Пассажирка

– Резонанс, – пробормотала она, почти не слыша себя. – Резонанс…

Мишель, куратор, проворно выдернула Антониуса из ее рук, прежде чем она его выронила.

– Никакого резонанса, – проговорила Гейл. – Позволь мне предложить тебе стакан воды… и найдем тебе местечко…

Это неправильно. Взгляд Этты метнулся вокруг, ища лица других скрипачей. Они бы услышали…

Только они явно ничего не слышали. Звук резонанса и собственное колотящееся сердце заполняли молчание скрипачей, встречавших ее взгляд пустыми лицами.

Я не сошла с ума, не сошла…

Этта сделала шаг назад, чувствуя себя зажатой в ловушке между их жалостью и стеной звука, волнами обрушивающегося на ее спину. Паника всколыхнула в горле обжигающую желчь.

– Идите! – лихорадочно сказала Гейл одному из пожилых мужчин. – Да выходите же!

– Я позабочусь о ней.

Темноволосая девушка, София, вышла из зеленой комнаты, протягивая к Этте руку. Она не представляла, как нетвердо стоит на ногах, пока Гейл не отпустила ее, и ей не пришлось опереться на незнакомку, бывшую на целую голову ниже нее.

– Я… я в порядке… – пошатываясь, пробормотала Этта.

– Нет, не в порядке, – возразила София. – Я тоже его слышу. Пойдем!

Самым простым объяснением было то, что она сломалась, поддалась волнению и страху, но… кто-то тоже это слышал.

Для нее, как и для Этты, звук тоже был живым и настоящим, и девушка чуть успокоилась: она провалилась не из-за старого страха перед публикой, наложившегося на недоверие Элис.

Этта подумала, всего на мгновение, что расплачется от облегчения.

Звук перемещался, словно обжигающие ножи под ее кожей, пока София ловко тащила их через темное закулисье и боковой выход, который вывел их прямо в тихий полумрак музея, ко входу в Египетский зал.

«Подожди, – хотела сказать Этта, но рот, казалось, не поспевал за мыслями. – Куда мы идем?»

– Он идет оттуда, – дергая ее вперед, сказала София.

Этта сделала шаг в сторону Египетского зала, и звук стал интенсивнее, завибрировал сильнее, словно она крутила ручки настройки радио, пока не поймала сигнал. Еще один шаг, и звук снова повысился до неистовства.

Как будто заволновался, что она обратила внимание.

Как будто хочет, чтобы я его нашла.

– Что это? – спросила она, слыша, что ее голос дрожит. – Почему больше никто не слышит?

– Так давай выясним… Этта, верно? Пошли!

В темноте Метрополитен казался другим, сменившим кожу. Без привычной толкотни посетителей, забивающих коридоры, даже тихий звук казался громче. Тяжелое дыхание. Шлепанье обуви. Вокруг ее ног и лодыжек обвивался холодный воздух.

«Где? – думала она. – Где ты?»

Что ты такое?

Они шли под пристальными взглядами фараонов. Днем, в рабочие часы музея, эти комнаты излучали золотистый свет, как прогретый солнцем камень. Но даже кремовые стены и известняковые врата теперь оказались в тени, их бороздки углубились. Раскрашенные лица саркофагов и богов с головами зверей казались резче, насмешливей, когда девушки петляли между экспонатами.

Перед ней, выбеленный прожекторами, стоял храм Дендур. Массивная стена из окон, а дальше – темнота. Не там.

София потащила ее мимо бассейнов с чистой водой возле храма, и они побежали мимо статуй древних царей, мимо ворот и здания храма, через маленький сувенирный магазинчик, соединяющий эту секцию музея с Американским крылом. Ни экскурсоводов, ни охранников, ни рамок металлоискателей; не было ничего и никого, что могло бы их остановить.

Ничего и никого, кто мог бы ей помочь.

«Найди маму и Элис, – подумала она. – Иди домой».

Но она не могла – она должна была знать. Ей необходимо… необходимо…

Кровь отхлынула от головы, пока она не почувствовала головокружение и легкость, словно у пылинок, плававших вокруг.

Она словно бы очутилась во сне: залы размывались по краям, пожирая позолоченные зеркала, роскошные деревянные сундуки и стулья. Тени играли с дверными проемами, приглашая ее внутрь, поворачивая к одной из аварийных лестниц. Звук начал стучать, барабанить, звать громче, и громче, и громче. Пока Этта не подумала, что ее череп вот-вот расколется…

Оглушительный выстрел перекрыл даже резонанс, заставив Софию затормозить. Этта подскочила от неожиданности. Тревога щелкнула по нервам; завоняла чем-то горелым, почти химическим.

