Пассажирка

Элис. Этта была путешественницей во времени – может ли она вернуться в ту минуту, когда ругалась с мамой и Элис? Может ли использовать дар, чтобы перенестись в прошлое, уйти с концерта и увести их обеих?

Может ли спасти Элис?

Этта всегда знала, куда течет ее жизнь; она боролась за то, чтобы не сходить с этого пути, каждый раз, когда брала в руки скрипку. Ее будущее – это сцена, выступления, записи… Однако небольшое сомнение в неизбежности этой мечты всегда оставалось. И стоило дверце в новый мир приотвориться на миллиметр, как соблазн распахнуть ее до конца стал для ее воображения почти непреодолимым. Каково это, задумалась она, идти, куда и когда вздумается?

Побывать в сердце давно умершей империи. Пересечь материки и увидеть чудеса мира, прежде чем они исчезнут. Сидеть в аудитории Венского Кернтнертор-театра, слушая первое исполнение девятой симфонии Бетховена. Упросить Баха дать ей урок в его лейпцигские годы.

Спасти Элис.

Что еще она могла выбрать, кроме как узнать все, что можно, лишь бы вернуться в то время?

Ей придется смириться с ухмылками Софии, с тошнотворной мыслью, что, возможно, она смотрит в лицо убийцы своей наставницы или, по крайней мере, соучастницы этого убийства.

Я сделаю это, подумала Этта, наклоняясь, чтобы забрать сверток. Верну все обратно.

И, если потребуется, она с боем преодолеет каждый шаг на этом пути.

Когда Этта вошла в каюту, София сидела на краешке кровати.

– Заблудилась? – осведомилась она, снова склоняясь над ведром.

После вкуса свежего воздуха запаха желчи и рвоты хватило, чтобы желудок Этты тоже перевернулся. – Как получилось, что с тобой все прекрасно, а я…

Этта отвернулась, когда Софию снова вырвало, развернула сверток, отодвигая бечевку, и осталась со стопкой льна, хлопка и шелка. И чем-то подозрительно напоминающим корсет.

– И что мне со всем этим делать?

– Сними грязное платье и подумай, – съязвила София. – Начни с сорочки – тонкой штуки, похожей на ночнушку. Затем чулки – их нужно закрепить подвязками. И да, тебе придется их носить.

Когда Этту вытащили из воды, кто-то разрезал на ней платье и корсет, который расходился почти донизу, где встречался с юбкой платья. Оно должно было бы достаточно легко сниматься, но мокрые струны корсета запутались и скрутились, когда Этта натянула сюртук Николаса. Как только девушка их ослабила, снять части по отдельности, сбросить на пол и выкрутиться из остатков мокрой окровавленной юбки оказалось довольно легко.

Ты сделаешь это.

Слова матери всплыли в ее голове. Этта справится с этим.

Она может. Она сделает.

– Придумала вопрос? – подходя к Софии, поинтересовалась Этта. Нижние юбки оказались главным якорем, тянущим ее вниз: два толстых слоя шерсти, скрепленные вместе, но отдельно от платья. Они скользили по ногам, шлепая по полу. Одной рукой держась за шероховатую деревянную панель, девушка освободилась от них и от чулок, оставшись в длинной тонкой хлопковой ночнушке, под которой ничего не оказалось. Эттино лицо вспыхнуло, когда она взглянула на Софию.

– Смени сорочку и принеси мне, что там еще осталось. Я тебя перетяну, – велела София. – И еще раз: да, тебе это нужно. Видимо, в двадцать первом веке у девушек пропали талии. Иначе платье не будет нормально сидеть.

Этта нахмурилась:

– Да, ваше величество.

– Хорошо звучит, спасибо, – усмехнулась София. – Без талии, но способна признать вышестоящих. Возможно, теперь я смогу с тобой работать.

Этта закатила глаза.

Как могла, уступая стыдливости, она отвернулась от Софии и стянула сорочку через голову, сменив ее на сухую и чистую. Продев руки в рукава, разгладила зацепившуюся и обмотавшуюся вокруг коленей ткань.

София не слишком грациозно проковыляла к сундуку. Этта уловила краткий проблеск другой ткани, прежде чем девушка нашла, что искала: длинную тонкую иглу, вырезанную из кости.

– Продень руки через лямки корсета, – распорядилась София. – Шнуровка спереди, так что сможешь сама ее затягивать.

– Великолепно, – пробормотала Этта. – Жду не дождусь.

– Чтобы сыграть роль и не попасться, надо переодеться, – напомнила София.

Оказывается, игла служила для шнуровки корсета. Этта почувствовала запах кожи, когда София продевала иглу через идущие по краям отверстия. Ткань оказалась жесткой, и косточки впивались в кожу, когда София натягивала, закрепляла, натягивала и снова закрепляла. Эттина поза изменилась: девушка выпрямлялась, пока не стала выше дюйма на три, по крайней мере, ей так показалось.

– Не распускай шнуровку, когда раздеваешься, только ослабляй, – посоветовала София, – а потом затягивай. Если хочешь быстрее одеться на корабле, набитом мужчинами.

– О… кей, – выдохнула Этта, дергая шнурки, чтобы их ослабить. София шлепнула ее по руке.

– Ты испортила три лучших платья, что я тебе купила, – сообщила она. – Но, думаю, это вряд ли имеет значение, ведь мы не будем обедать с экипажем. Они оба robe а l’anglaise[1].

– Переведешь? – Этта натянула еще одну шерстяную нижнюю юбку на бедра и чуть не потеряла сознание от неожиданно разлившегося по телу сладкого тепла.

– Лифы закрыты, видишь? Тебе не нужен корсаж, чтобы закрыть корсет. – София прижала платье к груди. – Ты забыла чулки и подвязки. Их легче надевать до нижних юбок.

Этта вздохнула, беря шелковые полосочки, согнулась, чтобы натянуть одну на правую ногу, закрепила лентой выше колена и принялась за левую. София хорошо знала все это, но сама явно была не из «неотесанного» восемнадцатого века.

– Сколько тебе лет? – спросила София, снова возвращаясь на кровать. – Это мой следующий вопрос.

– Семнадцать, – сказала Этта, натягивая платье через голову. – А тебе?

– Семнадцать, – ответила София. – С половиной.

Конечно. Этта боролась с жалким желанием добавить, что она все равно ее обошла – ей восемнадцать исполнится всего через несколько месяцев.

– Ты действительно настолько хороша, чтобы профессионально играть на скрипке?

Пальцы Этты скользили по ленте, которую она пыталась завязать настолько туго, чтобы удержать чулки, но и настолько свободно, чтобы кровь свободно циркулировала по ноге. Она не обязана выкладывать всю правду.

– Думаю, да.

– А твой отец, твой будущий муж… – Толчок прошедшей под килем волны заставил Софию упасть обратно на кровать. Откинувшись, девушка так и осталась лежать. – …твой будущий муж, – выдавила София, морщась от очередного приступа тошноты, – они позволили бы тебе работать? Даже после того, как пошли бы дети?

Странный вопрос.

– Я уже говорила, что не знаю отца, – ответила Этта. – Но никто не посмеет указывать мне, что делать, когда мне исполнится восемнадцать. По крайней мере, заставить меня они не смогут.

София смотрела на нее остекленевшими глазами:

– Правда?

Этта знала, какой вопрос задавать следующим, но на языке вертелся другой:

– Из какого ты века? Кстати, в этом раунде у меня два вопроса.

– Я изо всех веков, – пренебрежительно отозвалась София. – Но родилась в 1910-м в Филадельфии. Не возвращалась в то время с тех пор, как… Вечность.

– Где расположены остальные разрывы… например, тот, что ведет в Метрополитен?

София расхохоталась:

– Так я тебе и сказала! Да и что бы изменилось, если бы сказала. Ты хоть знаешь, в каком мы океане? – Через секунду она, кажется, поняла свою ошибку. – Это не вопрос!

– Нет, вопрос. И да, знаю. Это ведь Атлантика? – Этта не нуждалась в том, чтобы София подтверждала ее правоту. Она помолчала, пытаясь придумать правильный вопрос. – Как мы попали на корабль?

– Мы прошли через проход. Ты потеряла сознание. Я переодела тебя в соответствующую эпохе одежду, и мы обе отправились в порт, чтобы сесть на корабль. Этот отказался единственным, выходившим из… из того самого порта, который удовлетворял назначенному дедушкой времени. Одна беда: судно отправлялось в Англию, поэтому дед нанял эту… эту крысу, чтобы захватить корабль и привести в Нью-Йорк, где он нас ждет.

Ответов было гораздо больше, чем Этта рассчитывала. Должно быть, от усталости София выболтала лишнее.

– Намочишь? – И София бросила тряпку Этте. Та поймала ее двумя пальцами, держа перед собой.

– Конечно, – ответила она. – Кстати, это был вопрос.

София прищурилась:

– Будь ты проклята!

– Зачем я здесь? – требовательно спросила Этта. – Почему ты за мной пришла?

– Это два разных вопроса с разными ответами, – заметила София. – Ответ на первый – не знаю. Мне о таком спрашивать не положено. Ответ на второй – потому что мне велели.

– Кто?

– Это третий и самый глупый, принимая во внимание, что я уже рассказала.

Этта выругалась. У нее был… дедушка. В девушке зазмеилось отвращение. Наконец-то сорвавшийся с бледных губ Софии вопрос получился коротким и еле слышным:

– Когда женщины получили право голоса?

Этта моргнула, снова улыбнувшись. Ничто другое ее не волнует?..

– В твоем распоряжении проходы к разным эпохам, так? И ты правда не в курсе?

– Чтоб ты знала, прежде чем меня послали забрать тебя, мне не предоставляли привилегии отправляться в любой год по своему выбору, – раздраженно пояснила София. – Итак, ответь… скажи, правда ли это… правду ли поведал ящик с движущимися картинками, что женщина баллотируется в президенты?

Ящик с движущимися картинками… Телевизор?

Становилось все интереснее и интереснее. София оказалась гораздо более занятной, чем казалась сперва. Девушка не копалась в прошлом Этты, чтобы найти что-то, что можно было бы использовать против нее… нет, она потратила вопрос, потому что ужасно хотела узнать ответ.

– Да, баллотируется, а право голоса… кажется, в 1920-м?

– В 1920-м, – повторила София. – Десять лет.

Десять лет с чего – с ее рождения? Этте не верилось, что София не обладала «привилегией» отправиться в какой-либо год. Как ее могли остановить, когда все путешественники держали историю на кончиках пальцев?

Эта мысль потянула за собой другую:

– Может ли путешественник изменить историю?

– Моя очередь, – проворчала София. – Но да. Путешественники, как известно, по оплошности и глупости случайно вносили в историю небольшие изменения. Не так уж и трудно, если не соблюдать осторожность. В большинстве случаев изменения не так уж и велики, чтобы требовать корректировки. Но изменять что-либо намеренно – против наших правил и может привести к запрету на путешествия на годы, если не хуже.

– Не понимаю, почему маленькое изменение не ведет к большому, – призналась Этта.

– Иногда это так, но иногда просто ничего не происходит. Заранее трудно предсказать. – Прикрыв глаза, София скрестила руки на груди. – Лучший способ понять – думать о шкале времени, как о… непрерывном ревущем потоке. Его направление определено, а мы лишь создаем рябь, впрыгивая и выпрыгивая из него. Время само исправляет себя, чтобы дальнейшие события оставались неизменными. Но если маленькое изменение дорастает до большого или действия путешественника достаточно разрушительны, это действительно может изменить течение времени, тем самым изменяя форму будущего.

Этта наклонилась к ней:

– Что такое форма будущего?

– Какая в твоем времени система обучения? – вопросом на вопрос ответила София. – Ящик с движущимися картинками в гостинице заставил меня поверить, что учиться вместе с мужчинами – обычное дело.

– Телевизор, – поправила Этта и нетерпеливо набросала контуры американской системы образования.

– Ладно, смотри, в чем тут дело, – кивнула София. – Большие перемены обычно требуют чудовищного количества денег и установления связей с правильными, влиятельными людьми. Дедушка проделывал подобное несколько раз, чтобы обезопасить наше состояние и ввести в родословную другие семьи.

– Что? – прогремела Этта. Ее время оказалось ненастоящим – ее будущее определял какой-то старик?

– Это либо согласованные усилия нескольких путешественников, либо невероятная удача, помогающая обнаружить стержневой момент на временной шкале. Такие события, как войны, сложнее, поскольку в них множество действующих элементов, это как пытаться сдержать приливную волну, но все равно возможно. Гораздо легче изменить городской пейзаж, создать или разрушить компанию, поддержать и пролоббировать законы, удовлетворяющие интересам нашего дела. Дедушка, возможно, вызвал несколько обрушений фондового рынка, разоряя другие семьи, и это могло перерасти в нечто более, ну, историческое.

Историческое? Что у них считается «историческим»? Великая депрессия?

– Опять же подобное больше не практикуется, – продолжила София. – Мы защищаем нашу временную шкалу.

«Ты хотела сказать, свои богатство и власть», – подумала Этта. Она оказалась права – эта семья отличалась безжалостностью, девушка, как никогда, чувствовала благодарность судьбе, что не имеет с ними ни капли общей крови.

– Что произойдет, если будущее изменится? – Этта наклонилась вперед, уперев руки в колени.

София вздохнула:

– Расскажи мне о путешествиях в твою эпоху. Каково это – лететь на самолете?

С трудом сдерживаясь, Этта рассказала, а потом ждала ответа, неловко ерзая на жестком стуле. Глядя в потолок, София сложила руки на животе.

– Если кто-то изменит прошлое и последствия окажутся достаточно велики, чтобы изменить шкалу времени, это не уничтожит тебя – путешественника за пределы эпохи. Ты уцелеешь. Однако это уничтожит знакомый тебе мир. Ты можешь вернуться и не узнать свой родной мир: не узнаешь знакомых, не найдешь свой дом и тому подобное. Станешь беженцем, лишенным своего естественного времени. Так возникает момент, когда временная шкала сменяется новой, мы называем его складкой. Время попытается исправить и заново отстроить себя, вытолкнув тебя, путешественника из той эры, где ты находишься, в последний год, общий для старой и новой временных шкал.

Вполне логично, что она не будет стерта из истории, совершив ошибку. Подобное удаление стерло бы ошибку, вызвавшую это, делая невозможным какое-либо изменение. Но то, что описала София, казалось пугающим. Она могла вернуться во время, когда никто: ни Элис, ни Пирс, никто – ее бы не знал. И лишиться всего, чего она достигла со скрипкой, имени, которое ей с таким трудом удалось заработать.

– Ты что-то задумала? – поинтересовалась София. – Вижу по лицу: сначала боялась, а теперь исходишь любопытством.

– Не имеет значения, чем я исхожу, – заявила Этта. – Я собираюсь домой.

– Ты не можешь вернуться, пока дедушка не разрешит, а он не потребовал бы твоего присутствия, не будь у него веской причины. Хотелось бы мне ее знать.

Этта с усилием расслабила плечи:

– Мне тоже.

– Расшнуруй меня, – сказала София. – Хочу отдохнуть.

Но игра еще не окончена. А ее последний вопрос… Этта провела большую часть жизни, перебирая критические анализы и оценки своей игры, поэтому не сомневалась в своих способностях отличать правду от преувеличения, пристрастия или лжи. То, что сказала София, – правда, но не вся.

– Что, не хочешь вернуть должок? – фыркнула София. – Так и знала, что надо брать с собой горничную.

Этта заставила себя встать, когда корабль снова качнуло. София снова позеленела, а шустрые пальцы Этты забегали по линии крошечных пуговиц.

Ткань – какой-то дамаск – оказалась теплой и влажной от пота; корсет потяжелел от него, сорочка стала полупрозрачной и кисло попахивала. Несмотря ни на что, щемящее сочувствие заставило Этту повернуться и вытащить свежую из ближайшего сундука. За мгновение до того, как она отвела взгляд, Этта увидела глубокие покрасневшие вмятины, оставленные корсетом на коже девушки. Скользнув в свежие одежды, София издала тихий вздох облегчения. Если они в чем и были заодно, то в том, что эту эру было трудно назвать звездной для женщин.

– Как в этом двигаться? – поинтересовалась Этта, водружая корсеты на стол.

– Женщинам не полагалось много двигаться, – ответила София, добавив: – Хотя и не всем. Уверена, крестьянки этой эры рады поддержке, горбатясь, убирая дома или делая, что там крестьянкам положено делать. Вертятся как белки в колесе.

Этта потерла лоб, не зная, с чего начать.

– Пока ты играешь роль обоев, – продолжила София. – Декорации. Вот доберемся до Нью-Йорка, и тогда дедушка попросит у тебя… что он там хочет попросить.

Этта отпрянула от одной только мысли. Будь здесь мама, одно это слово вызвало бы такой поток красноречия, от которого уши пошли бы волдырями, а сердца выгорели бы по всему океану. Обои. Декорация. Вся ее жизнь и личность обратились в ничто.

– Я этого не принимаю, – заявила Этта. – Я не вещь. И ты, кстати, тоже.

Выражение лица Софии изменилось: обмякшие от изнеможения черты оживились острым интересом.

– Ты, знаешь ли, избалована. Ты и ваше голосование, образование, независимость… сколько всего вам досталось даром!

Этта ощетинилась, чего София явно и добивалась. Как и любая девушка, она все еще чувствовала отголоски ранних эпох угнетения. Ее воспитывала мать, боровшаяся за право получать зарплату, которую заслуживала, за равный доступ к образованию, за возможность путешествовать по собственному выбору. То, о чем ее просили – подыграть чьей-то игре, – заставило кровь пульсировать в жилах. Она уже напялила этот чертов корсет. Разве этого недостаточно?

– Зачем ты остаешься здесь, если можно отправиться в какое угодно время? – осведомилась Этта. – Ты можешь отправиться со мной – я имею в виду обратно в будущее. Или вернуться в прошлое и попытаться изменить законы…

София усмехнулась:

– У меня нет выбора. Все путешественники должны отправляться из того года, в котором на сегодня расположилась наша семья. Дедушка выбирает – мы подчиняемся. Независимо от того, где и когда мы родились, мы все встречаемся там. Все предлагаем свои услуги главе семьи. Играем роли, которые требует от нас каждая эпоха, и не вмешиваемся в законодательство и общество. По крайней мере, больше не вмешиваемся.

Как удобно думать, будто всего лишь играешь роль! Будто все они играют роли, а жизнь – грандиозный спектакль? Как легко умыть руки, сняв с себя ответственность за исправление ошибок, и бездействовать, взирая на войны и угнетение! Свое будущее, жизнь, какой она ее знала, Этте хотелось бы сберечь, но сидеть сложа руки, обладая такой силой, было бы неуютно, возмутительно.

– В чем тогда цель путешествий? – требовательно поинтересовалась Этта, раздраженная всеми этими недоответами. – Если вы не пробуете ничего исправить, сделать мир лучше, тогда зачем?

– Служить дедушкиной воле, – с усталым видом ответила София. – Защищать интересы семьи. Изучать, что предлагает эпоха, и наслаждаться этим.

Чудненько. Обладать наиошеломительнейшей силой в мире, чтобы набивать карманы и ходить на экскурсии!

– И все? – прошипела Этта. – Серьезно?

– Мы защищаем нашу временную шкалу от нападения врагов семьи – остатков других трех семей-путешественников, отказавшихся влиться в нашу.

– У тебя, знаешь ли, есть выбор, – через мгновение заявила Этта. – Всегда. Ты знаешь проход в мое время. Ты можешь уйти. Но не уходишь. Так что на самом деле удерживает тебя здесь, кроме преданности и страха?

– Ты назвала меня трусихой? – ледяным тоном переспросила София.

Девушка тоже обладает этой силой. Так что же держит ее в узде, удивилась Этта, когда она явно хотела большего, чем предлагала ей семья?

– Я считаю тебя умной. Ты хочешь чего-то лучшего. Так возьми жизнь в свои руки – и вперед!

А заодно возьми меня с собой обратно. Этта снова сплела руки на коленях, наблюдая за изменением выражения лица Софии; это была не совсем манипуляция, скорее – предложение сотрудничества. Убеди она Софию, что та заслуживает большего, чем могло дать прошлое, девушка отвела бы ее обратно к проходу. Вместе они бы придумали, как сбежать с корабля. Этта была почти уверена, что с толикой изобретательной лжи с обеих сторон мама охотно поможет «новой подруге» дочери встать на ноги.

Закрыв глаза, София покачала головой, а когда снова открыла, Этта почувствовала в них жар ярости.

– Хватит сотрясать воздух, – прошипела София. – Наша жизнь требует упорядоченности. Так велят правила и закон смешивания, чтобы гарантировать наше выживание. Ты не понимаешь, Этта. Сейчас живет менее сотни путешественников. Мы и так вымираем, без риска попасть в плен или погибнуть в беспощадную эпоху. Мы подчиняемся нормам эпохи, как бы они нас ни возмущали.

– Утешайся, если это тебе помогает, – бросила Этта.

София закатила глаза:

– Можешь вообразить, что на нас обрушится, если «правильные» люди найдут способ принудить нас им служить?

Этте не потребовалось напрягать воображение – достаточно было увидеть отблеск ужаса на лице девушки.

– Мы защищаем себя, играя роли, соответствующие времени, в котором находимся.

– Что ты имеешь в виду? – уточнила Этта.

– То и имею… будущее, каким ты его знаешь. Прежде чем дедушка объединил семьи, они постоянно пытались нарушить естественные временные шкалы друг друга. Не было никакой стабильности. Теперь есть. Так что цепляйся за свои права, убеждения, будущее, но знай: ничто из этого здесь не поможет. Тебе не приходилось выживать, как поколениям женщин до тебя. Ты не знаешь ничего о крошечном оружии, которое мы вынуждены использовать, чтобы получить хоть какие-то знания и власть.

Разрозненные обрывки жизни Софии начали складываться у Этты в голове. Сквозь их беспорядочное мельтешение проступал жесткий хребет, скреплявший бурю, клокочущую неимоверной злобой и коварством.

«Крошечное оружие» Софии заключалось в поиске уязвимых мест людей, обнажении их страхов и желаний, пока те не открывались, словно натянутые нервы. Что за жизнь семья предложила Софии, что она так отчаянно нуждалась в большем, вынужденная оттачивать это умение?

Голос Софии становился грубее, чем дольше она говорила.

– Теперь, когда наша игра подходит к концу, позволь мне сказать без обиняков. Общество одинаково, независимо от эпохи. Существуют правила и нормы, на первый взгляд бессмысленные. Отвратительная замысловатая шарада: заигрывание пополам с кажущейся наивностью. В понимании мужчин, мы обладаем разумом ребенка. Поэтому ты не должна смотреть в глаза ни одному мужчине на корабле. Есть ты должна медленно, тщательно и мало; и если в каюте меня нет, ты должна находиться в ней одна. Покидать каюту можешь только в моем сопровождении. И сделай нам обеим одолжение: притворяйся немой, пока тебе не задали прямого вопроса и рядом не оказалось меня, чтобы на него ответить. И ни при каких обстоятельствах не разговаривай и не сговаривайся с Картером, можешь использовать его только как нашего слугу.

Гнев быстро и горячо разнесся по венам; Этта устала, что София ведет себя так, будто любая другая живая душа должна перед нею пресмыкаться.

– Николас нам не слуга.

Приподнявшись на локтях, София переспросила:

– Николас?

Этта поняла свою ошибку слишком поздно; даже она знала, что в те времена не подобало обращаться к кому-либо по имени, за исключением близких друзей и родственников, и уж особенно к людям противоположного пола.

– Мистер Картер, – исправилась она. – Ты знаешь, что я имею в виду. Не смей относиться к нему, как…

– За собой следи, – отрезала София. – Я знаю, что ты думаешь, какие выводы делаешь, но знай: мое недоверие носит личный характер. Я видела гнилые грани его души и знаю, какая он лживая свинья. – В ее голосе не было ни насмешки, ни лукавства. – Держись от него подальше.

Этта поднялась, собрав мокрую одежду, чтобы скрыть, как дрожат ее руки.

Я не ошибаюсь… Нет. Лучше она поставит на человека, прыгнувшего в океан ради ее спасения, чем на ту, кто против воли запер ее в прошлом. Какой бы век ни был на дворе.

– В отличие от тебя, – заявила Этта, подойдя к двери, – я принимаю решения сама.

Но когда, поддавшись искушению, она обернулась через плечо, чтобы удостовериться, что ее слова достигли цели, София уже откинулась на спину, закрыв глаза.

– Давай, – бросила София, когда скрипучая дверь отворилась. – Попробуй.

Этта шагнула в коридор, закрыв за собой дверь. Прислонившись к ней, она стала искать музыку в шуме ремонта над головой и в голосах, плывущих вверх из-под ног. Мелодия работы, песнь прилежания и мастерства. Ноты плыли, заливаясь в уши, подлаживаясь к темпу и тональности…

Хватит, подумала она; пальцы натягивали ткань на руках.

Ветерок ворвался через открытый люк и погладил ее на бегу, спеша к полубаку на носу корабля. Парусиновую завесу сняли, и она смогла разглядеть гамаки и небольшой пятачок, где сидело несколько мужчин, выскабливая металлические тарелки. Один обернулся, вся левая сторона его лица была замотана пропитанной кровью повязкой. Девушка повернулась к двери соседней каюты, намереваясь побыть одной.