История войны 1813 года за независимость Германии

Одному из берлинских ювелиров был сделан от правительства большой заказ железных колец, определенной формы, с надписью: Gold gab ich für Eisen. 1813[61]. На получение такого кольца имели право исключительно те, которые жертвовали отечеству какой-либо золотой или серебряной вещью. Как только узнали об этом распоряжении, то в первый же день было обменено полтораста золотых обручальных колец на железные; вообще же доставлено: золотых колец, серег, цепочек и прочих драгоценных вещей около 160 000. Впоследствии железные кольца, с надписью Gold gab ich für Eisen, сделались сокровищем семейств, служили воспоминанием пожертвований, ими сделанных[62].

Многие прусские граждане жертвовали всем достоянием, а жены и дочери их последними своими украшениями и драгоценными вещами; другие посвящали себя призрению больных и раненых; были даже и такие, которые, не ограничиваясь тем, переодевались в мужское платье, поступали в ряды воинов, сражались храбро и умирали за святую родину: имена 18-летней Элеоноры Прохаска, поступившей в партизанский отряд Люцова под именем Августа Ренца и павшей славной смертью в деле при Герде, и Шарлоты Крюгер, произведенной в унтер-офицеры и получившей Железный крест 2‐й степени, – эти имена достойны почетного места в истории войны за независимость Германии. Одна молодая девушка, родом из Стральзунда, служила в кавалерии под именем Карла Петерсена, была произведена в вахмистры, получила две раны и в награду своих подвигов украшена Железным крестом 1‐й степени[63].

Испанский посол в Берлине, дон Хосе Писарро, писал в Мадрид, что в Пруссии народ вооружается по-испански. В одном из своих отзывов он говорит: «Во всей Германии господствуют в высшей степени чувства народной самобытности и преданности к законным владетелям. Но нигде эти благородные чувства не обнаружились столь сильно, столь сходно с событиями нашей славной Испании, как в прусских владениях…

Сестра короля отослала все свои драгоценные вещи в государственное казначейство, на военные издержки, и тот же час все женщины пожертвовали своими украшениями до последней безделицы. Я говорю все, нисколько не преувеличивая, потому, что едва ли были какие-либо исключения, кроме бедных, ничего не имевших. Все обручальные кольца были принесены на алтарь отечества, и в замену их розданы железные перстни с надписью: “Я отдала золото за железо”. Эти перстни, драгоценные по напоминаемой ими народной доблести, отличаются изяществом работы. Ежели дамы и носят еще какие-либо вещи, то единственно железные. Такие патриотические перстни невозможно достать ни за какую цену, потому что они выдаются исключительно в замену пожертвований золотыми и серебряными вещами…

Берлин представляет зрелище столь же величественное, сколько и трогательное. Все улицы наполнены ранеными[64]; на каждом шагу встречаются увечные – на костылях, с подвязанными руками и проч., либо только одни женщины, старики и дети. Зато – на всех площадях учатся целые батальоны рекрут, кавалерийские взводы занимаются сабельными приемами и манежной ездой…

Король – первый солдат своей армии. Благодушие и важность, коими украшены черты лица его, простота его одежды, его приветливость, бережливость, живое участие, принимаемое им в благосостоянии своих подданных, соделывают его предметом обожания и восторга прусских граждан, которые никогда еще не являли себя столь великим народом, как в настоящее время»[65].