Сначала девушка увидела кровь, зазмеившуюся по плитке к ее ногам.

Потом – молочно-белые волосы.

Искореженное тело.

Этта кричала, кричала, кричала, заглушая пульсирующий резонанс.

Она протолкнулась мимо ошарашенной Софии к телу на холодных плитках – рыдания, вспенившись, застряли у нее в горле – и опустилась на колени рядом с Элис.

Дышит, жива, дышит…

Бледные глаза Элис рассеянно скользнули по ней.

– …Утеночек?

Из ее груди брызнула кровь, разбрызгиваясь веером из-под Эттиных рук, когда та прижала их к ране. Мозг начал отключаться от паники.

Что случилось? Что случилось?

– Вы в порядке, – сказала Этта Элис, – в вас…

– Стреляли? – спросила София, перегнувшись через плечо Этты. В ее голосе появилась дрожь… страх? – Но кто?

С другого конца коридора до них долетел крик. Трое мужчин в смокингах, один из них – мужчина в очках, с которым она столкнулась в большом зале, сопровождаемые охранником, казалось, приближались к ним в замедленной съемке. Аварийная лампа рядом с ними выхватила блик очков.

– Звоните «911»! – закричала Этта. – Кто-нибудь, помогите, пожалуйста!

Ее руку тихонько сжали. Этта посмотрела вниз, когда глаза Элис закрылись:

– …Старик… знакомые места… беги….

Новый вздох получился прерывистым, а следующего уже не было.

Из горла Этты вырвался беззвучный крик. Чьи-то руки обернулись вокруг талии девушки, поднимая ее с пола. Она сопротивлялась, вырываясь из захвата.

Реанимация… Элис нужна помощь… Элис…

– Надо идти! – крикнула ей София прямо в ухо.

Какого черта тут происходит?

Дверь на лестницу прямо за ними со скрипом открылась. Распущенные волосы парили вокруг лица Этты, прилипая к потным щекам и шее.

По сравнению с остальным зданием лестница была так ярко освещена, что Этте пришлось заслонить лицо руками.

Жужжание… словно пустой воздух на краю лестничной площадки, прямо над ступеньками, двигался, вибрируя, в такт со звуком, мерцал жаром тротуаров в нестерпимо знойный день. Стены клонились к плечам.

– Прости, ничего не поделаешь.

Ее пихнули вперед, и мир пошатнулся. Тьма заволокла глаза, стискивая спину, таща, подкидывая в воздух с сокрушительным напором. Этта лишилась чувств, логики, даже мыслей «остановитесь, помогите, мама» – лишилась всего.

Она исчезла.

Этта упорно не всплывала обратно в реальность, пока не врезалась в нее.

Часы, дни – она не была уверена – маленькую вечность спустя ее глаза открылись. Давление на грудь мешало дышать. Когда она попыталась сесть, открывая путь легким, затрещали суставы. Руки и ноги свело, когда она попыталась потянуться, прочувствовать тьму – ее стукнули чем-то тяжелым и твердым.

«Дерево, – подумала она, признав ударивший в нос запах. – Рыба».

Закашлявшись, она заставила себя открыть глаза. Небольшая комната. Деревянный пол сильно накренился вправо, словно кто-то приподнял одну сторону.

Когда перед глазами перестали мелькать яркие искры и она привыкла к темноте, Этта подтянула ноги и приподнялась, сев на… Что это? Большая люлька, двухъярусная кровать, встроенная в пол, крепилась к стене.

Музей… Что происходит?

Там был какой-то… какой-то взрыв.

Где холодные плитки лестничной клетки? Где пожарная тревога? Ее сердце билось в горле, трепеща, словно отчаявшееся животное. Мышцы будто бы были вырезаны из дерева. Она протянула руку, пытаясь унять жжение в глазах, стереть черные пятна, все еще плавающие перед ними.

Элис. Где Элис? Она должна добраться до Элис…

Искаженный гул в ее ушах прорвался, как первый шлепок дождя из грозовой тучи. Вдруг Этту залило звуком. Скрип, стоны, звук шагов, хлопки взрывов в воздухе. Крики…

– … Вперед…!

– За мной…!

– … Шлем…!

Слова обрели форму, нанизываясь, как расстроенные струны, сокрушительные цимбалы. Комнату заполнял серебристый дым.

