Цена прошлого

С живым азартом я познавал тюремные традиции. Все было ново, необычно, как будто я попал в другой мир: незнакомые люди, незнакомые ситуации, порядки, правила. Я вполне осознавал всю серьезность происходящего, но относился к этому, скорее, как к интересному приключению, ведь знал, что меня скоро освободят.

Рубль оказался очень веселым и душевным человеком. Он не мог усидеть на одном месте – то рассказывал кому–то старые тюремные байки и громко хохотал, то искал партнера для игры в нарды, сетуя, что хата неигровая и покатать ему не с кем. В общем, в нашей маленькой камере его было чересчур много. И это в сорок девять лет.

– Игнат, давай с тобой в нардишки сыграем, умеешь?

– Нет. Ну так, играл пару раз на свободе, правда, не помню ничего.

– Там все просто, садись научу! – Рубль хлопнул в ладоши и в предвкушении потер руки.

Игра действительно оказалась несложной, и уже после трех партий я запомнил все правила. Конечно, с Рублем мне тягаться было рано, но кое–что я уже соображал и мог ориентироваться на доске. Игра дарила азарт, новые эмоции, но что самое главное – помогала убить время. Я мог часами кидать кубики и забывал о насущных проблемах. Рубль был из той породы людей, которые располагают к себе. С ним хотелось общаться, а любая, даже несмешная, произнесенная им шутка, заставляла хохотать даже самого серьезного собеседника. Позитивная энергия била ключом как у молодого.

– Неплохо, неплохо, – почесав голову, сказал он, – твоя партия, мне здесь уже не успеть. Быстро учишься.

– А то, – сказал я и лихо кинул закрученные кубики, которые, прокатившись по доске, остановились на цифре пять. – Пятый куш. Победа.

– Молодец. Сможешь, если захочешь. Но я бы на твоем месте не хотел. Игра до добра не доведет.

– Да ладно. А что такого? Сидим, играем, время летит, – я уже расставлял фишки для новой партии.

– Это сейчас мы сидим с тобой и играем без интереса, а пройдет время и тебе начнет казаться, что ты уже научился. Что ты на что–то способен. И вот тогда кто–нибудь, увидев твой тупой гордый взгляд и эти дешевые понты с крученными зарами, предложит тебе сыграть с ним на сигаретку. Всего–навсего на одну сигаретку. Отказать этому, как тебе покажется, лоху ты не сможешь – гордость не позволит, да и как – пацаны ведь не поймут. Ты согласишься и когда, выиграв пару сигарет, будешь чувствовать себя каталой всесоюзного масштаба, этот лох вдруг начнет побеждать и обыграет тебя за все сырое и вареное. А может он и сразу начнет тебя глушить – по ситуации. Вот и все. Да есть сотни вариантов и схем развода, это самый простой. Психологи тут поматерей университетских. Игнат, держись от всего этого подальше, пока не подрастешь и не поумнеешь. А на меня не смотри, я здесь вырос, это мой хлеб. Подай спички.

Рубль прикурил и долго смотрел мне в глаза. Отвести взгляд почему–то было сложно, и я смотрел как медленно тает сигарета, заволакивая дымом его и без того глубокий туманный взор. Наконец он сказал:

– Но запомни одно, что–то мне подсказывает, что ты все равно запилишь туда свой пятак, карточный долг – дело чести для порядочного арестанта. Это то же самое, что дать слово. Порядочный делает то, что он обещал или говорил, неважно. Для мужика говорить и обещать – это одно и то же. Иначе в чем его порядочность? Поэтому, если ты проиграл – будь добр рассчитаться. И рассчитаться вовремя, не позднее того числа, какое вы оговорили, ни минутой позже. И лишь после того, как тебе пожмут руку и скажут «в расчете», можешь спать спокойно.

В висках пульсировали вены. Я был внимателен и напряжен, запоминал каждое слово, вникал в каждую букву. Я делал это с полной самоотдачей, так что забыть, перепутать и усомниться в этом было уже невозможно.