Подобное настроение народа должно было неминуемо вовлечь правительство в открытую борьбу с притеснителем Германии. Но король, по прибытии в Бреславль, все еще колебался в нерешимости, которой главной причиной были внушения некоторых из близких к нему лиц, страшившихся разрыва с Францией. Вступление генерала Шарнгорста снова в должность генерал-квартирмейстера, сопряженное с правом присутствовать в Совете министров, усилило поборников союза с Россией, но не доставило им несомненного перевеса. Нашлись люди, уверявшие короля, что Наполеон, после понесенного им урона в истекшем году, совершенно оставил мысль о всемирной монархии, и что будто бы надлежало преимущественно опасаться преобладания России. Полагали, что император французов, имея в то время необходимую нужду в союзе с Пруссией, готов был согласиться на все ее требования и образовать из сей монархии, увеличенной соседственными владениями, обширное государство, которое могло бы служить ему преградой против России. К тому же некоторые, сомневаясь в бескорыстии видов императора Александра I, думали, что он, заняв вооруженной рукой польские области, прежде принадлежавшие Пруссии, воспользуется случаем удержать их в своей власти. Носились слухи, что многие из сподвижников нашего государя предлагали ему расширить пределы России насчет Пруссии. Несмотря, однако же, на то, личные отношения короля Фридриха-Вильгельма к императору Александру, сочувствие прусского народа к русским и отложение Йорка от французов должны были неминуемо побудить Пруссию к союзу с Россией. По прибытии короля в Бреславль он хотел немедленно послать доверенное лицо для переговоров к императору Александру; но, вместе с тем, не желая подать повода к недоверчивости Наполеону, испрашивал его согласие на отправление переговорщика в нашу Главную квартиру; целью же или предлогом переговоров с русским правительством было признание нашим государем нейтралитета Бреславля и южной Силезии. Наполеон отклонил это предложение; но король все-таки послал в начале февраля (н. ст.) своего генерал-адъютанта, полковника Кнезебека, инкогнито, под именем купца Эделинга, в Главную квартиру русской армии. 28 января (9 февраля) Кнезебек отправился в нашу Главную квартиру, тогда находившуюся в Клодаве, в двух переходах от Калиша, и прибыл туда 3 (15) февраля. Император Александр, приняв его в тот же день, объяснил ему определительно свои виды: «Желаю, – сказал Государь, – чтобы Пруссия была восстановлена во всем прежнем, и даже, если успех увенчает наши усилия, еще в большем блеске; тот день, в который возвратятся королю законно принадлежащие ему владения, будет прекраснейшим днем моей жизни».

Казалось, такое начало переговоров обещало столь же быстрый, сколько и успешный исход их; вышло иначе: Кнезебек не умел обсудить обоюдное положение России и Пруссии и, вместо того чтобы прямо объясниться с императором Александром, хитрил и запутывался в дипломатических тонкостях. Полагая, что наше правительство стремилось к приобретению Восточной Пруссии, Кнезебек не обратил внимания на действительные виды нашего государя, клонившиеся к овладению Варшавским герцогством и к расширению предeлoв Пруссии насчет Саксонии. Сам Штейн, заметив, что такие переговоры вели к напрасной трате времени и замедляли освобождение Германии, выразил о том свое мнение, с отличавшей его откровенностью, Кнезебеку и писал, в таком же смысле, Гарденбергу. Император Александр, желая ускорить ход дела, прервал переговоры с мнительным Кнезебеком и отправил к королю в Бреславль Штейна и Анштетта, уполномочив их вести переговоры с прусским правительством. Несмотря на сильную простуду, которой страдал Штейн, он немедленно поехал в Бреславль, и, прибыв туда 13 (25) февраля, явился к королю и объяснил ему опасность оставаться в союзе с французами, потому что вся Пруссия тому противилась. «Невозможно, – сказал он, – верить обещаниям Наполеона, да если бы он и в действительности хотел сделать что-либо полезное для Пруссии, то едва ли он уже в состоянии исполнить свои намерения; с другой стороны – трудно будет противодействовать России либо следовать примеру Австрии, которая находится совершенно в ином положении. По моему мнению, – продолжал Штейн, – император Александр твердо решился восстановить Пруссию, и нам не остается ничего более, как отстаивать соединенными силами обоих государств независимость Германии. В случае же, ежели прусское правительство останется в союзе с Наполеоном, император присоединит к своим владениям все области до Вислы и учредит в них русское управление»[66].

Успешному ходу переговоров способствовало прибытие в Бреславль депутата Восточной Пруссии, майора графа Дона, брата бывшего министра, с известием о постановлении сейма областных чинов: выставить на свой собственный счет 30 000 человек Ландвера. Хотя такое самостоятельное распоряжение сейма, собранного под влиянием русских властей, не понравилось Фридриху-Вильгельму, однако же значительное вооружение одной из важнейших областей Пруссии должно было оказать – и оказало в действительности – большое влияние на короля, убедившегося на деле, на какие огромные пожертвования готов был народ в случае войны против Наполеона. Такое общее настроение умов, с одной стороны, ручалось в успехе борьбы на жизнь и смерть за независимость Германии, а с другой – выказывало неизбежность союза с Россией; следствием того было заключение союзного трактата в Бреславле 15 (27) февраля, за подписью канцлера Гарденберга и Анштетта; на следующий день, 16 (28) февраля, сей договор был подписан в Калише князем Кутузовым и генералом Шарнгорстом, присланным, по желанию государя, в нашу Главную квартиру на место Кнезебека. С этого времени Шарнгорст был весьма деятельным и полезным посредником между войсками обеих союзных держав[67].