Это не лестничная клетка, не один из кабинетов Метрополитена. Стены оказались панелями из темной необработанной древесины. Повернувшись, она разглядела очертания стула и села, сложив руки над головой.

– Есть тут кто? – проскрипела она, подавшись вперед на нетвердых ногах. Она снова испытала потрясение, ощутив грубую ткань на своих руках и ногах. Впервые с тех пор, как она очнулась, адреналин замедлился до полной остановки.

На ней было другое платье…

Длиной в пол, какого-то светлого оттенка, который Этта не могла разобрать. Девушка провела пальцами по лифу, в недоумении прослеживая вышивку. Платье давило в плечах и груди, сковывая движения.

– Ой!

Девичий голос. Фигура в кресле пошевелилась, поднимаясь на ноги. Трепещущее воспоминание мелькнуло у Этты в голове. Девушка. Девушка с концерта. Этта метнулась вперед, отпихнув ее в сторону, чтобы добраться до луча света, который увидела прямо за нею, – до двери.

Она толкнула меня на лестнице, пихнула вперед… Как только первое воспоминание встало на место, подтянулись и остальные.

– Нет… нет… нам надо оставаться здесь! – прокричала девушка. – Пожалуйста, послушай меня…

Эттины пальцы побежали вдоль стены, пока не нашли задвижку, и она вырвалась из тесной темной комнаты. Навстречу ей поднялось густое облако дыма, свет залил глаза, отбеливая мир до болезненно-белого. Этта вновь почувствовала руки на спине и еще сильнее рванулась вперед, продвигаясь сквозь дым, пока не споткнулась обо что-то и не кувыркнулась вниз.

Не думай, просто иди! Этта поднялась и тут же остановилась. Ее широкие белые юбки раскинулись по лежащему на спине человеку.

– Извините, я… – она задохнулась, подползая, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке. – Вы…

Бледно-голубые глаза уставились в потолок, потрясение и боль скрутили лицо в жесткую маску. Дорожка блестящих пуговиц на нелепом старомодном плаще разошлась, рубашка под ним была забрызгана… забрызгана…

Боже мой!

– Сэр? – надтреснуто проговорила Этта. Он не шевелился. Не моргал. Девушка посмотрела вниз, из головы вылетели все мысли, когда она разглядела в темноте жидкость, покрывающую ее кожу, грудь, живот, платье.

Кровь. Ее белоснежная юбка пропиталась густой алой кровью. Она ползла по крови этого мужчины. Я ползла по его крови.

Что это?

Этта поднялась на ноги, прежде чем успел включиться разум, и направилась в сторону источника света сверху. Дым потянулся задушить ее, плотно обвиваясь вокруг шеи. Стеклянные фонари вокруг взорвались, словно бледные фейерверки. Она продолжала идти на свет, пока не ударилась обо что-то коленями, – лестница. Вцепившись пальцами в юбку, Этта подоткнула толстые складки вокруг талии и устремилась наверх, не обращая внимания на то, что плачет, просто ища свежий воздух и выход из этого кошмара.

Вместо этого угодив в другой.

Атлантика

1776

2

Ад и проклятие – только не этот чертов колокол!

Николас развернулся, врезая кулаком по ближайшей физиономии, попытавшейся преградить ему путь. Дело было в кусках – горячих, дымящихся обломках, разбросанных по палубе. И, к несчастью, в различных частях тел, разметанных взрывом гранаты.

Находясь в самой гуще событий, было не составить верную оценку того, сколь жестоко артиллеристы «Челленджера» обошлись со своим трофеем. Теперь, когда первая – абордажная – волна драки схлынула, Николас смог сам наспех определить состояние и «Челленджера», и захваченного судна, рассмотреть каждое повреждение, нарушавшее внешнее совершенство корабля. Все три мачты пока стояли, вопреки принятому удару, но бизань, ближе к корме, дрожала и покачивалась от самого слабого ветерка, словно пьяница. Паруса оказались порваны и пробиты, но их-то его команда могла быстро заменить. Как только, разумеется, экипаж захваченного судна сдастся.

Николас двигался вместе с кораблем, ловя лицом соленые брызги. Главное, отметил он, корабль, насколько можно было судить, не набирал воду. Артиллеристы не били ниже ватерлинии, а значит, им удалось вывести корабль из строя, не разрушая его.

Николас заставил себя не поддаваться ветреному чувству, будто победа находилась на расстоянии вытянутой руки и, прежде чем день сменится ночью, он – капитан трофейного судна – поведет свой первый корабль обратно в порт.

Наконец-то он сможет освободиться от своего прошлого.

И все же… чертовы идиоты могли бы сперва спустить флаг. Избавили бы каждую сторону от кровавой игры, а плотников – от безбожной головной боли. Как жаль, что мореплавание – одно из немногих занятий, где человека превозносят за поражение, если только он потерпел его мужественно.

Корабль – мой корабль, упрямо подумал Николас, ведь он станет таковым, как только его офицеры признают неизбежный факт поражения, – был прекрасен, вид портили лишь повреждения, нанесенные «Челленджером» и абордажной командой. Трехмачтовый, с прямым парусом на фок-мачте, с грот-мачтой, несущей большой косой грот и прямые грот-марсель и брамсель над ним. Заметив вдали паруса и британский флаг, «Челленджер» тут же акулой лег на курс. Быстрая изящная шхуна устремилась за своей жирной добычей. Со скоростью на их стороне едва ли имело значение превосходство противника в пушках: шестнадцать к двенадцати. После недель тщетной охоты в водах Вест-Индии торговое судно являло собой лакомый кусочек для команды «Челленджера», но было также той самой целью, которую его наняли выследить и захватить.

Он не желал признавать настоящую причину, почему они прочесывали море в погоне за этим кораблем. Айронвуд искал двух пассажирок.

Внезапный порыв воздуха за спиной, брызги горячего соленого пота на коже – Николас тяжело нырнул вправо, стукнувшись плечом в дерево, когда томагавк просвистел за его головой.

Пушечный дым вытеснил воздух, едва корабли обменялись бортовыми залпами, а жалкий дневной бриз не желал уносить его прочь, чтобы проветрить поле боя. Продолжавшаяся схватка казалась бессмысленной – удача явно благоволила нападающим. Николас попытался найти драгоценный трофей в постоянно растущей волне тел и крови, омывающей палубу.

Матрос с томагавком пробирался вперед сквозь хаос лязгающей стали и оглушительных выстрелов кремневых пистолетов.

Дерево под ним взбрыкнуло, когда Эфтон, из команды «Челленджера», упал в нескольких дюймах от Николаса с грудью, изрешеченной свинцовыми шариками, и маской оскорбленного неверия на лице.

Пока Николас нащупывал оружие, гнев прокатился по нему, раскалив до самого нутра. Его пистолет уже выстрелил, времени перезаряжаться не было. Можно, конечно, бросить его и оглушить человека, но это стало бы пустой тратой чертовски хорошего оружия. Николас выхватил нож с рукояткой из резного оленьего рога из клубка кем-то срезанного такелажа, и его положение заметно повеселело.

Низкорослый крепкий матрос с томагавком, крича, бросился к нему, глаза его остекленели, лицо блестело от пота и сажи. Николас знал этот взгляд, когда внутри разгорается жажда крови и ты растворяешься в дробном ритме старого доброго боя.

Его правое плечо вспыхнуло болью, когда он поднял незаряженный пистолет, делая вид, что прицеливается. Серый лучик света выхватил дуло в руках Николаса. Матрос так быстро остановился, что из-под него чуть ноги не выскользнули, и оказался так близко от Николаса, что тот учуял едкий запах пота и пороха и увидел, как ноздри противника раздуваются от удивления. Моряк всего на мгновение ослабил хватку на томагавке, и Николас метнул нож, почувствовав мрачное удовлетворение, когда ему послышался хруст, с которым нож пронзил мясистую шею матроса.

Бой, наконец, поутих: большинство осознало неизбежность поражения. Тела отяжелели, патроны иссякли; где раздавались крики, воцарилась тишина. Нож вонзился в бок матросской шеи – должно быть, он повернулся прямо перед ударом. Чем обрек себя на страшную долгую смерть – захлебываться в собственной крови. Николас, привычно балансируя на качающейся палубе, склонился над ним.

– Меня посылает… к… дьяволу… – Глаза матроса сузились в последнем проблеске неповиновения, пока он задыхался и харкал, – сраный… ниггер.

Вместе с последним словом его жилет окропила кровь. Жар испарился из-под кожи Николаса, оставив в груди лишь холодный алмаз ярости. Его называли и хуже, били за то, что родился не с той стороны одеяла у женщины в оковах. Возможно, в этом и заключалось разительное отличие победы от поражения.

Сейчас его жизнь считалась ценной и значимой. На корабле твое происхождение значило меньше, чем то, какую работу ты готов делать; насколько ожесточенно дерешься за своих людей. Николас давно решил смотреть на горизонт будущего, не оборачиваясь через плечо на то, что оставил позади.

Только… эти слова матроса. И то, как его рычание скрутило слово в нечто омерзительное. Николас крепко взялся за рукоятку ножа, вдыхая кисловатый смрад дыхания мужчины, склонившись над его лицом.

– Старший по званию, сэр, – сказал он и перерезал матросу горло.

Николас никогда не радовался смерти и не наслаждался ею, но все же наблюдал, как последняя краска покидает лицо матроса и кожа становится восково-серой.

– Лучшая смерть, чем я бы ему дал.

Капитан Холл стоял позади него, обозревая стихающий бой, прижав ко лбу грязную тряпку. Когда он убрал ее, чтобы получше разглядеть Николаса, из раны на густую бровь брызнула кровь.

Николас сглотнул образовавшийся в горле комок.

– Да, – сказал он, – но мне никогда особенно не нравилось глазеть на человеческие внутренности.

Капитан загоготал, и Николас вытер нож о штаны, подходя к высокому мужчине. Он знал, что и сам высок, широк в плечах, силен – годами тянул канаты и грузы, – но капитан, казалось, был высечен из скалистых берегов Род-Айленда.

Николас восхищался капитаном Холлом с тех пор, как они встретились почти десять лет назад, – другие моряки называли его Рыжим Дьяволом. Сейчас остатки прежнего цвета сохранила только борода. С годами морщины на лице углубились, несколькими зубами и пальцами пришлось пожертвовать, но Холл держал в порядке и себя, и корабль, следя, чтобы экипаж был сыт и оставался при деньгах. В их деле лучшего ждать не приходилось.

Капитан посмотрел на Николаса с бессознательной отцовской заботой. Ник потратил несколько лет, пытаясь отвадить Холла, но потом смирился с неизбежным.

– Не похоже на вас – подпустить кого-то так близко, – сказал Николас, кивнув на рану. – Позвать врача?

– И признаться, что юнга подловил меня, когда я спускался вниз? Злобный мелкий шельмец. Уж лучше я сварюсь в масле.

Николас фыркнул:

– Вы нашли женщин?

– Да, они в одной из офицерских кают на корме. Целые и невредимые, голубушки, – сказал он.

Вытесняя злость от последних слов умирающего матроса, Николаса охватило облегчение.

– Эта работа… – начал капитан уже в пятый раз за день. – Должен признаться, Ник, я благодарен за трофей и груз, но чувствую себя неловко. Я бы предпочел, чтобы ты не имел ничего общего с Семьей. Кажется, это больше, чем просто перевозка до Нью-Йорка.

Конечно, так оно и было; с этой семьей всегда так. Записка Айронвуда прибыла через несколько дней после долгожданно каперского свидетельства, пришедшего нанимателю Николаса, «Морским перевозкам Лоу и Лоу», разрешая кораблю Холла официально – по крайней мере с точки зрения колоний – заниматься каперством и охотиться на британские корабли. У него было меньше недели, чтобы рассмотреть предложение, донести его до Холла и попросить согласия на поиски этого судна и его пассажирок. Они согласились скрыть правду об их целенаправленной охоте, чтобы не посвящать экипаж в дела Айронвуда. Николас не спешил соглашаться на условия семьи, все время оценивая, не уловка ли это, придуманная, чтобы заманить его в айронвудовы сети для последнего акта мести.

Но… прошло уже три года. Они точно знали, где его искать, – сами же сюда сослали. Наверняка пришли бы раньше, если бы жаждали мести?

Он свыкся с неопределенностью и был готов сражаться, защищая себя, если до этого дойдет. Но голые факты говорили сами за себя: Айронвуд предлагал хорошую работу, а награда могла бы помочь ему достичь цели всей жизни гораздо быстрее, чем каперство.

Аккуратные, тщательно выведенные слова соскакивали со страницы. Привези двух женщин в Нью-Йорк к 21 сентября. С кораблем и грузом делай что хочешь.

Он провел три года на службе у «Лоу и Лоу», перевозя товары из Вест-Индии в колонии, пока не началась война, и все это время заставлял себя закрывать часть сердца, ноющую от любых мыслей о Джулиане и путешествиях. Николас надеялся, что месье Лоу сделает его капитаном собственного капера, но заметил, с каким неудовольствием, приправленным смущением, старик с сыном изучают его, когда капитан Холл предложил это первым. Служил он им исправно и понимал, что они осторожничают не из-за того. Нет, он был недостоин сам по себе – цветом кожи не вышел. Их колебания лишь оживили его желание купить собственный корабль, не связанный ни с какой компанией.

Пока, сколько бы ни стоил захваченный груз, Лоу получил бы большую часть, а остальное распределили бы среди экипажа «Челленджера». Мог бы пройти не один месяц, прежде чем им достался еще один трофей.

Океан был огромен и широк, и судоходные компании все изворотливее уходили от каперов, – возможно, скоро каперству конец, и Николасу останется едва сводить концы с концами, скупясь и экономя, пока его сердце не остынет, а кости не одеревенеют. Он ненавидел Айронвудов с неистовством урагана, но они задолжали ему украденное у него время. И он намеревался вернуть его себе.

– Вы посмотрели груз? – спросил Николас.

Холл вздохнул, распознав отвлекающий маневр:

– Глянул кое-где.

Прорвавшись сквозь облако дыма, перед ними возник матрос, крича и улюлюкая, размахивая кортиком над головой. Николас повернулся – рука на ноже, – но не успел разобраться, что к чему, как капитан выхватил пистолет и выстрелил.

– Сахар, ром, хлопок, боеприпасы для балласта, – блаженно продолжил Холл. Мертвый осел в пятне крови. – Даже жутковато, насколько удачно все разыгралось: у тебя есть твои дамочки, а у нас – по изрядной доле добычи на каждого. У них даже оказалась переборка в трюме, чтобы держать пленников. Кстати говоря, я еще не видел никого, кто мог бы сойти за капитана. Почему бы тебе не пойти и не найти его, чтобы покончить, наконец, со спуском фла…

Николас не видел такого ошеломления на лице своего капитана с того времени, как их бывший кок объявил, что подал экипажу тушеную крысу вместо солонины.

Он проследил за его взглядом. Там, между рычащих друг на друга матросов, с нижних палуб поднималась светловолосая фигурка, пробиваясь через клубящийся дым, словно Персефона, возвращающаяся из подземного мира.

Николас вздрогнул, когда девушка врезалась в голую, покрытую шрамами спину бомбардира, но та не закричала, даже когда Дэвис обернулся с топором в руке, готовый выпотрошить ее на месте. Это его испуганный вскрик привлек внимание всех вокруг, будь он проклят…

Не София – он знал, что, кроме нее, будет другая женщина, но кто же эта…?

– Бедная голубка измяла перышки, – проговорил за его спиной капитан Холл. Несмотря на реки крови под ногами и разметанные вокруг тела, его лицо смягчилось, как у котенка. Старый хрыч ничего не мог с собой поделать в присутствии юных дам, особенно в бедственном положении. Как эта. Белое платье было разорвано на бедре… и окровавлено?

– Она ранена, – резко сказал Николас. – Какого черта она делает?

Девушка повернулась в сторону Николаса, словно услышав его слова.

Он должен был кинуться вперед и выхватить ее из этой мешанины крови и насилия, но казалось, всю палубу… да что там – весь океан сотрясло громом. Капитан Холл наткнулся на него, удивленно заворчав.

Девушка попятилась от них, пока в конце концов не врезалась в фальшборт, идущий по краю палубы, и отступать стало некуда. Ее глаза заметались, потом остановились на ближайшем гарпуне. Не раздумывая, она схватила его с палубы, закричав:

– Отойдите от меня!

Стоило Николасу увидеть ожесточенное выражение ее лица, когда она в отчаянии взмахнула оружием, как его тело внезапно почти болезненно сжалось. Густые волосы белого золота, густые брови, глаза с почти кошачьим разрезом. Длинный нос, уравновешивающий благородный изгиб губ. Узнавание накатило на него, словно тягучий теплый мед. Она была, одним словом…

Нет. Ничего подобного, не сейчас. Опасные мысли. Но он мог оценить, что она, очевидно, была бойцом, – хотя казалось, сама себе удивлялась, беспокойно глядя то на оружие в руках, то на два десятка пялящихся на нее мужчин. Последние нерешительные драки стихли на полувзмахе, сменившись оторопелым потрясением от ее неожиданного выхода. Резонно, подумал Николас. Один вид ее, окровавленной и свирепой, словно королева на поле боя, казался чуднейшим. Он говорил с самой его кровью, заставляя ту петь о своих секретах. Она была…