Восемнадцать Безбожных лет

Пролог

Сгрудившиеся над берегом тучи не пропускали ни луча света. Мрачные, свинцовые гиганты облаков ожесточённо наваливались на землю, огромные волны одна за другой накатывали на песок, с шумом разбиваясь о прибрежные камни. Страшно стонал ветер, гоня солёные брызги. Вода накатывала с такой силой, что мелкие лодочки, в спешке оставленные рыбаками, с грохотом выбрасывало далеко от кромки воды и разбивало и землю. Море бушевало всю ночь, и где-то в полночь, когда в скалах особенно прерывисто вздохнул ветер, волны выбросили на берег обломок судна, которое, должно быть, нашло свою гибель далеко отсюда. Промокшее насквозь дерево облепила тина, обтесала вода, сделав его гладким и скользким. Скорее всего, раньше это был кусок мачты, а то, что судорожно отцепилось от него и теперь яростно поползло прочь от вновь надвигающийся волны, когда-то, видимо, было человеком. Это бледное, худощавое создание больше походило на скользкую змею или угря, так извивалось оно на песке, силясь вырваться из лап смерти. Оно было не в силах двигать закоченевшими, сведёнными судорогой руками и ногами, спутанные, мокрые волосы залепляли лицо, не давая видеть, но существо чувствовало, куда ползти, где находится спасение.

Новая волна, в бешенстве, видя, как ускользает её добыча, накинулась на бедную жертву, пытаясь вновь утянуть в свои ледяные объятия. Чувствуя, как его завлекает обратно в бездну, существо со всей силой вцепилось в землю. Но такая звериная мощь была в этой хватке, что даже когда волна в последней попытке стала смывать спасительный песок, жертва сумела удержаться, хватаясь за острые, ранящие руки камни. И вот, последний раз горестно и разъярённо взвыв, вода, шипя и пенясь, уползла прочь, признавая поражение. Секунду фигура лежала без движения, можно было подумать, что вся её жизнь ушла на эту последнюю попытку спастись…

Но вдруг, по худому телу прошла судорога, и фигура вновь рывками заскользила прочь, стараясь убраться подальше от проклятого моря, сулящего смерть и муку. Преодолев ещё несколько страшных метров, изорвав одежду и руки об острые камни, это создание опустилось на землю, тяжело, прерывисто дыша. Вокруг выл ветер. Волны где-то с грохотом разбивались о скалы, и сквозь этот шум и вой вдруг послышался страшный, надменный, истерический смех. Спасшееся существо сотрясалось от хохота, не в силах сдержать своего безумного восторга.

– Жива. Ха-ха-ха, жива! – раздался хриплый, сдавленный голос, а потом создание разразилось кашлем, отплёвывая воду. Освободив лёгкие, оно перевернулось на спину, глядя вверх раскалено голубыми, пронзительными глазами. Две растрёпанные косы разметались на песке. Грудь бледной, худой как призрак девушки, ходила ходуном, дыхание с тяжёлым хрипом вырывалось из лёгких, но губы её улыбались, гордо и страшно.

– Бог не может погибнуть в море! Не быть мне твоей добычей, водяная могила! У меня есть цель куда более ценная, чем сдаться твоим водам!

Вокруг продолжала свирепствовать буря. Вскоре, утомлённая нечеловеческой борьбой, измученная до последнего предела, девушка впала в беспамятство. Она не знала, что когда она родилась, над миром разразилась буря ещё страшнее этой.

Часть I. Барон Горвей

Ее душа была из тех,

Которых жизнь – одно мгновенье

Невыносимого мученья,

Недосягаемых утех…

М.Ю.Лермонтов «Демон»

Глава первая. Ночь Бури

Каждые пять сотен лет умирает старый Бог. И это событие таит в себе ужас для обычных людей, ведь это означает восемнадцать безбожных лет – страшное, тёмное время, когда над миром никто не стоит, защищая слабых, исцеляя больных, благословляя людей. Бог, вершащий правосудие, движущий силами природы, исчезает, и мир погружается в хаос, объятый страшной бурей. Но и во мраке теплится луч надежды – на смену старому Богу рождается новый. В эту страшную ночь, один человеческий ребёнок родится с родимым пятном во всю спину – изображением солнца. И в этом маленьком комочке, дремля, сокрыта божественная сила, которая пробудится восемнадцать лет спустя, когда он явится в храм, предъявив права на Божий Престол. Кем родится этот ребёнок – благородной ли крови или нет, в нужде или в богатстве, мальчик это будет или девочка – неизвестно. Божественная искра может вспыхнуть в утробе любой женщины, крестьянки, королевы или же…

