Где похоронено сердце

– Не горец ты, а горянка, нацепившая мужскую одежду! – сотрясаясь всем своим круглым телом, заливался хохотом Мата.

– Трем вещам никогда не должен доверять мужчина, – глубокомысленно изрек, подняв указательный палец, Харун, – коню, винтовке и жене. Конь фыркнет, поднимется на дыбы и осрамит навеки, винтовка даст осечку в самый нужный момент, а жена…

Охаживая плетью вертевшегося под его ударами коня, Аслан злобно оскалился:

– А ну заткните-ка рты, а то и вам достанется! Я таких слов и родному брату не спущу!

Еле успокоив свою лошадь, он поставил было ногу в стремя, но оглянулся на сдавленный стон:

– Добейте Христа ради… мочи нет…

Аслан оглянулся на раненного им казака, который лежал в скользком месиве собственных внутренностей и хрипел, скрюченными пальцами хватаясь за землю и траву, уже покрытую росой.

– А кто тебя сюда звал, а? Это наша земля, наши горы! Ты хотел аулы наши разрушить, а нас истребить? Подыхай же, как собака!

– Ничего, и тебе жить осталось недолго! – вместе с кровью из последних сил выплюнул раненый.

Бросив поводья, Аслан метнулся к нему и, с хищной яростью схватив его за шею, ткнул перекошенным от боли лицом в росистую траву:

– Ты за этой землей пришел, да? Вот и ешь ее, жри, говорю!

Одинокий выстрел отрезвил и поднял его на ноги – Мата, прервавший наконец мучения раненого, хмуро сказал:

– Ты что делаешь? Прояви уважение, он, конечно, враг, но встретил свою судьбу достойно, как воин, лицом к лицу!

– Хочешь содрать с одного барана две шкуры? – презрительно скривил тонкие губы Харун.

Злобно сверкнув на них глазами, Аслан пнул мертвого казака и, подскочив к стоявшей рядом повозке со вздернутыми в светлеющее небо оглоблями, ухватился за колесо, изо всех сил пытаясь оторвать тяжелую телегу от земли и перевернуть ее, но, сколько ни тужился взбешенный горец, она не сдвинулась с места. Потирая покрасневшую от напряжения шею, не глядя на прятавших ухмылки приятелей, он снова взобрался на коня, и степь вскоре огласилась топотом множества копыт.

Через несколько дней по аулу поползли слухи: вслед за горцами, напавшими на казаков, идет царская армия, оставляя за собой разорение и пожарища. Старейшины решили, что нужно со скотом и всеми пожитками уйти подальше в горы.

Погрузив с помощью крестьян в арбы ковры и сундуки с добром, старушки уговаривали Фатьму уйти с ними, но та наотрез отказалась:

– Куда я пойду со своими ногами? Смерти я давно уже не боюсь, не тратьте попусту время, уезжайте…

– Всегда была упрямой! – в сердцах вскричала Айшат и вышла, подхватив на руки маленького Хан-Гирея.

Старуха подозвала Дину к себе и, откинув край покрывала, указала ей на стоявший под кроватью изящный, но увесистый сундучок из полированного дерева, инкрустированный разноцветными камнями:

– Смотри за ним хорошенько, здесь все наши деньги и золото, доставшееся мне от свекрови, а ей – от ее свекрови!

Дина с трудом подняла тяжелый сундук и вышла.

К утру в ауле не осталось ни одной души, кроме нескольких немощных стариков, как и Фатьма, отказавшихся уходить из дома, да копошившихся в земле кур.

Передовые отряды военных, покрытых с ног до головы толстым слоем пыли, показались на околице после полудня. Рядовые солдаты разбрелись в поисках какой-нибудь поживы, и аул огласился стуком вышибаемых дверей, звоном посуды, истошными воплями кур.

Ударившись о низкую притолоку, в комнату к Фатьме шагнул молодой прапорщик Аленин, только месяц назад переведенный сюда из столицы. Фатьма, лежавшая на высоко взбитых подушках, задержала взгляд на его угрюмом спутнике – горце в изодранной черкеске, висевшей грязными лохмотьями, и укоризненно покачала головой:

– Похоже, парень, ты отбивался не от одной своры бешеных собак…

Переводчик злобно блеснул на нее впалыми черными глазками, но ничего не ответил.

– Спроси ее, знает ли она о разбойниках, напавших на казаков, – залившись румянцем, тихо сказал Аленин.

Фатьма, насупившись, выслушала переводчика и вздохнула:

– Да откуда ж мне знать-то, я больная старуха и совсем не выхожу из дома…

Прапорщик, чрезвычайно тяготившийся своей ролью, еще тише спросил:

– Тогда, может, она знает, где прячутся жители аула?

– Аллах, не все ли равно, ведь в горах их и так не найти…

Со двора донеслись громкие крики, приправленные отборной бранью, – молодой офицер торопливо выскочил наружу и увидел двух солдат, которые с трудом удерживали кого-то, навалившись на него грузными телами и перебрасываясь отрывистыми короткими фразами:

– Держи! Не отпускай!

– Чтоб тебя! Он еще лягается!

– Давай нож, быстрей!

Обливаясь потом, один из них торопливо вытащил из ножен саблю.

– Немедленно отпустите его! – в сильнейшем негодовании вскричал Аленин.

Хмуро переглядываясь, солдаты отошли в сторону, отряхиваясь от пыли, и маленький теленок с белыми пятнами на лбу и на боках, неведомо как отбившийся от матери, высоко подбрасывая тоненькие ножки и мыча нежным срывающимся голоском, скрылся за сараем. Сконфуженный офицер густо покраснел и развел руками:

– Я думал, это ребенок…

– Да что мы, нехристи какие, ваше благородие!

Прапорщик вернулся в дом, щеки его пылали. Фатьма, все видевшая в открытое окно, ласково посмотрела на него и сказала переводчику:

– Доброе у него сердце, дай Аллах ему здоровья. Попроси его, пусть солдаты стекла не бьют, их и достать теперь негде.

Выслушав речь толмача, прерываемую долгими паузами и тяжелым кряхтением, прапорщик коротко кивнул и, отвернувшись, замолчал, пытаясь унять жар пунцовых щек. Наконец, велев своему спутнику возвращаться в лагерь, он вышел на крыльцо и остановился, еще более растерянный и уязвленный: перед ним на зеленой траве, как на подносе, лежала глянцевито блестевшая черная голова теленка с помутневшими глазами, прикрытыми длинными загнутыми ресницами. Солдат, свежевавший мелко подрагивающую тушу, подвешенную к нижней ветви грушевого дерева, бросил на офицера насмешливо-снисходительный взгляд и снова принялся снимать пятнистую шкуру, ловко поддевая ее костяшками пальцев. Аленин отвел глаза, злясь на себя и все еще стыдясь своей мальчишеской выходки, и, оседлав коня, тронул поводья.

В кривом переулке поручик Половцев верхом на нетерпеливо переступавшем точеными ногами вороном коне допрашивал какого-то старика, с трудом выталкивая изо рта гортанные звуки чуждого языка. Пряча глаза в непролазных зарослях нависших седых бровей, горец стоял перед ним, скрестив на груди руки, и коротко отвечал на все вопросы:

– Я старик, я ничего не знаю…

Взбешенный офицер пришпорил коня и, наезжая на него, закричал по-русски:

– А вот я тебя сейчас шомполами отделаю, посмотрим, как запоешь!

Старик не сдвинулся с места и, усмехнувшись, устремил на офицера недобро вспыхнувший взгляд.

– Ну что за подлый народ! – выхватив из-за голенища нагайку, офицер замахнулся на него, но Аленин, до этого молча наблюдавший за происходящим, перехватил его руку:

– Что вы, поручик, ведь это безобидный старик! Разве не бесчестно воевать со старыми и немощными!

Половцев расхохотался ему в лицо:

– Безобидный старик, говорите? Может, вы думаете, что он вас отблагодарит за защиту? Запомните, любое проявление милосердия к врагу для этих дикарей – слабость, достойная лишь презрения. Они признают силу и только силу, поверьте мне, я десять лет здесь служу…

– Даже если и так, он ведь безоружен…

– Нравственные ценности, которые вы так превозносите, для них не более чем пустой звук. Я уверен, что и этот старый пень прячет где-нибудь кинжал и ждет удобного случая, чтобы ударить в спину. Так ведь, а? – с кривой улыбкой обратился он к горцу, взиравшему на них с напускным безразличием, пока толмач, посмеиваясь, переводил ему слова офицера.

– Так за чем же стало, поручик, тогда не поворачивайтесь к ним спиной!

– Легко сказать! Впрочем, я вас вовсе не виню, я тоже в свое время переболел этой романтической дребеденью. Но вы должны понять: на войне, особенно на этой, нет сантиментов, а есть только грязь, ненависть и смерть. Здешние люди совершенно невосприимчивы к культуре – никогда, слышите, никогда и нигде вы не увидите такого остервенелого неприятия всего нового, незнакомого, как у местных горцев. Это дремучая ограниченность, доведенная до абсурда, Аленин! Мы никогда не поймем друг друга!

– Да быть этого не может! Ведь наверняка у нас есть что-то общее…

– Конечно, есть. Не поверите, прапорщик, они тоже желают друг другу здоровья, когда чихают! – холодные голубые глаза поручика без тени улыбки в упор посмотрели на него. – Мой дорогой романтик, я посмотрю, что вы скажете, когда эти отважные воины, которые, кстати, сейчас прячутся в своих проклятых горах, смело будут стрелять в спину нашему арьергарду. У них напрочь отсутствует понятие чести!

Изрытое глубокими морщинами лицо старика перекосилось от злости, белая жидкая бороденка затряслась, под косматыми бровями сверкнули ненавистью пылающие, как уголья, глаза. В бешенстве оскалив рот с торчащими наружу редкими зубами, он прокричал на чистом русском языке:

– Я русский дворянин! По какому праву вы оскорбляете меня? Эти, как вы говорите, дикари подобрали меня, истекающего кровью, и выходили, хотя до этого я стрелял в них! Я живу с ними уже почти три десятка лет, поручик, и могу сказать, что эти горцы гораздо человечнее, чем мы с вами!

Переглянувшись с Половцевым, Аленин в изумлении уставился на старика, в изнеможении прислонившегося к каменной стене сакли.

– Но неужели вам никогда не хотелось вернуться на родину, к семье?

– Здесь моя родина! И семья моя тоже здесь! – отрывисто бросил он.

Оправившись от удивления, Половцев с холодной усмешкой процедил сквозь зубы:

– В таком случае, милостивый государь, вам не составит труда поехать с нами в часть в качестве нашего пленника, ведь ваши верные друзья, надо полагать, не замедлят вас выкупить!

Сделав необходимые распоряжения, он с ожесточением хлестнул плетью коня, который возмущенно вскинул задние ноги в белых чулках, и скрылся в тучах пыли.

«Чего только не бывает на свете!» – невольно думая о судьбе необычного горца, Аленин пустил коня шагом и направился в расположение войск вслед за Половцевым.

Рассеянно оглядывая окрестности, он заметил тень, скользнувшую по заросшему репейником лугу, и поднял голову: в высоком белесо-голубом небе, раскинув перекрестья широких крыльев, спокойно и величаво парил орел, по-хозяйски оглядывая свои владения. Лошадь под Алениным вдруг с тревожным ржанием шарахнулась в сторону – из-под копыт метнулась небольшая змея и, сверкнув стальной чешуйчатой лентой спины, скрылась в опутанных засохшей травой зарослях бурьяна. Тень на лугу замерла – вдруг орел камнем упал вниз и спустя мгновение взмыл в небо, держа в мощных когтях змею, которая, извиваясь и сворачиваясь в упругие, поблескивающие на солнце кольца, пыталась ослабить смертельную хватку грозной птицы. Задрав голову, Аленин ладонью прикрыл глаза от слепящего солнца и увидел, как, ловко извернувшись, змея стремительным броском маленькой приплюснутой головки ужалила орла в мягкое подбрюшье. Птица дернулась и, с трудом взмахивая отяжелевшими крыльями, разжала когти. Змея серебристой молнией мелькнула в небе и, грянувшись оземь, осталась неподвижно лежать в высохшей рыжей траве, будто сломанный в битве клинок, сверху донизу покрытый потускневшими неразборчивыми надписями.

Падая, орел судорожно покружился в воздухе, словно ослепнув, и, наткнувшись на сук старого полузасохшего дуба, одиноким великаном торчавшего на лугу, рухнул вниз, ломая ослабевшие крылья, теряя перья и пух, серыми хлопьями оседавший на ветвях и траве.

Через день войска ушли из аула, провожаемые нестройной стрельбой горцев, которые действительно появились ниоткуда, как только войска оказались в неудобной позиции.

Жители аула, гоня перед собой разноголосо ревевший скот, возвращались домой по пыльной дороге, по обеим сторонам которой дымились вытоптанные поля с сожженными посевами. Вытягивая шеи, они тревожно смотрели на высокие белые минареты мечети, скрытой за купами тополей, но вскоре раздался облегченный вздох: дома были целы, только деревянные сараи разобраны на дрова. Из открытых настежь дверей беленой мечети вился дымок – там все еще тлели костры, на которых солдаты готовили себе еду.

Фатьма открыла глаза на шум:

– Аллах, как нам повезло, дочка, и среди русских встречаются хорошие люди! Ко мне приходил офицер, такой уважительный, воспитанный, я попросила его придержать солдат, и он не дал им ничего сломать.

– А как он выглядел? – вырвалось у Дины.

Опомнившись, она прикусила язык, но было уже поздно – свекровь удивленно подняла рыжие с проседью брови:

– А тебе-то что?

– Да нет, – густо покраснев, замялась Дина, старательно пряча от нее глаза, – я просто так спрашиваю.

Дина готова была провалиться сквозь землю под сверлящим взглядом старухи, но, на ее счастье, громко хлопая дверями и возбужденно переговариваясь, в комнату ввалились Хадижа и Айшат, державшая за руку Хан-Гирея. Малыш ловко вскарабкался на кровать и бросился Фатьме на шею. Она обняла его с блаженной улыбкой на старческом лице, осветившемся беззаветной любовью:

– Ты мои очи, ты моя душа…

– Хвала Аллаху, у нас все в порядке! А посевы-то сожгли, проклятые! Ну, ничего, еще успеем запастись сеном для скота, – без умолку тараторила Айшат. – А в мечети они костры жгли! Ну что за люди! Как их только земля носит, этих гяуров!

5.

Жизнь в ауле понемногу входила в прежнюю колею, но Дина, похоже, навсегда потеряла покой и сон – занозой в сердце сидела мысль о предстоящем замужестве. Старая Фатьма вздыхала:

– Конечно, нашему мальчику с матерью было бы лучше, но она не может ослушаться отца. Ничего не поделаешь, придется подчиниться. Правда, Аслан…

Вездесущая Айшат только этого и ждала:

– Он, конечно, твой родственник, но, видит бог, не люблю я его…

– Да не пугай ты ее! – сердито прервала ее строгая Хадижа.

– Девочка должна знать своего будущего мужа, – не отступала Айшат, – он никогда не показывает свое истинное лицо, мимо не пройдет, пока не справится о здоровье всех родных аж до седьмого колена, хитрый, как лиса, но меня не проведешь! Да и в какой-то темной истории был, говорят, замешан с вдовой из соседнего аула…

– Это когда было-то? С тех пор много воды утекло! – подавая недвусмысленные знаки чересчур болтливой сестре, Хадижа, увлекшись, подмигивала ей уже на виду у Дины.

Но Айшат не унималась:

– Ну, скажи хоть ты, Фатьма, правда это или нет?

– Помню, когда он ребенком еще был, воды доверху в таз нальет, поймает цыпленка и бросит его туда, еще рукой удерживает, чтобы бедняга не всплыл. Сколько мы его за это ругали, а он уставится, как иблис, своими дьявольскими желтыми глазами, молчит и усмехается. А его мать, лентяйка Бедоха, которую даже гром и молния не могли бы заставить поднять толстый зад с пуховой перины, тут же прибегала и начинала выгораживать своего сынка: мол, это ваши дети озорничают и на него все сваливают. Кто так детей воспитывает? Вот он и топил цыплят, пока не подрос. Права Айшат: сколько ни отмывай черную шерсть, она белой не станет. Что-то с ним не так, не то что мой бедный сыночек! – слезы навернулись на глаза Фатьмы.

Сестры быстро переглянулись, и, спрятав усмешку, Айшат продолжала:

– Так вот, на эту несчастную чуть каменное платье не надели из-за него…

Дина в недоумении повернулась к ней:

– Какое платье?

– Камнями, значит, хотели забить, – нетерпеливо отмахнулась старушка, —

она осталась одна с малыми ребятами, родня далеко, помочь некому, натерпелась из-за нищеты. Говорили, что только подачками сердобольных соседей и перебивались. А ваш-то Аслан, видно, пообещал ей жениться, а когда она забеременела, свел с ней своего соседа-вдовца, он тоже один с детьми мыкался. Уж не знаю, как он это дело провернул, но сосед женился на этой женщине. Только нашелся добрый человек, который прямо на свадьбе шепнул ему, что с новобрачной-то вроде не все в порядке…

Дина, вспыхнув, задрожала, будто слыша злой укор.

– Ты уймешься сегодня, а? – Хадижа в сердцах бросила ножницы на дно плетеной корзинки. – Уж не ты ли была тем самым добрым человеком? Откуда тебе все это известно?

Айшат и глазом не моргнула:

– Да уж известно! Так вот, жених-то и задумался: рассказать о своих подозрениях нельзя – где четыре свидетеля? Нету их! Только он тоже оказался не промах: решил до поры до времени к ней и не прикасаться вовсе. Видит женщина – дело плохо, она и так к нему ластится и этак, но он ни в какую, не смотрит на нее – и все тут! Через пару месяцев все и разъяснилось, живот-то не спрячешь, только она так и не раскрыла имя отца своего ребенка…

У Дины потемнело в глазах, она прислонилась к стене, чтобы унять дрожь в коленках.

– Некоторые горячие головы хотели камнями ее забить, да наш кадий, добрый и справедливый человек, дай Аллах ему долгих дней, не позволил, детей пожалел. Только она не вынесла позора, ушла далеко в горы и то ли сорвалась, то ли сама бросилась в глубокое ущелье. Разбитое тело только через несколько дней нашли пастухи. Говорили, у несчастной ни одной целой косточки не было…

Содрогаясь от ужаса, Дина смотрела на старуху, которая увлеченно продолжала:

– Да, раньше ей не поздоровилось бы, просто времена сейчас другие. Я слышала, что по законам адата за такие грехи женщину брили наголо…

– Да не брили, просто отрезали косы, а на грудь клеймо ставили, как скотине, потом только выгоняли из аула, – поправила сестру Хадижа.

– Да разве ж это наказание! – отмахнулась Фатьма. – Я девчонкой еще была, помню, бабушка с соседкой у нас во дворе шушукались, как раз под тутовым деревом, где я сидела. И вот слышу я имя тогдашней подружки моей – Назика да Назика. Любопытно мне стало, конечно, ну и притаилась там. Оказалось, что это не подруга моя вовсе, а взрослая замужняя женщина, которую муж якобы застукал со своим другом. Муж, значит, тут же вытаскивает кинжал и без лишних вопросов отправляет его на тот свет…

– А жену-то, жену? – сгорая от любопытства, Айшат прыгнула на кровать к чересчур медлительной, на ее взгляд, Фатьме, напрочь забыв про раскрытый Коран, который остался сиротливо лежать на краю лавки, прикрытый яркой шелковой тканью.

– Так вот, не говоря ни слова, муж срывает одежду с онемевшей от ужаса жены, привязывает ее крепко-накрепко к спине мертвого друга и преспокойно уходит. Каково? Вечером приходит опять, смотрит на муки женщины и, не слушая ее оправданий и причитаний, уходит.

– Аллах! Аллах! – Хадижа застыла с корзинкой на коленях. – Да как же это?

– Три дня несчастная сидела, привязанная к мертвецу, а потом освободилась неизвестно как – видно, с джиннами черными в сговор вступила. И что бы вы думали?

– Сбежала, да? Не томи, Фатьма! – взмолилась Айшат, в жгучем нетерпении хватая ее за руку.

Фатьма, смеясь, шутливо хлопнула ее по пальцам.

– Что ты меня тискаешь, старика своего вспомнила, что ли? Как бы она сбежала? Дверь-то заперта была! Приходит муж ночью, намереваясь, как и прежде, всласть потешиться своей страшной местью, – да не тут-то было! Назика спряталась за дверью, оглушила его чем-то тяжелым, кажется, кочергой. Дальше слушайте: она подтащила его к трупу, беспамятного, и прикрутила к телу друга, которое уже точили черви, теми же веревками. Но это еще не все! Достала, значит, его кинжал и отхватила ему кончик носа, затем преспокойно вышла, дверь снаружи приперла палкой – и поминай как звали!

Уставившись на Фатьму двумя парами одинаковых голубых глаз, сестры молчали, будто разом потеряв дар речи, наконец Айшат покачала головой:

– Да как же она додумалась до такого? Вот уж действительно с черными джиннами спуталась!

– И это ей сошло с рук? – Хадижа все еще не могла прийти в себя.

– Его только через несколько дней обнаружили – хитрая Назика дверь-то снаружи закрыла, и все думали, что в доме никого нет. Как нашли его, так он и пропал куда-то, больше его никто не видел – слыханное ли дело горцу с отрезанным носом-то жить. А ее в соседнем ауле нашли и притащили за волосы к кадию. Там она, говорят, валялась у него в ногах, рыдала и умоляла сжалиться над ней, рассказала, что-де ни в чем не была виновата, просто пригласила в дом зашедшего в гости соседа. А что с мужем сотворила – мол, затмение на нее нашло: сколько она натерпелась, пока с мертвецом на привязи просидела.

– И что же с ней сделали? – тормошила Айшат Фатьму. – А дальше-то что?

– А дальше… Подо мной ветка хрустнула, и бабушка меня заметила, в такую ярость пришла! Я с дерева спрыгнула и давай бежать, а она кинула в меня своей палкой – чуть не зашибла…

– Как же так? – возмутилась Айшат. – И мы не узнаем, чем все кончилось?

– Известно как, – вздохнула Хадижа, – с нашей сестрой разговор короткий…

– Через много лет, уже будучи замужем, я все-таки узнала конец этой истории от свекрови: эту женщину, вдобавок ко всему еще и беременную, забили камнями вместе с какой-то старой ведьмой, уличенной в колдовстве. Правда, до сих пор не могу понять, к чему она мне это рассказала…

– Несчастная! Вы как хотите, а я ни за что в это не поверю! Неужели кому-нибудь из наших женщин, воспитанных в такой строгости, подобное придет в голову? Да еще в доме мужа, да еще его родственники рядом! – уверенно заявила Хадижа и встала. – Оболгал ее муж, вот и наказал его Аллах!

– А ее тогда за что Аллах наказал? – возразила Айшат. – Нет, сестра, всякое может быть: голову потеряла или еще что…

– Вот так – то, – Фатьма, широкой ладонью вытерла уголки морщинистого рта и, завозившись на своих подушках, обратилась к невестке:

– Дочка, помоги-ка мне повернуться, все бока себе отлежала…

Но Дина, не слыша ее призывов, беззвучно шевелила губами, напряженно вглядываясь в черный проем окна, точно за темным стеклом маячила тень самого ангела смерти Азраила.. Когда в комнате повисла неловкая тишина, она, будто очнувшись ото сна, с трудом стряхнула с себя неотвязную череду страшных видений. Свекровь назидательно изрекла:

– Эта порочная женщина сама выбрала свою судьбу, а за все совершенное в жизни надо платить. А ты что думала?

Что-то внезапно надломилось внутри, неожиданно для себя Дина зарыдала и, торопясь, захлебываясь слезами и давясь словами, стараясь не смотреть в изумленные и в то же время недоверчивые глаза старых женщин, призналась во всем.

Хмурое небо серой буркой висело над аулом. Холодные струи дождя хлестали по лицу Дины, и, скользя в чавкающей грязи, она слышала за спиной возмущенный гул сотен голосов – толпа гудела, словно рой ос в разворошенном гнезде. Несколько тяжелых комьев глины, звучно шлепнув, попали ей в спину – споткнувшись и с трудом удержавшись на ногах, Дина оглянулась: все лица сливались в сплошной пелене дождя, но она узнала в толпе Айшат, которая кутала плачущего ребенка в платок.

Во дворе мечети после скорого суда один из подручных кадия, глухонемой парень, сдернув с объятой ужасом Дины платок, накрутил ее волосы на свою руку так, что кожа на голове бедной женщины затрещала, и, отхватив кинжалом длинные косы, бросил ей под ноги в грязь. Вытирая рукавом залитое дождевыми струями лицо, подручный, недобро скалясь и что-то мыча, поволок Дину к крытому камышом навесу, где другой мужчина, в войлочной шляпе и прожженной в нескольких местах черкеске, неторопливо, со знанием дела накаливал в пламени костра округлый наконечник железного прута. Глухонемой связал ей руки, все так же мыча и ухмыляясь, разодрал вымокшее насквозь платье до пояса, выставив напоказ ее покрывшуюся гусиной кожей грудь. Другой подручный, напоследок поворошив угли в костре, не спеша достал из огня свое страшное орудие и точным движением прижал раскаленный докрасна наконечник к нежной выемке между двумя холмиками груди – с коротким шипением коснувшись мокрого тела, горячее железо прожгло кожу, оставив дымящийся черно-багровый след. Женщина забилась в руках своих палачей, из-за запаха паленого мяса к горлу подкатывала тошнота, от боли и страха подкашивались ноги, крик малыша, причинявший еще больше страданий, стоял в ушах, сознание понемногу покидало ее. Раздавленная, вывалянная в грязи, Дина, шатаясь, смотрела сквозь пелену дождя на людей, которых знала с самого детства, но ни на одном лице не видела ни жалости, ни сострадания. Мужчины снова подхватили ее, волоком подтащили к уже готовой неглубокой яме, заполненной мутной дождевой водой, не торопясь, согнули ее пополам, крепко привязали руки к ногам и столкнули в грязную жижу. Вокруг собралась толпа женщин, на мгновение возникла заминка – к ним затесался с увесистым булыжником Аслан, но его с возмущенными криками вытолкали: