.

Память всегда избирательна, она не всегда раскладывает по своим ячейкам самое важное и самое главное. Вот если два человека запоминают одно и то же, это как раз доказательство важности события. Мы с отцом оба запомнили путешествие по леднику Безенги. Переход был длинный. Километров двадцать, летний ледник сверкал и сиял в окружении гор, его перерезали трещины, в которых в страшной глубине клокотала вода. Папа показывал невидимые моему неопытному глазу опасности, учил идти след в след по снежным мостикам через щели. Я шел, преодолевая с каждым шагом страхи, и к базовому лагерю добрался уже опытным путешественником.

На Безенги тогда, как я помню, было первенство Союза. Судейство было нечестным, судьи решили, что непременно должна победить сборная России. Наша команда тоже бурлила, но находила для себя и маленькие радости. Природа на Безенги была в прямом смысле слова девственная, горные туры смотрели на людей с любопытством и только на всякий случай примерялись к пришельцам крутыми рогами. Мы к ним подлизывались солью. С рук они ее не брали, но явно ждали лакомства. Дядя Миша, Михаил Александрович Ситник, придумал солевую дорожку – насыпал соль до самой палатки и ждал там гостя. Тур слизал соль и просунул голову за полог. Дядя Миша схватил его за рога. Тур маханул его за спину и удрал – попытка панибратства провалилась, Михаил Александрович еще долго кряхтел, потирая спину.

Боюсь, что посягну на святое и неприкасаемое, но все же…

Для всех альпинистов сборы в горах были своеобразным побегом от реальности. Каждый альпинистский лагерь, при том, что там шла спортивная подготовка, совершались восхождения и сбывались мечты, этакой был романтической резервацией. Одно дело в нее приехать на 20 дней или даже и на два месяца. Совсем иное – в ней жить постоянно. Все, что происходило «в большой жизни», конечно же, было нам известно, так как горные лагеря тоже были частью этой жизни. Но процессы, начавшиеся в постбрежневское время, на мой взгляд, нами оценивались не совсем точно. Это я так издали захожу, чтобы рассказать о единственном эпизоде, в котором мы с папой не пришли к согласию.

Я учился в техникуме в Нальчике. Учебное заведение было, мягко говоря, специфическое. В нем царили нравы зоны для малолеток – с насилием, воровством, грабежами средь бела дня и тем более ночью в общаге. Учащиеся были в основном местные, с традиционной враждой между кабардинцами и балкарцами и объединяющей их нелюбовью к «русским». К какому там кто принадлежал этносу – неважно, все пришлые были для них русскими. Как и все кавказские мальчишки, они к своим 14–16 годам уже были вполне сформировавшимися мужчинами, традиционное (и поголовное) увлечение борьбой, силовыми видами спорта этому способствовало. Я в этот «видеоряд» не вписывался совершенно – худой, если не сказать тощий, очкарик, совершенно не спортивный, совершенно не приспособленный к кулачному праву. Но еще хуже того, что я не умел драться, было то, что я этому категорически не хотел учиться. Каждую перемену я тихо ускользал в библиотеку и отсиживался там до начала лекции. Традиционные разборки на переменах с кровоточащими носами мне удавалось миновать.

Мои рассказы о техникумовских нравах родители слушали с недоверием. Не то чтобы они это высказывали, но такое ощущение у меня было. В диссидентских книжках, между прочим, давно писали, что нравы уголовного мира могут выплеснуться в общество, разъесть традиционные моральные нормы. Но одно дело – рассуждать об опасностях нравственной деградации, и совсем другое – признавать эту деградацию. Критической точкой стала история с избиением с особой демонстративной жестокостью двух моих однокурсников. Они были из так называемых местных русских, что называется, плоть от плоти местных нравов. Но иногда их шпыняли как чужаков, и чтобы обезопасить себя, они подались во внештатные сотрудники милиции. Заводиться с ментами опасались самые отпетые сорвиголовы. Так что расчет был правильный. Но всегда случаются сбои. И вот этим двум парням устроили что-то вроде публичного перевоспитания.

Отец меня слушал внимательно. Потом спросил, где во время избиения ребят был я сам. «Стоял. Смотрел». Он мрачнел на глазах. Потом спросил, почему я не вступился за них. Я опешил. Мне такое и в голову не приходило. Ничего своим заступничеством я бы не изменил, разве что избиваемых стало бы трое.

– Тогда зачем же ты читал все это, – и он жестом охватил книги на полках, – все эти хорошие книги? Чему они тебя научили?

Было видно, что он сильно разозлился. И я понял, что у каждого из нас сейчас своя правда. Моя строилась на знании тех реалий жизни, которые уже царили в «суете городов». А папа, пребывая выше меня на 2650 метров в горах, считал, что нужно соблюдать рыцарский кодекс чести, жить по правилам чести с теми, кто на эти правила чихать хотел.

Мы больше никогда к этому разговору не возвращались.

Никто из нас не предполагал тогда, что скоро и в горах начнется размен чести на бесчестье, что скоро на папу заведут персональное дело по партийной линии, будут шить ему аморалку и всякую другую чушь, не имея никаких доказательств. На это гнусное разбирательство в райком партии они ездили с мамой, вернулись взвинченные, не понимающие, что происходит. Мама папу успокаивала, пичкала валидолом. Прощание с Кавказом получалось невеселым. Мне кажется, что предательство и клевета бывших коллег по работе в альплагере, трусость тех, кто не осмелился подать голос в его защиту, хотя точно знали ведь – не виновен, ударили его больнее, чем казалось со стороны. Просто отец был сильным, мужественным мужчиной и не выставлял свою душу на показ.

Я и сейчас не знаю, кто из нас более прав. Вроде жизнь подсказывает, что с волками жить – по-волчьи выть. В общественных нравах, в бизнесе не оказалось достойного места ни протестантской этике, из которой выросло предпринимательство, ни христианским ценностям, ни учениям Макса Вебера или Локка. И все же, и все же… Как в культовом в давние (и не забытом в нынешние) времена романе, кто-то же должен стоять над пропастью во ржи и сторожить, чтобы в нее никто не упал. Или не должен.

Анатолий Королев

Если принять за истину, что некрасивых гор не бывает вообще, нужно признать, что Хан-Тенгри – из ряда первых красавиц. Этот семитысячник, соседствующий с пиком Победы, притягивал к себе альпинистов страны, как огонь бабочку. Тянь-Шань, нужно сказать, был одесситами исхожен прилично. Тогда Гималаи с вершинами более восьми тысяч были для нас закрыты, и в Союзе образовался неформальный, но престижный клуб «снежных барсов». Входной билет в него – восхождение на семитысячник. Не скажу, что Леша грезил званием «барса», он был, как известно, убежденным технарем, но собрались на Хан-Тенгри и мы. Больно привлекательная была вершина. Если не изменяет память, это был конец семидесятых. До этого мы и на Тянь-Шане, и в Южном, и в Западном Памире походили изрядно, там у нас было несколько интересных первопрохождений.

Считается, что Леша плохо переносил высоту. Возможно. Но в той экспедиции никаких трудностей, связанных с высотным быванием, я не заметил. А мы, помимо того, что немало времени прожили в базовом лагере у подножья Хан-Тенгри, еще и делали заброску, а этот промежуточный лагерь находился на высоте около 4500. Кто знает наше дело, тот понимает – заброска дело тяжелое, изматывающее. После нее восхождение – как награда.

Маршрут восхождения был «просмотрен» нами с подножья, и автором его был Леша. Он как-то удачно нашел точку, с которой увидел Хан-Тенгри в ином ракурсе, и предложил восхождение по никем и никогда не хоженой стене. Нам нравилось. Но с промежуточного лагеря трасса вдруг обрела иной вид. То, что с подножья представлялось на стене снежными пятнами, на самом деле оказалось неким подобием снежных грибов. Вот как на деревьях растет чага, так на Хан-Тенгри образовались снежные наросты. Какой они прочности, как поведут себя – поди угадай.

В альпинизме есть понятия объективной и субъективной опасности. Так вот это была объективная. Зримая. Непредсказуемая. Обойти «грибы» было невозможно, идти на авось глупо. Мы с Лешей решили по этому маршруту не идти и спустились вниз. Не повезло в этом сезоне, повезет в следующем.

Ближайшее жилье от Хан-Тенгри – пограничная застава Мойдодыр. Нам до нее предстояло одолеть километров 80–90, никто и никогда эту дорогу не мерил. Большую часть, километров под шестьдесят, предстояло идти по леднику Южный Иныльчек. Он лежит длинным языком в межгорье, потом, уже ближе к заставе, упирается в озеро и как бы раздваивается. Ответвление ледника уходит к северным отрогам Хан-Тенгри, и та часть ледника, естественно, называется Северным Иныльчеком. Тем летом, с северной стороны, шла на Хан-Тенгри группа московских альпинистов. Над отрогами хребта там барражировал вертолет – москвичи любили восхождения с удобствами.

Хоть и двинулись обратно мы налегке, запасшись скудным пайком на легкий ужин и еще более легкий завтрак, скоростным продвижение не было. Ледник изрядно изъело августовское солнце, в расщелинах журчали ручьи. Вода была быстрой, сливаясь, потоки превращались в маленькие речки, по-настоящему бурные. С изумлением мы наблюдали, как эти речушки вдруг исчезали без шума и грохота, иногда совсем, иногда выныривая через сотню метров. Экипированы мы были по тем временам так себе, а по нынешним – просто бедно. Леша шел в кованых ботинках, триконях. Моя обувка была моднее и удобнее – вибрамы, ботики на рифленой резине. Много легче и много удобнее. Так что я то и дело отрывался, забегал вперед. Справедливости ради нужно сказать, что к тому же и Лешин рюкзак был тяжелее моего – он взял в экспедицию книжки и конспекты, по возвращению ему предстояло сдавать какие-то экзамены как аспиранту. По-моему, он даже пару раз эти книжки открывал.

Напарник в таких путешествиях – дело важное. Спаси и сохрани господь идти с человеком чужим, неприятным. У нас же была полная психологическая совместимость. Хотя Леша и был старше на несколько лет, мы как-то с ним сошлись и подружились еще в юношеские годы. Возможно, потому, что оба были из многодетных семей и оба – «поскребышами». Я так и не знаю, как по отчеству была тетя Шура и как дядя Миша, потому что они были для меня из тех, кого по отчеству не величают, в их дом я приходил если и не как домой, то уж точно не как в гости. Вообще Ставницеры жили просто, без претензий. Открывая всякий раз дверь, я знал, что услышу пулеметную дробь пишущей машинки – дядя Миша сочинял то ли очередную книгу, то ли пьесу. Квартира была, по моим тогдашним представлениям, огромная, весьма условно поделенная на «комнаты» – перегородками служили какие-то экзотические ящики. Это потом мы с Лешкой в четыре руки построили деревянные перегородки и облагородили их сухой немецкой штукатуркой. Замечу, что у Лешки ко всякой работе руки стояли, и он всегда при разрешении домашних проблем поступал сообразно пословице – глаза боятся, руки делают. Опыт обустройства квартиры на Троицкой потом пригодился на Кавказе, когда Леше с семьей пришлось обживаться и в Шхельде, и в Эльбрусе.

К вечеру мы добрались до озера, которым и заканчивался Южный Иныльчек. Впервые за несколько недель жизни во льдах и снегах нам спать предстояло не просто на земле, это был лоскуток зеленой лужайки. Для ночевки у нас был навес на случай дождя, он же служил и постелью. Вообще-то, если бы не смертельная усталость, можно было полюбоваться озером, второго такого в мире нет. Его открыл в 1903 году немецкий исследователь и путешественник Готфрид Мерцбахер, его же именем оно и названо. Странное озеро. С айсбергами. Мерцбахер обнаружил его после неудачи с восхождением на Хан-Тенгри. Это нас с ним роднило…

Многоопытный альпинист и путешественник, оставивший свои следы и на Кавказе, и в Гималаях, и в Каракоруме, Мерцбахер тоже пытался взойти на вершину с Иныльчека. Через перевал Бьянкол он шел вдоль ледников Семенов и Мушкетов, но к Хан-Тенгри подобраться так и не сумел. Правда, в этих скитаниях он сделал открытие – вершина Хан-Тенгри расположена на хребте, дотоле полагали, что она – центр горного массива. Но не это открытие стало главным. Огромное, около шести километров в длину и шириной в километр озеро, не значившееся ни на каких картах, само по себе было сенсацией. Но оно еще и на глазах у путешественников таинственным образом «высохло». Исчезло. Было – и нет. Загадочность такого исчезновения была подтверждена еще одной экспедицией в тридцатые годы.

Подразнив после ночлега душу чаем, ранним утром мы пошли вниз, к Мойдодыру. Стояла дымка, сквозь нее еле-еле пробивалось солнышко. Мы понимали, что на кружке чая долго не продержишься, что пока силы свежи, нужно сделать рывок и одолеть одним духом сколько там осталось километров. Шли уже, наверное, часа четыре, начали уставать. Я по-прежнему лидировал и прилично оторвался от Леши. Он что-то кричал мне, я подумал, что просит сбавить шаг. Но оглянувшись, увидел, что он бежит за мной, налегке, без рюкзака.

– А ты случайно не обратил внимание, что вода течет нам навстречу? – крикнул он, подойдя ближе. И я обомлел – мы шли к Хан-Тенгри. Немного нужно было ума, чтобы понять – каким-то образом мы заблудились и идем к горе, но уже по Северному Иныльчеку. В горах, как известно, ни троп, ни дорог нет. Мы избрали направление – к озеру. Но когда по нашим расчетам нас уже должна была встречать водная гладь с белоголовыми айсбергами, под ногами был все тот же ледник. Дымка тем временем рассеялась, прилично припекало. Странным образом начал меняться пейзаж, и мы предположили, что обошли озеро с другого края. Потом появились странные ледовые столбы, которых никак на нашем пути быть не должно. Мы оба знали правило, что, если начал блуждать, нужно не возвращаться к знакомым местам, а идти вперед. И шли. Иногда на пути возникали щели без дна. Странные льды то обступали нас, как небоскребы, только-только клочок неба синел в вышине, то расступались. Да и под ногами было что-то не совсем понятное – каменистая каша и щели. Но скоро пейзаж начал меняться, показались знакомые очертания гор над ледником, засинела вдалеке Хан-Тенгри.

И только тогда мы поняли, что озеро исчезло, а мы прошли по его дну, и что на самом деле по водной глади не айсберги плавают, а торчат вершины ледовых утесов. Уже потом, вернувшись домой, Леша зароется в книги и вызнает все и о самом Мерцбахере, и что открытое им озеро на самом деле делится на две части – одна действительно два раза в год бесшумно исчезает неизвестно куда, так как рекой вниз не сбегает. А вторая, отделенная ледовой перемычкой, стоит недвижно. Возможно, в утренних сумерках мы и попали по этой перемычке на Северный Иныльчек. Возможно, что и не так. Но абсолютно точно, что мы опровергли все известные академичные литературные источники. Они утверждают как дважды два, что дно озера губительно непроходимо. Я не знаю ни одного примера, чтобы кто-то с исследовательской целью пытался пройти по дну Мерцбахера. Но что мы прошли это озеро «по дну яко посуху», это факт.