Но что же произойдёт, если ребёнок попадёт не в те руки? Что если новый Бог, надежда мира, будет расти среди злобы, ненависти и порока? О, тогда, спустя восемнадцать лет, мир погрузится ещё в большее отчаяние, чем прежде. Пятьсот лет с немилосердным, жестоким Богом! И, чтобы этого не допустить, орден Божьих монахов, предвидя скорую кончину старого Бога, отправляет в каждый город, в каждую деревеньку своих паломников, чтобы те собирали в Ночь Бури всех беременных женщин под своды храмов, дабы сразу найти и узнать божественное дитя. И многие поколения старых Богов, давно ушедших, попадали в руки добрых монахов, чтобы пройти обучение мудрости, доброте, кротости и смирению в Божьем храме. Они путешествовали, познавая мир, роднясь с ним, узнавая. За изучением старинных летописей, окружённые добром и чистотой, они учились сострадать людям, помогать слабым, уважать сильных. И так должно было быть и в этот раз, но судьба решила распорядиться иначе, видимо, чтобы проверить стойкость и силу людских сердец.

* * *

Тюремщику показалось, что сквозь страшное завывание ветра за узким, решётчатым окном, донёсся душераздирающий крик. Удивлённо подняв голову с груди, он весь насторожился, судорожно вцепившись в связку с ключами, будто у него хотели её отнять. На землистом, изъеденном оспой лице отразился благоговейный страх. Никто бы не хотел услышать крик в такую ночь! Дождь хлестал по каменным стенам замка с чудовищной силой, так, что, казалось, вот-вот пробьёт камни и хлынет внутрь. Ветра гнали чёрные тучи прямо к земле, всё вокруг выло и стонало, словно разверзлись пучины океана, и тысячи утопленников звали и плакали о помощи. Не хватало ещё и криков в ночи…

– Проклятый Бог, – прорычал охранник, сплюнув на пол и стараясь вновь устроиться удобно на стуле, прислонённом к стене. Пламя факела мелко подрагивало. – Он всех нас угробит такой то бурей. Ещё не хватало воду вычерпывать из темниц…

Но вдруг, стоило ему вновь сонно опустить голову на грудь, новый, отчётливый, ужасный вопль пронёсся по холодным, сырым коридорам темницы. И в этот раз охранник в ужасе вскочил, бешено вращая глазами. Единственное, чего ему сейчас хотелось – это бежать куда глаза глядят, но отлучаться с поста было строго запрещено. Его могли наказать, отсечь руку или ещё что похуже, поэтому он продолжил стоять, трясясь и вздрагивая от воя ветра. Крик стих и теперь по стенам пополз жалобный, тягучий стон. Осторожно двигаясь вперёд, надсмотрщик двинулся на него, постоянно останавливаясь и молясь, хотя знал, что молиться уже некому. Потянулась длинная череда темниц, где по углам ютились озябшие, тощие, словно призраки, заключённые. Обычно здесь не было так мертвенно тихо. Но пленники, напуганные это тёмной, страшной, судьбоносной ночью, сидели молча, провожая охранника с факелом округлыми, ошалелыми глазами. Видимо, крик и их ввел в трепет. Серый, склизкий камень сменяли ряды решёток, а замки, давно не открывавшиеся, были покрыты слоем ржавчины. Стараясь не оступиться на мокром полу, охранник двигался дальше, пламя подрагивало на бледных лицах пленных.

Послышался плачущий стон и шелест надтреснутых, высоких голосов. Тюремщик приблизился к камере, в которой ютилось несколько оборванных, перепуганных женщин. Куртизанки. О, таких камер тут было достаточно! Барон Горвей, владелец замка и темниц, не выносил этих падших женщин! Стоило хоть одной появиться на улицах его города, как её тут же хватали и заталкивали, с визгами и воплями, к остальным, стонущим, молящим о прощении. И отбиваться от солдат не было никакого толку, только зубы все выбьют. Но этот город боялись и старались обходить стороной не уличные девки и прочие мелкие воришки, нечистые на руку, а только честные торговцы и путешественники. Несмотря на суровее наказание воров и бандитов, этот замок с высокими, угрюмыми стенами и мрачными темницами притягивал к себе всякий сброд, шатающийся по улицам ночью. Угроза быть заточёнными в тюрьму, казалось, не пугала, а даже развлекала их, приманивая со всех уголков королевства, и, сколько бы ни бился барон, его город считался рассадником порока и гнили. Поэтому, Горвей неистовствовал, стараясь очистить свои владения, но всё было тщетно.

Тюремщик остановился и выше поднял факел. Худые, оборванные тени бросились врассыпную от лучей света, будто это был святой огонь, слепящий их нечистые взоры. Вытянутые, бледные, некрасивые лица следили блестящими, чёрными глазами, в спутанных волосах застряли сор с покрытого редкой соломой пола. Подняв руку выше, тюремщик прищурился, стараясь разглядеть, что же тут могло издавать такой стон? В тёмном углу кто-то возился. Послышался слабый писк.

– Эй, что у вас там? – крикнул охранник, ударив по решётке дубинкой. Внутри заметались, прячась по углам. Раздался жалобный визгливый плач. – Я спрашиваю, что там? А, проклятые! А ну отвечай!

Он схватил за волосы девушку, старавшуюся прошмыгнуть мимо. Она была совсем молоденькой, лет шестнадцати. Вскрикнув, она повисла на его руке, тщетно стараясь высвободиться.

– Прекрати орать! – тюремщик хорошенько встряхнул её. – Говори, в чём дело?!

– Там Рыжая родила! Ой, ой! Дитё. Ааа! Отпусти!

– Чего? – у стражника по спине пополз неприятный, первобытный мороз, и он досадливо отшвырнул девушку. Та, всхлипывая, быстро поползла в спасительную темноту.

Перебрав ключи, он открыл тяжело поддавшийся замок и шагнул в камеру. Вокруг зашипел змеиный клубок.

– Кто сунется к двери – все кости переломаю, ясно?! – рявкнул он разъярённо, со всей силы треснув дубинкой по решётке. Та глухо задребезжала, напоминая удар колокола. Вокруг всё затихло.

Темница была небольшая. Сделав пять или шесть шагов, стражник остановился, не решаясь подойти ближе. Тут в углу, на соломе, которая была собрана со всей камеры, лежала на спине женщина. Юбка её была бесстыдно задрана, грудь тяжело, облегчённо вздымалась, к себе она прижимала что-то маленькое, сморщенное, красное, всхлипывающее. Рыжие волосы женщины были размётаны по каменному полу.

Охранник был не в силах сделать больше и шага. Незримая, могущественная сила удерживала его. Как и любой мужчина, столкнувшийся с таинством рождения, он не мог заставить себя приблизиться. В такие моменты кажется, что врата, открывшиеся, чтобы впустить в мир новую жизнь, могут захлопнуться, забрав с собой того, кто не успел отскочить.

Но тут раздался пронзительный, полный негодования детский крик, и тюремщик будто пришёл в себя.

– Проклятая! – крикнул он, делая шаг вперёд. – Не хватало нам тут ещё твоего ублюдка!

Женщина, распахнув глаза, вдруг приподнялась с пола, прижимая ребёнка к груди. Она вжалась в стену, глядя на охранника безумными, горящими глазами. Этот взгляд, отчаянный и умоляющий, даже грозящий, заставил его приостановиться. Ему вдруг вспомнилась мать, далёкая картина, когда та, в муках, родила ему сестру…

– Не тронь, – прошептали губы женщины, налитые, кроваво красные от укусов. Она прижимала к себе вздрагивающего малютку.

Рассвирепев, тюремщик только открыл было рот, но тут его взгляд упал на спинку ребёнка, которая теперь была ему хорошо видна…

– Это ещё что? – проговорил он удивлённо, почти брезгливо, сощуриваясь. Женщина прикрыла дитя одеждой, продолжая сверлить мужчину горящими глазами.

«Не тронь!»

* * *

Барон сидел перед пылающим очагом, погружённый в свои мысли. Огонь приплясывал и гудел, но всё равно не мог заглушить грохота бури, разразившейся за прочными стенами. Но даже стенания стихии не могли вывести Горвея из его угрюмого, мрачного настроения. Ему не нужна была тишина. Большинству людей, чтобы спокойно сосредоточиться, нужно, чтобы вокруг было относительно спокойно, но старый барон мог погружаться в свои чёрные, словно тина вязкие мысли, даже в окружении толпы людей. Что же тут говорить о грозе?

Он, вообще то, не был старым. Это был мужчина лет сорока или может чуть больше, крепкий, величавый, словно лев, но с жестокими, холодными глазами, один взгляд которых заставлял кровь стыть. И пусть время ещё не сделало из него старика, но по тёмным его волосам уже бежали серебристые струйки седины, стекая на потускневшую бороду. Две жёсткие морщины, пролёгшие между густых бровей, никогда не сглаживались, всё его лицо было иссечено шрамами годов, хотя прожил он не так уж и много. Да, барону было около сорока, но седина, морщины, и этот страшный, пронизывающий насквозь взгляд, делали его похожим на старика, прожившего много десятилетий, пережившего всех своих родных и стерегущего свой век в одиночестве и угрюмой злобе.

Многие говорили, что будь у Горвея жена, она бы уж смогла справиться с его невыносимым характером, смирив в нём жестокость и гордыню, сделав его более терпимым и добрым правителем для города. Барон, слыша за спиной эти толки, только зло усмехался, зная, что ни одна женщина не смогла бы не то что изменить его, но даже и сама выдержать его характер! Он не женился не потому, что не хотел портить жизнь какой-нибудь молодой девушке, но потому что сам не хотел тратить время на такую ерунду. Жена? В бездну. Связать себя с какой-то семьёй, которая станет нуждаться в покровительстве? Терпеть в своём замке капризную, слабую, глупую женщину, окружённую мамками, няньками, служанками, гувернантками и ещё толпой прочих бесполезных слуг? Нет, в бездну.

Кроме неприязни к женитьбе, барон, ко всему прочему, сам по себе не выносил женщин.

«Они как глупый скот, только толку от них ещё меньше» – думал всегда он, с неприязнью глядя на дам, прогуливающихся по залам на пирах и приёмах, где ему было необходимо появляться, как одному из Тридцати баронов, каждому из которых были пожалованы замок, земли и люди, чтобы управлять ими и оберегать. Любой из этих баронов мог сделаться королём, поэтому пренебрегать приёмами было никак нельзя, но слушать этот визгливый, непрекращающийся лепет, глупые разговоры и неуместный смех! Каждый раз Горвей с негодованием думал, как этих куриц вообще пускают в зал, где восседает король! Вот если сам барон Горвей сделался бы королём…

От сладостных мыслей по его губам проскользнула улыбка. О, как он мечтал об этом, должно быть, это и была его единственная мечта! Король был стар, и уже начинал выбирать себе преемника из своих Тридцати баронов. Никогда в их стране дети короля не получали престол просто по наследству, разве что они были действительно этого достойны. Лишь выслужившись, получив титул одного их Тридцати баронов, наследник мог рассчитывать на власть отца. Только так. Но среди баронов не было детей короля. Его дочери уже все вышли замуж, сын был ещё совсем ребёнком, и Горвей чувствовал, что у него есть все шансы получить желанную им власть. Никто пока не смел заговаривать об этом, но честолюбивые мысли рождались далеко не у него одного…

Барон знал, что находится среди фаворитов короля, но были там и другие кандидаты. Он испытывал жалкую беспомощность, чувство, несвойственное ему. Чтобы быть достойным власти, он решил очистить свой город от сброда, заполнив тюрьмы и темницы до отказа. Но, почему-то, в город сразу нахлынула волна оборванцев, с которой он был не в силах справиться. Проклиная всех их, Горвей казнил воров и разбойников, надеясь, что это заставит остальных убраться, но они будто объявили ему войну! То и дело до него доходили новости о новых нападениях на жителей, об ограблениях, изнасилованиях и убийствах. Разорялись фермы, вырезались целые семьи. Город и окрестности заполонили сироты, бродяги и куртизанки. Бросая на эту борьбу всю свою ярость и власть, Горвей уже начинал чувствовать, как тают его силы, как опускаются руки и как его накрывает волна беспомощности. Другие бароны уже посмеивались, глядя на его безнадёжные потуги справиться с этой бедой.

«Хороший король, который даже со своими владениями справиться не может»

Слыша усмешки, Горвей мрачнел всё больше. Если бы у него была достаточная власть или армия, он бы, после смерти короля, пошёл на других баронов войной и отбил у них трон. Но он и сам чувствовал, что неприязнь к нему объединит остальных, и его просто раздавят. Бессилие делало его мрачным, желчным и злым. Ему хотелось выплеснуть свою жестокость.

Да ко всему прочему ещё и Ночь Бури. Она не предвещала для него ничего хорошего. Восемнадцать Безбожных лет! И это ещё при жизни старого Бога его город заполонили бандиты и потаскухи! А дальше, когда некому будет отвечать на молитвы, что будет дальше? От этой мысли барон ещё больше нахмурился, вглядываясь в искристый огонь. У него в голове вдруг всплыла страшная, пугающая мысль, заставившая невольно вздрогнуть: «Это конец»

Он не сразу услышал осторожный голос слуги, в страхе остановившегося у двери. Все боялись барона, когда он был в таком настроении.

– Что? – злобно, не оборачиваясь, переспросил Горвей, досадливо кривя губы. Он не хотел никого сегодня видеть. Чертова Ночь Бури рождала в голове слишком много мыслей, и всё надо было обдумать.

– Там пришёл тюремщик, господин, – промямлил слуга.

– Зачем ещё?

– Говорит, что ему непременно нужно что-то вам сообщить. Что это очень важно.

– Почему ты не прогнал его? – барон холодно посмотрел на слугу. Тот весь озяб под этим взглядом.

– Я прогнал, но он упёрся, встал, как вкопанный, всё бормотал про проклятую ночь, проклятую бабу и вообще всё проклинал. Господин, всё, что случается в такую ночь, – он затих, голос его вдруг сломался, – всё в такую ночь может оказаться важным…

Барон устало откинулся в кресле и бросил с досадой через плечо:

– Ладно, зови его сюда.

Слуга вылетел вон. Горвей же продолжил сидеть у очага, в красках представляя, как четвертовал бы и тюремщика с его неотложным делом, и бестолкового слугу, и всех двадцать девять баронов, с их насмешками в его адрес! Будь только его воля!..

– Мой господин, – донёсся немного взволнованный, грубый голос. Горвей обернулся, взглянув на уродливого человека, сгрудившегося у двери. Весь он был будто перекошен набок, неуклюж и грязен. Барона передёрнуло от отвращения.

– Зачем ты явился? Кто позволил тебе оставить пост?

– Я, господин, ну… Знаете, – его нескладная, запинающаяся речь выводила барона из себя. Изо всех сил он сдерживал нарастающий гнев. Ему сейчас хотелось думать о своём, а не выслушивать лепет этого никчёмного, грязного оборванца!

– Там у нас такое дело, господин. Одна из этих, как их там, куртизанок, она, хозяин, вроде как разрешилась.

– Что? – Горвей уже потихоньку начинал возвращаться к своим размышлениям, перестав слушать невнятный говор.

– Ну это, как бишь его там, родила дитё, – неловко переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на богатое убранство зала, ответил тюремщик. Ему, уже привыкшему к своим холодным, сырым темницам, было тут неуютно и жутковато, как уличному псу в доме. Барон же, злясь, что его отвлекают по всяким пустякам, выпалил:

– И что теперь? Утопите. И не смей больше беспокоить меня.

Тюремщик испуганно закивал, боясь гнева своего господина и начал быстро и задыхаясь бормотать:

– И правильно это, хозяин! Очень правильно! Другие заключённые волнуются из-за криков этого ублюдка. Да и он, похоже, больной какой-то…

– Кто? – не понимая, почему этот невыносимый человек ещё здесь, зачем-то переспросил Горвей.

– Ребёнок. У него во всю спину какое-то огромное, родимое пятно. Уродливое, как шрам. Бог знает, что это может быть за зараза! Мать пыталась спрятать его, но я то успел заметить. Точно больной! Правильно, лучше уж утопить…

Но барон не стал слушать дальше его бормотание и грубый лепет. Он даже не понял, что его ум споткнулся на словах тюремщика. В его голове, словно вспышка, вдруг возникла смутная догадка. И он вдруг вцепился в эту догадку, словно коршун в добычу.

«Бог знает что».

Да быть этого не может. И эта мысль, как что-то мимолётное, как ветерок, начало нарастать в сознании. Горвей даже не следил за этой мыслью, и она кружилась в мозгу барона, завихряясь и танцуя, увлекая все остальные мысли куда-то глубоко в подсознание, где зрела идея.

Быть того не может! Сегодня ночью умер старый Бог, барон это точно знал, ведь в его город уже несколько дней назад прибыли монахи, которые собрали всех беременных женщин в Божий храм, в надежде, что сумеют узреть рождение нового Бога. Не может же быть, чтобы божественное дитя родилось у…

– Паж! – вдруг неистово взвыл Горвей, очнувшись и осознав, что тюремщик уже удалился исполнять вынесенный приговор. На несколько секунд им овладело отчаяние и ужас, вдруг его догадка верна и теперь…

Слуга, испуганный внезапным криком господина, влетел в зал.

– Давно ушёл тюремщик?! – барон вне себя даже схватил бедного человека за одежду, встряхнув изо всех сил.

– Н-нет… Он вышел только минуту назад!

– Верни его, немедленно! И вели позвать Арахта, он мне нужен, – и, облегчённо вздохнув, Горвей отпустил бедного слугу, который, не чувствуя под собой ног, помчался догонять тюремщика. Барон стал нетерпеливо мерить шагами зал. В голове молотом стучало: «Вдруг это он? Возможно ли такое?»

Конечно возможно. Всем было известно, что новый Бог может родиться у любой женщины, но поверить в то, что Бог мог родиться к темнице? Горвей не верил в совпадения или судьбу, он никогда и не надеялся, что удача может свалиться вот так, ни за что. Он не верил. До этого дня.

Напуганный ещё более прежнего, тюремщик вернулся. Барон, сверкая глазами, решительным шагом придвинулся к нему.

– Ты сказал, что у ребёнка на спине отметина?

– Да, хозяин. Во всю спину…

– Ты хорошо её разглядел?

– Нет, господин, но она, вроде как, похожа на рисунок.

– Какой?! – Горвей так вперился в несчастного глазами, что тот весь просел и попятился.

– Я не рассмотрел, клянусь, хозяин! Проклятая девка сразу укутала ублюдка в тряпьё, даже не подпустила меня ближе! Она словно свихнулась!

Взор барона поплыл куда-то мимо неприятного, коричневатого лица тюремщика, заскользил по высоким сводам, устремившись на пламя в очаге. На его губах вдруг мелькнула улыбка.

– Принеси его сюда, – бросил он через плечо, подходя к огню.

Перекошенный человек замялся.

– Но вдруг он заразный, господин? И эта чёртова ведьма мне глаза выцарапает…

– Так прибей её хорошенько! И чтобы ребёнок был у меня здесь, немедленно! – рявкнул Горвей с таким гневом, что тюремщик, вздрогнув всем телом, мгновенно исчез с глаз долой.

Барон стоял, вперившись глазами в кованую каминную решётку, когда лёгкий шорох заставил его обернуться. Как ворох сухих листьев, внеся с собой запах старости и пепла, в зал вошёл старый колдун Арахт. Его косматая, выбеленная временем голова была чуть наклонена вперёд и в сторону, отчего он постоянно глядел снизу вверх, заискивающе, даже дерзко. Светлые глаза были глубоко спрятаны в провалах глазниц, укрыты длинными, свисающими по бокам бровями. Длинную бороду он обычно, чтобы не мешала, убирал в карман мантии, которая волочилась за ним по полу, шурша. Шорох – это единственный звук, который слышался при приближении странного, пугающего слуг старика.

Магов всегда недолюбливали. Если Божьих монахов почитали, как хранителей знаний о Боге и его защитников, то колдуны были лишь теми, кому были открыты тайные, невидимые людям потоки силы, из которых они, не скупясь, черпали энергию, чтобы превращать камень в золото, воду в вино, исцелять или наводить порчу. Поэтому, иметь в замке собственного мага, уже много веков было сомнительной и даже опасной привилегией, но барону Горвею было всё равно. Старый маг для него был исключительным кладезем знаний, которыми он без зазрения совести пользовался. И если другие бароны обходили колдунов и ведьм стороной, то Горвей, пользуясь их услугами, частенько оказывался в почёте и у короля, и у прочих вельмож, просто следуя иногда наставлениям Арахта. Старик служил ещё у отца Горвея, так что барон привык к нему с детства, уже в юности перестав бояться странного, уже тогда казавшегося ветхим человека, шагов которого никогда не было слышно, лишь шуршание. Арахт жил в замке, занимался своими опытами, книгами, летописями. Он читал судьбу по звёздам и лечил болезни, хотя многие слуги барона и отказывались от его услуг, уверяя, что скорее умрут, чем подпустят к себе «старого ворона». Барон был по-своему привязан к этому человеку, хоть это было практически невозможно понять, потому что Горвей почти никогда не менялся в лице или голосе. Разве что иногда из сурового его выражение становилось преисполненным гнева.