– Да ты не грузись. Главное – делай все с умом, не теряй голову. Пацан ты неглупый, все у тебя будет ровно, – Рубль улыбнулся и пододвинул мне кубики, – ходи. Предыдущую партию выиграл ты, тебе и начинать. А знаешь на что мы на малолетке играли?

– Даже не представляю.

– Нос – кольцо – поджог. Знаешь, как это? Проигравший отрывает длинный, узкий кусочек бумажки, потом один конец загибает буквой «Г», другой слюнявит и приклеивает себе на нос. Играем дальше. Когда он проигрывает во второй раз, он отрывает еще один кусок бумаги, слюнявит оба конца, склеивает их так, чтобы получилось кольцо и одевает его на свой приклеенный нос. И вот финал – он проигрывает в третий раз, берет спички и поджигает всю эту херню! Прикинь! – он громко рассмеялся. – Сколько ресниц и бровей я себе спалил! Ох… ты бы это видел…

В тот вечер он рассказал еще не одну историю, закрепляя каждую заразительным хохотом. Я смеялся до слез и так, за игрой и общением, не заметил, как наступила ночь. В камере все было также, каждый занимался своими делами, то есть не занимались ничем, только Руся как–то странно на нас поглядывал. Или мне показалось?

***

День, ночь… я не заметил, как прошел месяц. Я бы и не обратил на это внимание, если бы не мой день рождения. В этот день я получил очередную передачу, в которой было много всего вкусного, неизменные сигареты и чай, теплые вещи и небольшая поздравительная открытка. Мама и папа желали мне здоровья, терпения. Писали, что они всегда со мной и верят, что я справлюсь.

Аккуратно нарезав бисквитный рулет, я разложил по тарелкам вафли, печенье, шоколадные конфеты и заварил литряк чая. Вообще, для меня были в новинку подобные церемонии, но душа хотела праздника, поэтому я смел все крошки со стола и насколько это было возможно оттер желтую скатерть.

– Мужики, у меня сегодня день рождения, давайте чаю попьем.

– О–о–о! Поздравляю! Че правда седня?… Игнат, с днем рождения! – все начали подтягиваться к столу, каждый пожимал мне руку или хлопал по плечу.

Я благодарил всех за поздравления, и после пожелания здоровья, фарта, скорейшего освобождения, жены с золотыми зубами и прочих арестантских радостей мы приступили к чаепитию.

– Бе… А че крепкий–то такой? – скривившись, спросил Большой.

– Да нормальный, – отхлебнув, ответил я.

– Ха, да ты походу подсел уже на него, – жуя кусок рулета, покачал головой Домик.

– Все нормально, чего пристали к пацану? Вот сейчас зубы почернеют, кожа пожелтеет и станет настоящим чиферастом! – подхватил Рубль, и вся хата дружно расхохоталась.

Увидев мое замешательство, он сказал:

– Да не гони ты, прикалываемся же. Я вот еще с малолетки чифераст!

Новый взрыв смеха, еще громче предыдущего, раскатился по камере, и я уже смеялся вместе с ними.

– Сколько исполнилось?

– Двадцать.

– Серьезный возраст, третий десяток пошел. Самая жизнь начинается, золотые годы, – Домик уже сидел у себя на шконке, которая находилась прямо возле стола, и держался за правый бок.

Я хотел что–то сказать, но меня оборвал громкий железный стук. Это охранник долбил по ней ключом и после понятного ему одному ритма, прокричал сквозь дверь:

– На прогулку идем?!

– Да, да, старшой! Идем, идем, – все начали быстро одеваться и шнуровать ботинки.

– Идите, я не пойду, – сказал Домик и лег под одеяло, повернувшись лицом к стене.

Путь до прогулочного дворика пролегал через уже знакомые мне коридоры–катакомбы. Охранники или дубаки, как их здесь называли, стояли на каждом повороте и каждой лестнице. Попадались среди них и женщины – дубачки, соответственно, каждую из которых я провожал долгим, пристальным взглядом. Еще бы! Целый месяц с одними мужиками! В страшном сне не представишь.

Стоявшая на углу дубачка ничем особо не отличалась от предыдущих: военный защитный камуфляж, бесстрастный взгляд, длинные, собранные на затылке светлые волосы, походу обесцвеченные, блестящая заколка в форме ящерки… Что?… Не может… Так, стоп! Не может быть! Глазам не верю… Это же Юля! Что она тут делает? Как это вообще… Мы на секунду встретились с ней взглядом, но нас быстро провели вперед. Может, я просто ошибся, может, это не она. Да нет, я еще не настолько отстал от жизни, чтобы забывать знакомые лица! Интересно, а узнала ли она меня…

Нас уже завели в прогулочный бокс, а я все не мог справиться со своими мыслями. Я тусовался вдоль стенки, игнорируя все попытки со мной заговорить.

– Погнал, наверное… День рождения в тюрьме не праздник… Да еще и первый… Двадцатилетие в тюрьме, да… – доносилось откуда–то. Все было как в тумане и голоса звучали эхом где–то вдалеке.

Звук открывающегося замка вернул меня к реальности. Дверь открыл дубак, и из глубины коридора я услышал ее голос. Она звала меня. Я шагнул за дверь. Она стояла там и смотрела на меня. Охранник тем временем закрыл дверь, отдал ключи Юле и ушел, оставив нас одних. Ее лицо было серьезным и сдержанным.

– Давно ты здесь?

– Уже месяц.

Снег валил крупными хлопьями, он падал ровно и медленно. Казалось, стояла абсолютная тишина.

– И за что?

– Да там… Степу помнишь? Он тоже здесь… А ты–то как сюда попала? Давно работаешь?

– Уже год почти.

– Ого. Я и не знал.

Она вздохнула и отвела глаза. Мне вдруг захотелось ее обнять, прижать к себе. Но я не знал, можно ли? Вдруг это как–то ей навредит, вдруг ее за это уволят. Да и вообще… Я не могу. Мы сейчас не в том положении. Я сижу, она меня охраняет. Как быстро меняется восприятие. Она как будто из другого мира. Нас уже разделяла невидимая стена.

– Мне пора. Долго нельзя.

Я кивнул и отошел в сторону, чтобы она смогла открыть дверь. Зайдя в бокс, я оглянулся:

– У меня сегодня день рождения.

Она молчала очень долгую секунду.

– Поздравляю.

Дверь захлопнулась. Меня встретили восторженные взгляды и возгласы сокамерников:

– Подруга твоя? Повезло! Красивая! Вот тебе и подарочек сразу! Целовались? А че?… Ты ее хоть потрогал?… Пф, надо было ее в пустой боксик завести… Эх, молодежь, всему учить надо…

Я невольно улыбнулся, прикурил сигарету и посмотрел на небо. Снег падал на мое лицо. Легкая грусть быстро сменилась знакомым чувством приятного тщеславия.

***

Двадцать лет – круглая дата. По всем общественным параметрам я стал уже взрослым человеком. Но все было точно так же, как и вчера. Я не ощущал этого, я не чувствовал ничего подобного. Какая разница сколько человеку лет? Возраст – это стереотип современного общества. Даже разница в несколько лет, не говоря уже о десяти–двадцатилетнем различие, заставляет нас менять свое отношение, корректировать сделанные выводы и автоматически ставить себя ниже или же выше этого человека. Это далеко не всегда оправдано.

Рубль и Домик играли в нарды, сидя на одной шконке напротив друг друга. Я же, пождав ноги, сидел на пятаке так, чтобы игровая доска была прямо перед моими глазами.

– Ну, Костыль! Ну, дает! Надо же было так! – переставляя фишки, восклицал Рубль. – Ведь был же нормальный мужик, сколько играл, всегда рассчитывался, а тут – на тебе! Такое выкинуть! Как так – не понимаю!

– Гондон он, а не Костыль. Думал, освободился – все можно. Пацанов кинуть захотел. Думал, не попадет сюда больше. Нет, жизнь таких не прощает. Нас здесь он сколько времени обманывал. Белый. Надо же было придумать. Еще и мамой прикрывался – больная, старая, где я деньги возьму… Тьфу ты, нахер! – выругался Домик.

– И что с ним дальше будет? – спросил я.

– К своим поедет счастья искать. В красную хату, где такая же чесотка, как и он. В лагерь приедет, там тоже с ними жить будет. Все, он теперь красный, то есть непорядочный. Да он и был им всегда, просто обстоятельства так складывались, что ему удавалось жить под маской порядочного. Он может и сам считал себя таким. Но суть свою не скроешь. Рано или поздно маска слетит и покажется истинное лицо. Гондон он, короче.

Когда Домик договорил, Рубль расхохотался, оценив его красноречие:

– Что правда, то правда, ха! Лучше и не скажешь.

– Мужики, чай будете? Заварился уже, – предложил я.

Рубль опять закатился в новом приступе хохота:

– А–ха–ха! Не, ну ты посмотри на него – в натуре чифераст!

Увидев мой серьезный взгляд, он рассмеялся еще больше, одной рукой похлопав меня по плечу.

– Больше не называй меня так, – дернув плечом, я скинул его руку.

– Да ладно, пацан, мы же прикалываемся. Ничего обидного я тебе не сказал. На серьезе будем – вообще от скуки помрем! – продолжал улыбаться Рубль.

– Со мной…

– Нет, Славян, правда, – перебил меня Домик, – приколы разными могут быть. Это твое «чифераст» в натуре слух режет. Одно дело, мы с тобой два пердуна прикалываемся друг с другом – нас хоть как назови, все равно ничего не приклеится. А ты себя молодым вспомни! Мне бы тогда такое сказали, я бы уже по пояс в крови стоял.

– Базара нет. Прав ты, согласен, – улыбка с его лица исчезла, – забыли. Игнат, ты главное не огорчайся, зла не держи, ничего личного. Ну давай, неси чего ты там наварил, хапанем твоего яду!

Мы еще долго сидели так: пили чай, играли в нарды, только уже «на победителя», то есть проигравший встает и уступает место следующему. Рубль веселил нас своими историями, я от души смеялся, а Домик вздыхал и качал головой.

– Ха! Что я тут вспомнил! Наш белый Костыль ему в подметки не годится. Сейчас расскажу, – сев поудобнее, он зачем–то закатал рукава и потер свои узкие ладони. – Я тогда был на больничке в тубе, с чахоткой лежал. Она областная, туда привозят больных со всех лагерей нашей области. Встречи со старыми приятелями, подельниками, которые сидят на разных зонах, знакомство с новыми людьми, общение день и ночь. Хорошо там, хоть и больничка. В общем, сидим мы в палате, народу собралось много: в углу катран играет, кто разговаривает, кто кушает. Мы со старичками с краю чифирим в уголочке – одну кружку на пятерых по кругу гоняем. Все курят, дым столбом, хоть и дверь нараспашку. Тут смотрю – по коридору какой–то дядька тусуется и каждый раз, проходя мимо, как–то странно на нас поглядывает и брови хмурит. Ну, я особо внимания не обращаю – мало ли что, думаю, тубазита обожрался, ходит гусей гоняет. Мы уже заварили второй литряк, обстановка располагает, компания душевная, хорошо сидим. Тут вдруг этот дядька останавливается, пучит глаза, вскидывает брови и быстрым шагом идет к нам, – Рубль ловко достал сигарету из пачки и продолжил:

– Кружку поставь.

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Кружку поставь.

Что–то в его взгляде подсказывало мне, что он не шутит. Кружку поставили на стол, и мы молча уставились на него.

– Ты чего тут делаешь? