Ничья земля. Книга 2

Кручинин помолчал немного – в трубку было слышно, как он щелкает зажигалкой, закуривая, как с едва слышным свистом выпускает дым между плотно сжатых губ.

– Ты философ, Умка. Ты у нас умный. А я практик. Поэтому спрошу еще раз, конкретно: мне больше не встречаться с Мангустом? Тебе наплевать, что он задумал? Ты его не боишься? Так, Миша? Не боишься настолько, что не хочешь знать его планы?

– Боюсь, – признался Сергеев не столько Сашке, сколько самому себе. – Боюсь, Вязаный. Боюсь, потому, что не знаю границы, на которой Мангуст остановится.

– Ты же сказал, что он недостаточно крут, чтобы грозить целой стране…

– Он-то, может быть, и недостаточно крут, вот только страна об этом не знает…

– Все шутишь…

– А что остается? Он говорил что-то конкретно?

– Нет.

– Предлагал встретиться еще?

– Да. Завтра. Ты приедешь?

– В конце недели.

– Раньше никак?

– Извини, никак! Я уже вхожу в самолет.

– Ладно, не маленький. Справлюсь.

– Ты не обижайся за концлагеря… Я понимаю, что…

– Брось, – перебил Сашка. – Мы все демократы известные – там, куда пошлют. Если помнишь, мы с тобой всю жизнь не гражданские свободы защищали, а гражданские войны устраивали. Так что я не обиделся. Просто прошу – если ты до сих пор не понял, что это серьезно – прислушайся. Это серьезно. Настроения сейчас такие, что скоро начнут бить гастарбайтеров. Просто так, за здорово живешь.

– Ну, их там у вас миллиона три! Всех не побьют…

– Справятся, – возразил Кручинин. – У нас народ талантливый. Видел бы ты морды тех, кто с Мангустом ко мне приходили. Эти справятся. А вот Мангуст – он морды бить не станет. Он у нас мужик основательный. Он пакость крупную придумает. Такую, чтоб была заметна на общечеловеческом уровне. Ладно, друг… Я позвоню завтра. После встречи.

– На рожон не лезь, а? – попросил Сергеев, улыбаясь молоденькой стюардессе, встречающей его у люка. – Соглашайся со всем…

– Это ты меня учить будешь? – спросил Вязаный с иронией. – У тебя что по курсу вербовки и противодействия вербовке было? А? А у меня пятерка! Так что давай без поучений! Не волнуйся, завтра услышимся!

Но назавтра Сашка не позвонил.

Звонок раздался только поздно ночью, в среду, когда только что вернувшийся в Киев Сергеев снова стоял в очереди на паспортный контроль, запертый, как крыса в лабиринте, между двумя границами.

И это был последний раз, когда Михаил слышал голос Кручинина.

Потому что в пятницу он умер.

Как еще несколько миллионов человек.

Глава 5

Если бы не ветер, то определенно можно было бы сойти с ума.

Воздух, врывавшийся в открытые окна, был горяч, как дыхание бешеной собаки, наполнен той самой всепроникающей красной пылью и сух до скрипа. Но сейчас он был в движении и давал возможность или, по крайней мере, иллюзию дыхания.

Кабина разукрашенного умелой рукой тягача разогрелась так, что, казалось, плюнь на нее и слюна с шипением испарится. А вот Сергееву испариться было некуда и некак.

Некуда, потому, что куда денешься среди этих пустошей? А некак, потому что правая рука была накрепко прикована к металлической ручке на стойке кабины старыми, некогда воронеными браслетами.

Сергеев ехал в кабине третьим.

Вел грузовик рослый, лысый, как колено, негр, которого все называли Мамблом. Водитель он был классный и, видимо, воевал не первый год – наблюдалась в его действиях особая осторожность, которая дается только с опытом и которую никак с трусостью не перепутаешь. Все – как он крутит «баранку», как расположил за поясом свой автоматический кольт, как постоянно оценивает ситуацию – говорило о том, что Мамблу приходилось выживать в самых разнообразных передрягах и не раз.

Вторым номером, сменным водителем и охранником, ехал возрастной латинос: слегка рябоватый мексиканец лет сорока пяти, состоявший в команде Пабло Кубинца и отзывавшийся на имя Хосе.

Хосе, в отличие от лысого Мамбла, был волосат и мелок, но при этом сух и мускулист. И руки, и шея его были равномерно, как мхом, покрыты густым черным волосом, из-под которого проглядывали тугие скрутки жил и мышц, более напоминавшие узловатые ветки какого-то старого дерева, чем человеческие конечности.

Этот же черный, похожий на шерсть, волос спускался на грудь, выбиваясь из расстегнутой рубашки. Несложно было догадаться, что подобным каракулевым покровом затянуто все тело мексиканца и под этим природным одеялом бедолаге очень жарко. Хосе посекундно чесался, и, как только он поднимал руку, запах несвежего пота растекался по кабине с новой силой – его не могли победить ни горячие вздохи ветра, ни дизельная вонь от бочек с горючкой, прыгающих в кузове.

Таким вот составом они ехали уже вторые сутки, продвигаясь вдоль русла высохшей реки на северо-запад, в сторону эритрейской границы. Дорога, если это можно было назвать дорогой, скорее напоминала трассу для «Кэмел-трофи», чем торговый тракт. Сергеев сообразил, что проводники ведут караван чуть в стороне от оживленных путей, явно избегая встреч с кем бы то ни было. Грузовик то и дело подпрыгивал на буграх, проваливался в глубокие рытвины и лавировал, избегая столкновений с вросшими в землю валунами. В удачных местах, при определенном везении, они проходили около двадцати километров за час, но все равно, за эти двое суток пройти удалось не более 200 километров.

Два раза машины в колонне ломались и тогда весь караван останавливался, ожидая, пока механик справится с ремонтом. Во время второй вынужденной остановки один из грузовиков пришлось бросить.

Его разгрузили, распределив поклажу между другими автомобилями каравана. Груз был простым, но жизненно необходимым: такой не бросишь – бочки с горючим, канистры с питьевой водой, провиант и оружие. И еще – с грузовика сняли резину, запчасти и приборы, не все, конечно, но какие смогли. Обглоданный труп старенького «рено» остался на обочине. Сжигать машину не стали, чтобы столб черного дыма не привлек ничьего внимания, но пару гранат на растяжках в кабине оставили. Просто на всякий случай.

За эти дни с Сергеевым никто из начальства не разговаривал. Начальству было не до того. Начальство ехало в середине колонны в кондиционированных «хаммерах», которые усиленно охранялись кубинцами из свиты Пабло. Начальство не хотело страдать от жары. Начальство не хотело нюхать подчиненных и пленников. Оно предпочитало пока их игнорировать.

С точки зрения мало-мальски грамотного психолога, ход был разумным – Михаил должен был, по идее, маяться неизвестностью, страдать от тягот в пути и ждать беседы с тем, кто решит его судьбу, как манны небесной. Но Сергеев не очень-то подходил под обычные психологические портреты.

Разве что отчасти. Встречи с начальством он не искал. Ничего, даже дополнительной фляги с водой, не просил. И с сопровождающими ни в какие конфликты не вступал – только иногда «подкалывал», но осторожно, без фанатизма. Хосе мало походил на человека, имеющего чувство юмора, мог и по зубам рукоятью заехать в случае чего. Зубами Сергеев дорожил, а дантистов в округе не наблюдалось.

В огромном старом «вольво», шедшем впереди древнего «мерседеса» Сергеева, трясся Хасан. Через две машины от него, в дизельном «КамАЗе», везли Базилевича. Он все еще не мог осознать, что стал таким же пленником, как и люди, которых он предал, хотя сразу после выгрузки на заброшенной грунтовой полосе Сержант Че объяснила ему новую роль с двух ударов.

Первый удар, разбивший радужные иллюзии, пришелся в ухо. А второй, окончательно их развеявший над безжалостной африканской равниной, был унизительным пинком в зад, заставившим Антона Тарасовича проехаться физиономией по жесткой, как камень, земле. На привалах и ночевке Базилевич теперь смотрел по сторонам жалобным, собачьим взглядом и, каждый раз наталкиваясь на издевательский, злой взор злорадного Аль-Фахри, втягивал голову в плечи, как королевский пингвин, сидящий на яйцах.

Когда Сергеев понял, что расстреливать их немедленно никто не собирается, то особого подъема не ощутил. Задача впереди стояла только одна: отбить стратегический груз у его нынешних хозяев. И по всему выходило, что больше им с Хасаном делать нечего. И в планах Кубинца, да и на белом свете. Чем бы все ни кончилось, счастливый конец на горизонте не маячил. Такой вот выходил безрадостный, реалистичный расклад. Как только мавр сделает свое дело, мавру придется удалиться.

Полагаться на догадливость Хасана и его способность к анализу ситуации Сергеев не стал, и при первой же возможности, во время кормежки под дулами карабинов часовых, сумел изложить арабу свои мысли – тезисно, коротко, по-военному. Получилось убедительно, Мангуст бы поставил «отлично» за формулировки, а Хасан проникся.

– Ты думаешь, будут валить? – спросил он тихо, разгрызая крепкими белыми зубами хрусткий пайковый сухарь.

Михаил кивнул.

Хасан все прекрасно понимал. А спрашивал скорее для того, чтобы услышать подтверждение своей правоты.

– Так что, Анхель, – улыбка у Аль-Фахри вышла несколько вымученной, но тут уж какая получилась, не попривередничаешь. – Напоследок повоюем вместе?

– Придется, – сказал Сергеев, пряча губы за флягой. – Вот только дадут ли повоевать? Вопрос, на самом деле…

– Никуда не денутся.

– Оружие нам дадут, – резюмировал Сергеев. – А с оружием в любом случае легче, чем без него.

– А этого, – Хасан кивнул в сторону Базилевича, – нам в напарники?

Михаил пожал плечами.

– Думаю, да.

– Ну, тогда и с ним сквитаемся… – прошипел Хасан и потер шрам на горле. Глаза его недобро сверкнули.

Базилевич слышать их не мог, но, казалось, услышал. Поднял голову и посмотрел на араба глазами смертельно раненного животного. Взгляд должен был бы вызвать сочувствие даже у каменной статуи Командора, но Сергеев поймал себя на том, что уж кого-кого, а Антона Тарасовича ему совсем не жалко. За что, можно сказать, боролись…

Привал был коротким. А дорога казалась бесконечной.

Ночью караван двигаться не мог. Дорога не позволяла таких вольностей. Зато ночью было прохладно и под утро на всем металлическом густо выпадала роса.

Днем же стояла такая жара, что начали кипеть изношенные моторы. В радиаторы доливали питьевую воду, но моторы кипели снова и снова, и колонна останавливалась, все более теряя темп передвижения. Кубинец заметно нервничал, и несколько раз Сергеев слышал, как он орет что-то в спутниковый телефон. Разобрать на расстоянии удалось всего несколько слов, и это были не самые лучшие слова в испанском языке.

Но они все-таки успели. Последний марш-бросок делался ночью. В полной тьме они пересекали границу – пусть чисто условную, но границу. Не было ни пограничников, ни контрольно-следовых полос и даже вкопанных в землю полосатых столбиков. Просто безо всяких внешних признаков закончилась территория одной страны и началась территория другой. А так – вокруг по-прежнему тянулась красная безжизненная равнина.

Разбивать лагерь на закате, как делалось обычно, они не стали, а сделали всего лишь короткую остановку – оправиться, заправиться и перекусить. На все про все ушло часа три, а потом прозвучала команда «по машинам», и грузовики вместе с машинами сопровождения нырнули в ночь с затемненными фарами, утыкаясь друг другу в бампер, чтобы не потерять дистанцию.

Автомобили спустились по пологому пыльному склону в высохшее русло одного из притоков реки, и поползли на северо-восток, лязгая разболтанными шасси и коробками передач.

Через час машины выбрались из сравнительно ровного русла и повернули строго на восток, чтобы через сорок минут встать привалом до утра в неширокой лощине между двумя возвышенностями, поросшими сухими, уродливыми кустами.

А еще через два часа, когда спать хотелось нестерпимо, к Сергееву и Хасану подошел Кубинец.

* * *

Они едва успели накрыть «хувер» маскировочной сетью и сами нырнуть под края. Вертолеты вспороли морозный воздух лопастями метрах в трехстах от валунов, возле которых они притаились.

Раскрашенные в ООНовские цвета «хью» шли «двойкой», боевым порядком, опустив морды к земле. На пилонах примостились гладкие тела ракет. За защитными экранами, прикрывавшими салоны от холода, виднелись силуэты пулеметчиков.

– Ищут, – почему-то шепотом сказал Вадим. – Со спутника засекли и ищут…

– Ерунда, – возразил Сергеев, глядя вслед удаляющимся вдоль русла «кобрам» через окуляры бинокля. – Если бы засекли, прошлись бы с тепловизорами. И был бы нам, Вадик, полный и окончательный звездец. Это патруль. Или рейд. Точно не знаю. Но нас не ищут…

– Скорее рейд, – подтвердил Подольский. – Быстро идут. Пушки наготове. Целенаправленно.

Он закашлялся и сплюнул в сторону. Потом быстро оглянулся и затоптал плевок ногой. Сергеев сделал вид, что ничего не заметил. Вадик тоже.

– Уходить нам надо с русла, Миша, – сказал коммандос. – Мы тут, как на тарелке. Ведь чудом их услышали. А если бы не услышали?

Сергеев кивнул. Вадик был прав. Просто повезло. Повезло, что остановились. Повезло, что вышли на воздух. Повезло, что услышали и что сетка оказалась под рукой. Сколько еще раз повезет? И что будет, когда везение кончится?

Уйти с русла – означало резко снизить скорость передвижения, а выигрыш с маскировкой в зимнем голом редколесье представлялся крайне сомнительным. До места, где обрывистый берег проседал до льда и «хувер» мог выйти наперерез уходящим на север БТРам, оставалось всего ничего – менее шестидесяти километров. Если не будет торосов или мусорных завалов, которые придется обходить, то всего лишь часа четыре пути. Если же выбираться на берег сейчас, то шансы догнать таинственный отряд диверсантов исчезнут, как утренняя дымка – еще до восхода солнца.

– С русла мы пока не уйдем, – произнес Сергеев уверенно и положил автомат на броню. – Через 20 километров справа будет порт. Железа навалено – горы целые: корабли, машины, автобусы. Его волной принесло. Там спрячемся и переночуем.

Вадим изменился в лице, но не сказал ничего. Взял с брони снег и потер лоб над бровями. По побелевшей коже побежали капли и он смахнул их перчаткой.

– Что, Вадюша? – спросил Подольский с отцовской заботой, хотя был он старше командира коммандос от силы лет на десять и в родители ему никак не годился. – Случилось что-то?

– Норрррмально, Мотл. – Вадим тоже положил автомат на броню. – Раз уж стали – давайте заправимся. Чего потом время терять…

В баки – левый и правый – вошло две с половиной канистры. Пустые емкости Подольский закрепил в сетке на корме, а полупустую канистру Сергеев поместил обратно, в кабину. Внутри «хувера» было прохладно, но и дышалось легко, словно мороз вымел из тесных железных внутренностей катера запах страха и подживающих ран.

Али-Баба мирно сопел под ворохом одеял. От его дыхания над импровизированным ложем вился парок. Наверное, нервы у араба были хоть куда! Или существовал второй вариант: он шел на поправку и обессиленный ранениями организм требовал сна.

Сергеев включил отопитель и снова выполз наверх – помочь Матвею и Вадику собрать сеть.

Ветер разорвал плотную пелену снежных облаков и в прогрызенные им дыры на мгновения выплеснуло замороженный до прозрачности солнечный свет, но следующий порыв задернул проемы в низком небе и бросил вниз, на реку и скалы, колючий снежный заряд. Издалека принесло тоскливый вой – то ли волка, то ли собаки, закрутило между валунами и растворило в снежном безмолвии.

Воздух был чист, и если бы не запах железа от разогретых моторов «хувера», то ничто не указывало на присутствие здесь человека. Только черный речной лед, разрисованный белыми узорами, как причудливыми татуировками, обрывистый берег да каменные россыпи по обе стороны русла. Ни звуков, ни цвета, ни запаха. Мир стертых красок и давящих полутонов. Мир застывшей смерти.

– Я за штурвал, – сообщил Вадик и скользнул в люк.

– Ты как? – спросил Сергеев Мотла вполголоса.

– Бывало лучше.

Они помолчали, слушая давящую тишину, и тут в моторном отсеке заскрежетало – взревел и завелся двигатель «хувера», выплеснув наружу черный, жирный от старого масла и плохого топлива, выхлоп.

Подольский опять зашелся в кашле, и его плевок упал в снег кровавым цветком. На этот раз он не стал затирать его ногой.

– Тебе хуже.

На этот раз Сергеев не спрашивал, а утверждал.

Матвей молча кивнул.

– Не надо было тебе ехать с нами.

Подольский ухмыльнулся. Именно ухмыльнулся, а не улыбнулся.

– Думаешь? – спросил он с насмешкой. – Лучше было остаться и лежать в палатке? Подыхать на глазах у Равви?

– А умереть у нее на глазах будет лучше?

Мотл вскинул голову и уперся взглядом своих темных, навыкате, глаз в лицо Сергееву.

– А кто тебе сказал, что я собираюсь умереть у нее на глазах? Нет уж… Увидеть? Да! Хочу! Больше чем жить! Я ведь все ей простил, даже тебя. И если бы после той ночи случился ребенок, он был бы моим сыном. Я обязательно дойду туда, Миша, чтобы ее увидеть, тут ты прав, но никогда не дам ей увидеть, как умираю. Умирать я пойду прочь. С тобой, Сергеев, пойду. И смотреть, как я умираю, придется тебе. Так что я – ценное приобретение. Как там, у классика? Хайль, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!

Матвей посмотрел на низкое небо, задрав костлявый подбородок, потом повернул безбровое лицо к Сергееву и сказал негромко:

– Правда, тебе не привыкать… Да? И не смей говорить, что я не прав… – оборвал он сергеевскую попытку возразить. – Сам видишь, я прав… Единственное, чего я боюсь, дружище, – стать вам обузой.

Он выдохнул со свистом, словно воздух медленно выходил из шарика с «пищалкой», и произнес:

– Вот повидаю ее, найдем Молчуна, а там…

Сергеев вспомнил палатку, гибкое жаркое тело, жгучие, как капли расплавленного олова, поцелуи и почувствовал, что краснеет. Разум говорил, что ему нечего стыдиться, не в чем раскаиваться. Все, что произошло той ночью, было известно Мотлу с самого начала. Им нужен был ребенок, и если бы тогда все получилось, Матвей не услал бы ее прочь. Просто не смог бы услать. Но случилось то, что случилось…

– Поехали, – сказал Сергеев. – Мы обязательно должны успеть до темноты.

– Поехали, – согласился Подольский. – Кстати, знаешь, почему так побледнел Вадим?

– Нет? А в чем дело…

– На карту глянь, Миша… Это Рачьи Отмели. Такие же, как под Херсоном. Под Кременчугом. Точно в такой же он тогда, после Волны, искал жену. Думаю, что для него порт не лучшее место для ночевки.

Сергеев внутренне содрогнулся, представив себе, что должен был почувствовать командир коммандос, услышав его планы. Но уходить с русла Михаил не собирался, а другого места, где можно было бы спрятаться перед рывком, просто не было.

– Мне жаль… – проговорил Сергеев вполголоса, приоткрывая люк. – Но сейчас, слава богу, не лето, а другого пути просто нет. Что он там увидит? Такой же лед, как здесь? Сейчас везде лед, Матвей…

– Я знаю, – произнес Мотл так же тихо, и первым полез вовнутрь лодки.

Ровно через пятнадцать километров, на преодоление которых у них ушло почти три часа, перед самым закатом, «хувер» уперся в облако снежной взвеси, напоминающей клубы пара. За ними просматривалась уходящая метров на тридцать вверх ледяная стена, покрытая причудливыми наростами – словно свеча потеками воска. За этой бугристой поверхностью переливалась и гудела на басовой будоражащей ноте падающая с высоты вода.

– На карте этого нет, – констатировал Вадим, переводя моторы на холостой ход. – Не отмечено. Ох и шумит! Зубам больно…

Действительно, шум был совершенно иным, не так ревел водопад предыдущий. Там, на разрушенной плотине вода падала вниз, на бетонные обломки звонко, и под ледяной коркой звук бился серебряными шариками, на которые бросались рычащие львы.

Здесь же за стеной гудел гигантский шершень и от его жужжания весь корпус лодки била мелкая дрожь. От этого звука и дрожи действительно казалось, что зубы шатаются в деснах и вот-вот вывалятся.

– Что делать будем, Миша? – спросил Вадим. – Проход есть?

На карте прохода не было. Да и не могло быть. На карте не было и самого водопада. Он мог образоваться уже после последней коррекции карт – их проводили энтузиасты, но недостаточно часто, чтобы карты были точными. Делалась правка вручную, цветными карандашами и фломастерами, новые высоты и низины наносились на старые «километровки» от руки. На «десятикилометровках» такие коррекции носили чисто условный характер. Все равно все на бумагу не перенесешь. В конце концов, масштабные сдвиги грунта в русле рек встречались и до того, хоть и не часто, и рано или поздно на карты попадали. Все-таки несколько миллионов тонн земли и скальных пород, съехавших со своего места на сотни метров, – это не какая-нибудь новая «булька», каковых повсюду появлялось множество.

– Нету прохода, – отозвался Сергеев. – Искать надо. Отводи машину под правый берег, я схожу посмотрю. До сумерек совсем ничего осталось, и если «кобры» пойдут назад и нас засекут… Так ставь «хувер», чтобы поближе к стене расположиться. Они пойдут на юг и стена нас укроет.

– На юг они не пойдут, – сказал тихо недавно проснувшийся Али-Баба. – Что им делать на юге? Они возвращались…

– Не исключено, – согласился Мотл, скосив глаза на араба. – Только рановато что-то для возвращения…

– Если они искали не нас, – возразил Али-Баба, – то вылетели еще утром. Мы днем особо не прятались, шли по открытой местности – хотели бы найти – нашли бы сразу. У них были дополнительные баки?

Сергеев покачал головой.

По всему получалось, что «вертушки» действительно шли домой после поисковой операции, а еще раз в рейд не вылетели, потому что видимость резко ухудшилась почти сразу после их первого появления и ветер стал еще сильнее прижимать к земле клочковатые, густые, как кисель, облака. Теперь же, когда из обрывков снежных туч начинали истекать сумерки, вертолеты точно с базы не вылетят и ожидать следующего рейда надо будет только с рассветом, и то, если погода исправится. А если наутро развиднеется…

Солнечный день грозил еще одной неприятностью – местность начнет прекрасно просматриваться со спутников, а значит, движение днем по открытым участкам пути станет невозможным по факту, если, конечно, нет желания покончить жизнь самоубийством.

– Машину пока под стенку, – повторил распоряжение Сергеев. – Если проход есть, идем вверх и стараемся добраться до порта. Оттуда на север точно ведет дорога. Хоть лес и голый, но это все же не такой бульвар, как здесь…

– Люк откройте, – попросил Али-Баба. – Я что-то совсем задыхаюсь…

Воздух в кабине действительно был спертым да и бензином попахивало, если принюхаться.

Сергеев вылез наружу, не захлопывая дверцу.

– Я с тобой, – вызвался Вадик, и мягко, словно камышовый кот, спрыгнул на хрусткий, разглаженный баллонами «хувера», снег. – Прикрою, в случае чего…

– Надеюсь, что случая не будет, – буркнул Сергеев невесело. – Давай за мной. Дистанция пятнадцать метров. Справа.

Скрытно передвигаться по хрупкому насту было невыполнимой задачей, и если кто-нибудь притаился в засаде в одной из забитых снегом лощин, разрезающих невысокий берег, то стрелять можно было на звук, практически не рискуя промахнуться.

Но, на их счастье, в лощинах никто не сидел. Берег оставался пустынным и дальше, там, где обрыв становился низким, заползая в редкий, как зубы старца, лес.

Пробежка получилась утомительной – полтора километра в каждую сторону по глубокому снегу, и когда они с Вадимом подбегали обратно к катеру, пар от них валил, как от скаковых лошадей. Но коммандос дышал ровно, словно и не устал вовсе, а у Сергеева сердце прыгало в горле, трепыхалось, как пойманный в силок сорокопут, и норовило пробить ребра изнутри.

– Заводи, – приказал он Подольскому, успокаивая дыхание. – А ты, Вадик, давай-ка, за рычаги.

Во рту было горько. Знакомый вкус – вкус желчи. Раньше он проявлялся после марш-броска километров в двадцать, с полной выкладкой да по настоящей «пересечёнке», не чета той, по которой они прошлись сейчас.

Сергеев сплюнул себе под ноги тягучую, словно паутина, слюну и вытер рот рукавом куртки.

Все, в общем-то, было понятно. И сколько бы не храбриться и не надувать щеки – это он – возраст – давал о себе знать. Беспощадный, как заклятый враг, незаметно сокращающий дистанцию до расстояния смертельного удара, вкрадчивый и тихий, как шепот гипнотизера. Кто-кто, а Михаил отлично понимал, что крутые горки укатают сивку рано или поздно. Это не вопрос подготовки, это всего лишь вопрос времени.

Он вспомнил, как Молчун совсем недавно помог ему удержаться на ногах и при этом сделал вид, что ничего не произошло. Пожалел, походя, стареющего супермена. И от воспоминаний этих сделалось совсем плохо: в горле поверх горечи встал комок, и Сергеев почувствовал, как бессильная черная злоба на самого себя, на безвозвратно ушедшие годы, на телесную слабость, на исчезающую по капле в зыбких песках времени молодость, накатывает на него и выжимает холодную испарину из кожи на лбу. И еще… Осознание того, что ничего нельзя вернуть. Ни потерянное, ни ушедшее, ни позабытое…