На основании трактата между Россией и Пруссией постановлено: 1) заключить оборонительный и наступательный союз для восстановления прусской монархии в таких пределах, какие требовало обеспечение спокойствия обеих держав; 2) с этой целью Россия обязалась выставить 150 000, а Пруссия – 80 000 человек, не считая крепостных гарнизонов; 3) державы согласились не заключать отдельно ни мира, ни перемирия с Наполеоном; 4) употребить все средства для склонения Австрии к принятию участия в союзе против Франции и войти в переговоры с Англией о снабжении Пруссии оружием, припасами и субсидиями.

По секретным условиям сего же договора император Александр I обязался не прекращать войны до тех пор, пока Пруссия будет восстановлена в статистическом, географическом и финансовом отношениях, не только сообразно с положением государства до войны 1806 года, но с расширением его пределов областями, которые послужили бы связью между Старой Пруссией и Силезией. Союзные державы, предвидя необходимость удовлетворения Англии, положили не включать Ганновер в число земель, долженствовавших послужить к вознаграждению Пруссии[68].

Договор, заключенный в Калише, не был объявлен немедленно по его подписании – ни французскому правительству, ни прусскому народу. Король хотел разорвать союз с Наполеоном не прежде, как по очищении прусских владений от французов нашими войсками. А между тем в Пруссии народные ополчения с каждым днем получали большее развитие.

Душой этих приготовлений был гениальный Шарнгорст. Едва лишь принял он управление военной частью, как последовал приказ о призыве на службу в Силезии (подобно тому, как уже было в Пруссии и Померании) всех кримперов[69] и отпускных солдат; тогда же сделана перепись всем рекрутам, а равно лошадям, годным к службе. Для сбора людей в Восточной Пруссии, под начальством генерала Бюлова, назначен был Грауденц, а в Новой марке (Neumark)[70], под начальством Борстеля, Кольберг, единственные крепости в сих областях, занятые прусскими гарнизонами и могшие служить опорными пунктами для народных вооружений. Из прочих же областей, занятых французскими войсками, охотники пробирались кое-как на сборные пункты, преимущественно в Силезию.

В 1807 году, по заключении Тильзитского трактата, пехота прусской армии состояла всего-навсего из 11 трехбатальонных полков, в числе 30 000 человек (в начале 1813 года сформирован еще один полк, 12-й линейный). Эти полки укомплектованы отпускными солдатами до полного числа, на военном положении 800 человек в батальоне; а кавалерийские полки до полутораста человек в эскадроне; артиллерия и войска инженерного ведомства также были пополнены. Кроме того – сформировано 52 резервных батальона, также на военном положении, всего в числе 41 600 человек, что усилило армию до 80 000. Недостаток в офицерах, весьма чувствительный при поспешном формировании войск, был устранен принятием на службу отставных, производством в офицеры портупей-прапорщиков и способнейших унтер-офицеров, выпуском из кадет и, в особенности, повышением молодых людей, служивших в охотниках (Freiwillige Jäger). Впоследствии, во время перемирия, из резервных батальонов сформированы резервные полки трехбатальонного состава, которые, по заключении мира, переименованы в линейные. Недостаток финансовых средств заставил правительство возложить на обывателей страны обмундирование новосформированных войск и поставку всех ротных лошадей для кавалерии и артиллерии. Продовольствование же съестными припасами нижних чинов было на попечении хозяев, у которых отводились для постоя квартиры.

Как пехотные, так и кавалерийские полки, на основании положения от 3 февраля, были усилены особыми дружинами из охотников (Jäger-Abteilung). Комплектное число людей в дружине равнялось положенному в ротах и эскадронах, именно – пешие дружины были в 200, а конные в 150 человек. Образование пеших и конных охотников (freiwillige Jäger zu Fuss und zu Pferd) усилило армию многими тысячами воинов; но для решительной борьбы с Наполеоном все исчисленные меры были недостаточны: надлежало ополчить весь народ, и с этой целью учреждены Ландвер и Ландштурм.

Основаниями положения о Ландвере послужили два проекта, из которых один был составлен генералом Шарнгорстом, еще в 1808 году, а другой – о Ландвере Восточной Пруссии – поднесен королю майором графом Дона в Бреславле. Это положение, последовавшее 5 (17) марта, было обнародовано в «Берлинских ведомостях» 11 (23) марта. Для соображения вооруженных сил, которые надлежало выставить под именем Ландвера в каждой из прусских областей, было принято число войск, добровольно предложенное чинами Восточной Пруссии, и вследствие того определено сформировать:

Впоследствии, когда была очищена от неприятеля страна за Эльбой, и учреждены в ней народные вооружения, состав Ландвера увеличился до 150 батальонов и 124 эскадронов. Эти войска усилили действующую армию 120 000 человек пехоты и 20 000 кавалерии, но, за исключением Ландверов Восточной Пруссии, были сформированы уже во время перемирия.

Одновременно с учреждением Ландвера обнародовано положение о Ландштурме, или вооружении всех людей, способных действовать оружием, с наставлением, заключавшим в себе правила обучения пешего и конного Ландштурма.

Кроме всех исчисленных вооружений, были сформированы: народные кавалерийские полки (National-Kavalerie-Regimenter), из числа коих один, в Восточной Пруссии, состоявший из 5 эскадронов, в 150 человек каждый, и отряда конных егерей, в 150 человек; другой в Померании, трехэскадронного состава, в числе всего 450 человек, и третий, в Силезии, из двух эскадронов гусар и отряда 50 конных егерей.

Наконец, были еще сформированы, преимущественно из иностранцев, так называемые вольные (партизанские) отряды (Freischaaren), чему способствовала общая ненависть к Наполеону обитателей Германии. Важнейший из них, отряд Люцова, мало-помалу усилился до трех батальонов и четырех эскадронов, с одной полубатареей пешей и одной же полубатареей конной артиллерии. Другой отряд, подполковника Рейсса, собранный из вестфальцев, состоял из четырех батальонов, а третий, капитана Рейхе, из одного батальона и егерской дружины.

Вообще же вооруженные силы Пруссии собирались на четырех пунктах: 1) в Восточной Пруссии, под начальством генерала Йорка; 2) в Западной Пруссии, у Грауденца, под начальством генерала Бюлова; 3) в Померании и Неймарке, у Кольберга, где формировал войска генерал-майор Борстель, и, наконец, 4) в Силезии сосредоточивалась наибольшая часть сил, под начальством Блюхера.

Последствиями народного вооружения в Пруссии были пополнение и образование следующих войск:

14 линейных пеших, 20 конных полков, 11 батальонов и 3 эскадронов с артиллерией, всего в числе 56 350 чел.

52 резервных батальонов 41 600 чел.

Волонтерных и егерских отрядов 10 000 чел.

3 народных кавалерийских полков 1650 чел.

Ландвер 140 000 чел.

Вольные отряды 5000 чел.

Всего около 254 000 чел.[71]

Из числа этих войск в феврале и марте было выставлено более 100 000 человек, именно: линейные полки, часть резервных батальонов, волонтерных егерских отрядов и Ландвера Восточной Пруссии. Следовательно, в продолжение двух месяцев Пруссия укомплектовала свою постоянную армию и увеличила ее в два с половиной раза.

Союзный договор, заключенный в Калише, был обнародован прусским правительством уже по очищении Берлина от французских войск; 11 (23) марта появились в тамошних газетах: известие о союзе с Россией[72], воззвания к народу, к войскам и к Ландверу[73]. Незадолго перед этим, именно 26 февраля (10 марта), был учрежден орден Железного креста. Французскому послу Сен-Марсану дано знать о заключении союза с Россией 3 (15) марта, в самый день въезда императора Александра I в Бреславль, а объявление войны Наполеону сообщено в Париже нотой прусского резидента генерала Круземарка французскому министру иностранных дел герцогу Бассано 27 марта (н. ст.). В этой ноте Круземарк доказывал, что Пруссия не могла более оставаться в сомнительном положении, в которое была поставлена успехами русских и отступлением французов. Затем исчислил все притеснения, испытанные Пруссией от самовластья Наполеона, и все поступки французского правительства, явно нарушавшие Тильзитский договор и последующие конвенции. В заключение была изъявлена надежда, что разрыв с Францией и союз с Россией послужат к достижению независимости Пруссии и к возвращению наследственных областей сей монархии[74].

В ответ на эту ноту герцог Бассано старался доказать Круземарку, что политика прусского правительства, с самого начала революционных войн, никогда не была основана на непоколебимых правилах чести и справедливости, а изменялась беспрестанно, сообразно с переворотами счастья. «Само Провидение, – писал он, – руководило событиями истекшей зимы, чтобы сорвать личину с коварных друзей и убедить в преданности друзей истинных; оно же дало его величеству власть для наказания первых и для торжества последних»[75].

Обратимся к изложению военных событий, современных переговорам в Бреславле и Калише.

Я уже сказал, что, по случаю отказа Йорка и Бюлова в содействии графу Витгенштейну, движение его было приостановлено, и действия наших войск на время ограничились высылкой легких отрядов на левую сторону Одера.

6 (18) февраля вице-король, с остатками 1-го, 2-го, 3-го, 4‐го и 6‐го корпусов «Великой армии», в числе 9000 человек, отступил за Одер, к Франкфурту (куда была перенесена его главная квартира) и к Кроссену. На следующий день 7 (19) генерал Рейнье, с остатками 7‐го корпуса, в числе около 2500 человек, отошел также за Одер, в крепость Глогау. Князь Понятовский, узнав о последствиях дела при Калише, отступил, с остатками 5‐го корпуса и с присоединившейся к ним саксонской бригадой Габленца, от Петрикова к Ченстохову. Незадолго до отступления вице-короля к Одеру корпус Гренье, сформированный в Италии и принявший название 11‐го пехотного, в числе до 20 000 человек, прибыл в Берлин: в нем состояли дивизии Фрессине и Шарпантье, 4‐й итальянский конно-егерский полк и, кроме того, два батальона и один эскадрон вюрцбургского контингента. Из числа сих войск дивизия Шарпантье и кавалерия, всего до 10 000 человек, под личным начальством Гренье, присоединилась к небольшому корпусу вице-короля у Франкфурта-на-Одере. Дивизия же Фрессине и вюрцбургская пехота, под начальством маршала Ожеро, остались в Берлине[76].

С нашей стороны, граф Витгенштейн, прибыв с главными своими силами, в числе 20 000 человек, 8 (20) февраля в Кониц, простоял там несколько дней до 11 (23) февраля, а между тем выслал на левую сторону Одера легкие отряды генерал-адъютанта Чернышева, генерал-майора Бенкендорфа и полковника Тетенборна[77]. Когда же генералы Йорк и Бюлов съехались 10 (22) февраля в Кониц, то Бюлов уже получил из нашей главной квартиры, от Кнезебека, письмо, в котором был сделан намек на движение обоих прусских генералов к Одеру. Бюлов сообщил о том Йорку, который, согласно с его мнением, заключил, что еще прежде, нежели прусские корпуса успеют достигнуть Одера, король решится объявить войну французам, и что в то время уже будет утвержден план действий российско-прусской армии. Следствием того было наступление к Одеру: Витгенштейна – от Коница, на Дризен, где он выждал прибытия прусских войск на одну высоту с его корпусом и потом двинулся к Ландсбергу; Йорка – от Эльбинга, на Кониц, к Солдину, и Бюлова – от Штаргарда к Пирицу. Все три колонны должны были достигнуть Одера 25 февраля (9 марта). Но в ожидании заключения союза и наши, и прусские генералы двигались вперед медленно: граф Витгенштейн считал опасным углубляться внутрь чужой, занятой неприятелем страны без содействия корпусов Йорка и Бюлова, а прусское правительство желало, чтобы наши войска оттеснили французов за Эльбу, и не решалось явно действовать против общего неприятеля[78].

Граф Витгенштейн, при свидании с генералом Йорком, удивлялся его холодности к общему делу, но Йорк не мог поступать иначе: ему надлежало убедиться, что его действия будут одобрены правительством, тем более что он имел причину сомневаться в благосклонности к нему короля Фридриха-Вильгельма. Несмотря на отрешение Йорка от начальства вверенным ему корпусом, он, не имея о том официального сведения, не только продолжал командовать войсками, но, в качестве генерал-губернатора Восточной Пруссии и королевского наместника, созвал областных депутатов и побудил их к народному вооружению. На донесение королю генерала Йорка обо всех этих действиях не последовало никакого ответа; а проезжая через Мариенвердер для свидания с графом Витгенштейном в Конице, Йорк встретил прибывшего обратно из Бреславля майора Тиле с приказанием ему «представить в военно-судную комиссию оправдание, исключительно в военном отношении, насчет заключенной им конвенции». Когда Йорк сообщил графу Витгенштейну о предстоявшей ему поездке в Бреславль для оправдания своих действий, полководец наш, изумленный неожиданной вестью, писал императору Александру I, что «предание суду генерала, оказавшего такие важные услуги общему делу, может иметь весьма невыгодное влияние на общее мнение». Государь, в ответ на донесение графа Витгенштейна, повелел ему немедленно успокоить Йорка насчет его опасений и предложить ему собственное свое ходатайство в его пользу[79]. Но Йорк отклонил сие предложение, изъявив чувство признательности своей, но заметив, что, по-видимому, все дело затеяно только для формы.

Весьма замечательно, с какой нерешительностью приступало прусское правительство к разрыву с Францией и к союзу с Россией. В повелении от 8 (20) февраля было предписано Йорку «наступать к Одеру так, чтобы постоянно находиться позади русских войск. До получения дальнейших приказаний хранить сие повеление в тайне и не открывать враждебных действий против французских войск». Такое же предписание было послано генералу Бюлову, а Борстелю, с собранными им войсками, повелено оставаться в Кольберге. Между тем Борстель, еще не успев получить это предписание, донес королю, что он «не ожидая далее поступления приказа Вашего Величества мя вступил или в ближайшем времени вступлю в Кенигсберг в Неймарке, но при этом повергаясь к стопам Вашего Величества, прошу дать нам волю действовать»[80]. 17 (1 марта), уже по заключении Калишского договора, король, извещая о том Йорка, писал: «Поспешите наступать к Одеру. Но не объявляйте еще о подписании союзного трактата, потому что ход переговоров с Францией сему препятствует; обо всем же прочем войдите в соглашение с генералами графом Витгенштейном и Бюловым, которого подчиняю вам впредь до получения его войсками иного назначения; а равно следуйте распоряжениям, сообщаемым из главной квартиры императора Александра находящимся там, для соображения действий к общей цели (um die Operationen zu concertiren), полковником Кнезебеком. Военные действия против французов не прежде должны быть открыты моими войсками, как в то время, когда я гласно объявлю о том, о чем не оставлю вас уведомить».

Нерешительность прусского правительства весьма затрудняла генералов, формировавших ополчения, и в особенности Бюлова, который еще 5 (17) января прибыл из Кенигсберга в Ней-Штетин с той целью, чтобы, собрав там отряд, приблизиться к Одеру для защиты короля и столицы. Находясь в кругу действий французских войск, Бюлов подвергался влиянию их начальников, тем более что еще не была объявлена цель народного вооружения. 13 (25) января он получил из главной квартиры вице-короля, тогда стоявшей в Познани, предписание прислать ведомость о числе своих войск и сведения о расположенных против него неприятельских (русских) войсках. Генерал Бюлов донес, что под его начальством состояло только 8 батальонов из рекрут, которые до истечения четырех недель не могли быть обмундированы, вооружены и обучены нужнейшим приемам; вместе с тем он доставил некоторые известия о русских войсках и уведомил, что, в случае напора превосходных сил, он отступит в Кольберг. Два дня спустя вице-король писал к Бюлову, изъявляя свое удивление, что под его начальством состоят такие незначительные силы, и требуя, чтобы, в случае отступления, он отошел не к Кольбергу, а к Шведту. Когда же Бюлов сослался на определительное повеление короля – направиться к Кольбергу, вице-король настаивал, чтобы он, вместо того, отступил к Шведту. В феврале было предписано Бюлову присоединить состоявшие в его команде войска к 2‐му французскому корпусу маршала Виктора, тогда стоявшему в Кюстрине. Но непреклонный Бюлов отказался от исполнения сего приказания, написав в ответ маршалу, что он на это решится не прежде, как получив повеление своего государя. «Предоставляю вам самим решить, – писал он Виктору, – может ли генерал, без определительного приказания от своего правительства, подчиниться начальнику, состоящему на службе другой державы»[81].