Разношёрстное

Дмитрий Федечкин

Разношёрстное

Моей маме

Моей сестре

Мотя

Мужика выгнали с работы. Поймался на нелепом воровстве, гайку через проходную нёс. Работничек из него так себе: больше языком, чем руками. Начальство тоже хорошо: могло и потерпеть до первого кризиса, не самый большой циферблат был напротив Мотиной фамилии в зарплатной ведомости. Но кризис уже бушевал. Вот мужика и сократили – без шума и пыли, не попортив трудовую.

Другой бы запил да жену погонял для заживления душевных ран ущемлённого самца. А этот домой пришёл, глаза во всех углы таращит, дезориентирован, места не находит. Совета спрашивает, видите ли, быть ему как. «Повелась, дура, на трели твои… А ведь матушка, царствие небесное, предупреждала про тебя: «Мотя Мотей». Все мужики как мужики, в пинджаках и на тёпленьком, а этот – всё в масляной спецовке, да и ту просрал, прости Господи!, – сверкнула глазами-молниями злобная зазноба. – Подь – куда хочешь, делай – что хочешь, советуйся – с кем хочешь. На шее ярмо держать не стану, кормить дармоеда – тоже. Не мельтеши под ногами!». Кот, выгребавший землю из цветка на подоконнике, ехидно оскалился. Поговорили, в общем.

Куда податься – непонятно. К ребятам из бригады? Стыдно. И что посоветуют – они же при делах, по ту сторону заводского забора. К Мишке в деревню? «Пьёт с месяц уже? Извини, Валюх, не тревожу». В гаражи на разбор? Да больно хмурые лица там, подозрительно зыркают, дела творят нечистые – по ощущению. Может, к Виталику?

К Виталику душа Мотина не лежала. Виталик весь из себя, всё инженера корчил, круглую оправу носил, хотя стёкла стояли – «нулёвки». А начинали-то вместе: из одной

«шараги», парты соседние, перекур за углом, рекорды колхозные – всё такое. Но какое-то время Виталик успешно по карьерной лестнице взбирался – пока не попёрли. На новогоднем корпоративе хлебнул из фляжки лишнего, гусаром подкатил, да не к той. Совсем не к той. Обидно получилось. И по мордам схлопотал, и с работы выперли тридцать первым декабря. Дела.

Зато Виталик не унывал, и с метрономной регулярностью проплывал пёстрым павлином мимо мотиного балкона. Наряженный-наглаженный, с бутылкой дорогого коньяка и фруктами в прозрачном целлофановом пакете, в галстуке-бабочке и ненавистной круглой оправе. Дела, судя по пакету и настроению, шли у Виталика хорошо, а по сравнению с Мотей – превосходно.

***

– Матвеяно-Челентано? – Виталий от удивления передвинул на лоб оправу, как будто была какая-то разница. Стекло-то всё равно – «нулёвка». – Отчего в такой ранний час? В отгулах забавляетесь?

– В бессрочном отгуле. Попёрли меня, – мялся на пороге гость. Мотя Мотей, честное слово.

– Ну, раз даже тебя выперли, значит, совсем дела хреновые у заводика. А, помнишь, я предупреждал: как купит его Раздери-Масленников, так по миру и пойдёт конторка, – Виталик с торжествующим ехидством произносил всё это, удаляясь вглубь квартиры. – Было градообразующее предприятие, а сейчас – ни образования, ни града не осталось фактически. Всё развалили, а как собрать – не знают… Ну и что, долго ты там будешь порог полировать?

Гость горемычным взглядом осмотрел дырищу на носке, махнул рукой и прошёл в комнату. На столе стояла початая бутылка коньяка, Виталик быстро сообразил второй фужер – правда, от другого сервиза. Мотя выпил содержимое залпом, закусил четвертинкой яблока, не выдохнул. Его лицо оставалось напряжённым и неподвижным, как посмертная маска.

– Спрашивать, за что попёрли, не буду. Понимаю, что не за дело, – обронил Виталик, провоцируя и наливая по второй.

– Ответа не жду, но предположу: гайку увести хотел. Чего ко мне-то пожаловал?

Мотя моментально проглотил содержимое фужера, но уволенного работника градообразующего предприятия не отпустило. Всё та же непроницаемая маска, желваки только походили ходуном немного, да стихли.

– Без работы я, без дохода. Жизни мне – нету, – выдавил из себя, как остатки зубной пасты из тюбика.

– Ну, сердечный, это же явление временное. Сейчас везде так. Отыщется и тебе применение, Матвеяно-Челентано. Тоже мне – нашёл повод писю на гвоздь вешать, – воркующим голосом произнёс Виталик, наливая по третьей.

Только хозяин успел поставить стремительно пустеющую бутылку на стол, как Мотя схватил фужер и залпом, даже не думая чокаться, выпил. Сморщился – да уже оптом, за всё предыдущее сразу.

Немного придя в себя, Матвей осмелел и пошёл в наступление:

– Возьми меня к себе. Ты вон какой гусь, с хлеба на воду не перебиваешься. Чем на жизнь зарабатываешь?

Виталик деланно скосплеил удивлённого Табакова и вновь поднял оправу:

– Известно чем. Философией, дураками и биткойнами.

– Философией, дураками и чем? – Мотя попробовал усесться на табурет, но тот некстати заходил из стороны в сторону под его задом. Гость так и замер: не то, чтобы стоял; не то, чтобы сидел.

– Биткойнами, Матвеяно, биткойнами, – Виталик сделал паузу. Он явно входил в раж в поучении несмышлёного товарища. – Ультра-модная нынче тема! Для продвинутых! Хайп и улёт!

И сделал пальчиком в воздухе так, словно по Мотиной черепушке постучал.

– Слушай, Виталя, давай так: для      – посложнее, а для простых – попроще. Делаешь ты их, продаёшь? Оптом, в розницу? – Алкоголь запряг Мотины аорты в неуправляемую эмоциональную колесницу. – Сортируешь? Транспортируешь? Собираешь – из каких компонентов? Что для них по токарному делу сгодиться может?

– Знаешь, Матвеяно-Челентано, а пойдём-ка лучше на пляж, что возле проходной. Разомнёмся немного, искупнёмся. До-пьём, до-е-дим.

***

Мотя загорал одетым, голодным и пьяным. Он впился взглядом в свою ногу, рассматривал придавленный заводским ящиком почерневший ноготь большого пальца. «Надо было на них из-за производственной травмы в охрану труда заяву накатать», – шумело в голове. Он попытался опереться на локоть, но тот «заиграл», предательски провалился в песок. В итоге Мотя прилёг. Виталик посапывал рядом: в шляпе, с такими же круглыми, только солнцезащитными очками, с медленно тлеющей сигариллой во рту.

– Это же всё какое-то ненастоящее, – изрёк захмелевший бывший работник градообразующего предприятия.

– Ненастоящее – что? – Виталик приподнялся, к маленькой победоносной информационной войне приготовился. Лыбится, плохо маскируясь, сволочь.

– Биткойны эти твои, ненастоящие. Неосязаемые. Не пощупать, не взвесить, в руках не повертеть, – искренне сокрушался Мотя. – Вот в морду дать – это настоящее. В морду получить – тоже настоящее. А биткойны – чушь какая-то. И что, много приносят бабок?

– Ну, Матвеяно-Челентано, мне на жизнь хватает. Да вот ещё и друга могу угостить, – Виталик кивнул в сторону бутылок: двух пустых и одной початой. – Да и что такое – настоящее?! Вот ты – настоящий?

– Я – настоящий! – внутри Моти проснулся никогда не существовавший десантник. – На, потрогай, пихни!

– И на настоящие поступки способен? – наигранно изумился Виталик.

– Конечно! – шерсть на Матвеевых руках встала дыбом.

– Ну, хорошо, давай так. За пригорком – проходная завода, с которого тебя Раздери-Масленников попёр…

– Не Раздери-Масленников! Не он! – пьяно уточнил Мотя.

– Да он! Раздери – тудыть его – Масленников, он! Он попёр, лично! – Виталик перевёл напор в режим перегрузки, в перепонках зашумело. – Ты знаешь, таких мужиков золотых у них – всё меньше и меньше. Одни говноеды остались, за свою шкуру трясутся. Никто ведь из них не заступился за тебя, Матвеяно? Никто! Глаза потупили да в сторону отвели. Но они об этом ещё пожалеют…

– Пожалеют, – протяжно согласился Мотя, и его голова затряслась, как у пошлой игрушечной собачонки, размещённой на торпеде автомобиля.

– Так иди и скажи им это! – Виталик пихнул товарища в бок и разошёлся, как революционер, заплутавший в эпохах. – Иди и скажи! Ты же – не биткойн, ты – настоящий! Они могут начихать в твои лёгкие, но они не смеют чихать на тебя. Скажешь – и я возьму тебя с собой добывать биткойны! Беги и скажи! Беги!!! И помни: они пожалеют!

***

«Ко-о-о-о-о-о-о-ойн!». Отходящий от заводской проходной рейсовый автобус захлопнул двери, но с места не шелохнулся. По салону из водительской магнитолы разлетелась простуженная «Бутырка» – демонстративный плевок на мнение окружающих. Да и зачем кого-то спрашивать? Пассажиры – всегда разные, а водитель – один.

У окна замерли ошалевшие мужики, когда-то работавшие с Мотей в одной бригаде. Они изумлённо наблюдали, как тот, с голым торсом, в семейных трусах и одном носке, украшенном внушительной дырой, несётся по остановочному комплексу – сквозь толпу. Пьяный, кричит, нелепо размахивает руками, беспричинно расталкивает всех на своём пути. Слов было совсем не разобрать, магнитола и плотные двери переигрывали Мотю всухую. И только по губам можно было прочесть довольно-таки простецкую фразу, которую орал их бывший товарищ. «Вы все пожалеете!». И вдобавок – бытовое, но ёмкое определение самки домашней собаки. В множественном, как водится, числе.

Веселье продолжалось до тех пор, пока истинного токаря, уволенного с работы ни за что, не встретил прямым ударом в лоб сотрудник заводского ЧОПа. Тот самый, что на проходной Мотю с гайкой и принял. Незаменимый бывший работник рухнул на асфальт и решил пока больше не вставать, устремив свой взор в ледяное голубое небо. «Умотали Мотю», – без тени сожаления заключил бригадир. Автобус чихнул, завибрировал и тронулся. Хриплая «Бутырка» беспрепятственной рекой лилась прямо в скомканные души и мышиные сердца едущих со смены заводчан.

***

– Давай, что ли, ещё по чуть-чуть выпьем, – Мотя потирал затылок, но в его голосе, жаждущем то ли реванша, то ли успокоения, звучала непоколебимая надежда.

– Не на что, Матвеяно-Челентано, – отвлечённо и грустно сказал Виталик. Ровно так изрёк, без жеманства. И шёл себе дальше, не сбавив и не прибавив шагу, мимо остолбеневшего Моти.

– Как это «не на что»? А как же эти? Как же эти твои биткойны? Как же философия? – с каждым вопросом голос Моти становился трезвее, истеричнее, визгливее. – Как же заработки, Виталя? Ты же обещал! Погоди, постой! Обещал же!!!

– Коньяк – самый дешёвый, просто я его в более дорогие бутылки переливаю. Фрукты в пакете – пластиковая имитация. Добротно сделана, не отличишь, пока в руки возьмёшь. Рубашки глажу сам, оправу очков берегу. Мать умерла, квартиру её сдаю. Тем и живу. Ничем больше не промышляю.

Глаза Виталика за «нулевыми» стёклами едва заметно блеснули:

– И нет у меня никаких биткойнов. Нет, и никогда не было, – помолчал и с цинковым грохотом, разрывающим тишину, добавил: – Есть только дураки и философия. Но я этим не зарабатываю.

2018

О лесорубах

– Нам нужен лесоруб!

– Зачем?

– У всех есть, и нам нужен. Будем лес рубить.

– Но у нас нет лесоруба!

– Найди.

– О, у меня есть отличный парень. Он не лесоруб. Но наш, местный, надёжный. Свой в доску.

– Сгодится. Пусть приступает к работе.

* * *

– Что-то хреново лес рубится…

– Это лес во всём виноват! Не так растёт, не туда растёт…

– Я думаю, что всё дело – в лесорубе. Он сам-то что думает?

– Считает, что лучше лесоруба нет во всей округе. Кричит, что он, прежде чем лесорубом стать, дважды в день в лес хаживал, по ягоды и по грибы…

– Нам надо поменять лесоруба…

– Но у нас нет лесоруба.

– Найди. Подкупи. Укради. Утащи из соседней деревни. Пообещай лучшую невесту. Нам нужен лесоруб!

* * *

– Как лесоруб?

– Как чёрт! Угрюмый и могучий. Только приехал – сразу за работу взялся, лес рубит.

– Не проставился?

– Мало того, что не проставился… С местными не дружит, не здоровается, постоянно бормочет себе под нос. Заносчивый слишком. Вон и Васька говорит, что заносчивый. У Васьки-то прадед лесорубом был, Васька в лесорубах толк знает. Сделал Васька ему замечание, а тот его взял, с пути за грудки подвинул и буркнул: мол, не твоё дело.

– Суровый лесоруб! А что говорит совет старейшин-козодоев?

– Совет?! Совет проклинает его, на чём свет стоит. Позвали его ответ перед ними держать, так он им: дескать, не козодоев это дело. Я, видите ли, или работаю, или отдыхаю. А советы слушать не собираюсь.

– Как это советы не слушает?

– А вот так. Смотри. Эй, лесоруб? А почему ты так топор держишь? Может, хват пониже сделать?

– Эй, лесоруб, а почему ты это дерево рубишь? Мне нравится вон то!

– Эй, лесоруб, а, может, пусть деревья падают верхушкой на север? Почему всё время на запад и на запад!

– Эй, лесоруб, ты сейчас будешь ветки отрубать или завтра?

– Эй, лесоруб, может, сосны лучше рубить утром, а берёзы

– вечером?

– Эй, лесоруб, когда рубишь, смотри, вдруг в траве ягоды и грибы!

– Эй, лесоруб, ты не мог бы стучать потише, а то в ушах звенит?

– Эй, лесоруб, а мы раньше делали по-другому… Слева направо будет удобнее.

– Эй, лесоруб, давай сегодня ты срубишь пять деревьев, а завтра сорок. Годится?

– Эй, лесоруб, с этим деревом всяко только пилой можно справиться. Где у тебя пила?

– Эй, лесоруб, это дерево намокло. Я слышал, что намокшее дерево нельзя рубить!

– Эй, лесоруб, а я слышал, что если лес рубить при восходящей Луне, то волдыри на руках превратятся в бородавки…

– Эй, лесоруб…

* * *

– Это что над головой просвистело?

– Это лесоруб топор в нас швырнул.

– Попал?

– В меня, слава Богу, нет. А в тебя?

– И в меня – нет. Психопат, никакой выдержки и уважения…

– Я тебя предупреждал, что он какой-то не такой. Странный. Смотри, смотри, он ушёл! Бросил лес рубить и ушёл!

– Чёрт подери, нам нужен лесоруб. Найди лесоруба!

* * *

– Может, всё дело в том, что мы искали лесоруба, а надо – лесорубиху?

– Это мысль. Найди мне лесорубиху. Лесоруба в юбке.

– Какие предпочтения?

– Брюнетку. С длинными пальцами. Приятную. Пусть, пока лес рубит, мне глаз радует…

– Принято! Это мы мигом устроим.

* * *

– Что-то лес совсем не рубится. Совсем-совсем не рубится.

Вообще, мать твою за ногу, ни одного дерева не срублено!

– Да как ему рубиться-то? Лесорубиха палец об палец не ударила, причёску бережёт. А все помощники только на её… как его там… маникюр пялятся. Вот и упала эта, как её там, производительность. До нуля упала.

– Выкинь её нахрен! Пинком под маникюр выпни! Чтоб глаза мои её не видели! Мне нужен лесоруб! Мне нужно, чтобы лес рубился! Понимаешь ты это?

– Где я возьму лесоруба? Нет в нашей деревне лесоруба! Были да выродились…

– Не знаю. Ищи, где хочешь! Лобзиком вырежи. Паяльником выжги. Плоскогубцами вырви. Лопатой выкопай. Дрелью высверли. Дьявол, мне нужен чёртов лесоруб!!! Нужен, понимаешь ты это?!

* * *

– Знаешь, какая мысль ко мне пришла…

– Какая?

– Помнишь Патрикеевну?

– Её забудешь! Мне дрыном по сраке заехала, когда мы к ней в сад за яблоками залезли. А дед еёный, Прокопьич, царствие небесное, меня сигарку крутить учил… И что? К чему ты клонишь?

– А вот что. Внук к ней приехал, Петрушка.

– Какое мне дело до её Петрушки?

– А вот какое. Родился он в нашей деревне? В нашей. А что уехал, так не по своей воле, а учиться. Традиции и устои чтит? Чтит. В родные края нос кажет? Кажет. Кому, как не ему, лесорубом-то быть?

– А чем он в той-то деревне занимается?

– Ведомо чем. Я разузнал, так он там на хорошем счету, советник помощника пастуха. Работает по скользящему графику.

– Советник помощника пастуха?!

– Советник помощника пастуха! Ну что, переманиваем?

– Ещё спрашиваешь! Беги, переманивай! Этот – свой в доску, надёжный. Этот – точно справится!

2015

Молчание

…Полуторагодовалую Милану хоронили в закрытом гробу. Его длина – около метра. Малюсенький такой, словно игрушечный. Каждый человек, что попадал в траурный зал, видел этот гроб самым первым. Видел, осознавал и срывался. Рыдали даже те, кому делать это на людях не положено по статусу, кому всегда нужно демонстрировать самообладание и выдержку. Но истинное, человеческое, неизменно брало своё над искусственным, напускным. Держать такое в себе решительно невозможно.

Чуть дальше, в глубине зала, стояли гробы родителей Миланы – Анастасии и Игоря. Перед входом они все вместе, улыбчивые и счастливые, смотрели на пришедших со снимка, сделанного во время модной фотосессии. К каждому из членов погибшей семьи есть нелепые, абсурдные, иррациональные, кричащие, вопящие вопросы. Какие планы на Новый, 2019 год? Как встретите его? Что загадаете под бой курантов? Что поставите на праздничный стол?

Молчание.

Это тихое существительное гнетущим авторитетом висит в атмосфере. Люди встречаются взглядами, здороваются взглядами, обмениваются взглядами. Взглядами находят друг в друге поддержку. Вот так, без слов. Речь – отмирающая за ненадобностью способность, бесполезная и бессмысленная функция. Мы снова чувствуем.

Самое страшное на месте обрушения двух подъездов – это когда натыкаешься на разбросанные детские вещи. Сердце ошпаривается крутым кипятком. Чей этот плюшевый заяц? Чей трёхколесный велосипед? Чей подростковый спортивный снаряд? Чьи учебники?

Молчание.

Вся спасательная операция на месте трагедии – под Божьим наблюдением. Икону заметили те, у кого зрение – «единичка». Квартира верхнего этажа обрушилась частично, обнажив православный предмет поклонения и представив его на всеобщий обзор. Быть может, взгляд, направленный с иконы во внешний мир, оберегал молодых парней – спасателей, разгребавших завалы все эти дни, рисковавших своими жизнями во имя едва возможных жизней чужих. Быть может, взгляд, направленный с иконы во внешний мир, хотел явить миру чудо. И явил его – во спасение Ванечки. Мы не знаем, мы просто предполагаем, чувствуем.

Когда мальчишка подрастёт, он обязательно узнает о трагедии. Про то, что больше суток пролежал на морозе в лёгкой домашней одежде.

Посмотрит видео, как его доставали из-под завалов, и неизменно задаст простые вопросы и непростые: «Папа, почему я и почему это произошло со мной? Мама, скажи, что ты чувствовала, когда меня не могли отыскать? Где души погибших людей? Существует ли Бог и где он сейчас?»

К ответам невозможно подготовиться. Можно попробовать, но, когда случится, всё пойдёт по совершенно другому сценарию. Родители знают это.

Молчание.

Воспоминание. Дом со стороны проспекта – словно жилой. Если не знать о трагедии, можно подумать, что с ним всё в полном порядке. Свидетельство тому – свет в окнах. Это не галлюцинация. Прожектор, установленный во дворе для того, чтобы спасательная операция велась круглосуточно, светит настолько ярко и мощно, что пробивает дом насквозь и создаёт страшную оптическую иллюзию. Будто подъезды на месте, в целости и сохранности, а внутри квартир идёт своим ходом размеренная новогодняя жизнь.

Все эти дни возле ограждения стоят, сменяя друг друга, молчаливые люди. В определённые моменты их собирается здесь больше полусотни. Покидаешь место трагедии поздно вечером –      они ещё здесь. Возвращаешься рано утром – они уже здесь. С этой точки практически ничего невозможно увидеть, уловить и понять. Но люди – здесь. Все эти дни мне казалось, что они верили. Верили в то, что их бессмысленное в прагматичном, обывательском значении стояние что-то и для кого-то значит.

Молчание.

За праздничные дни общество окончательно слетает с катушек. В промежутках между застольями оно хватается за смартфоны и, находясь за десятки и сотни километров от Магнитогорска, начинает советовать профессионалам, как правильно вести спасательную операцию.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.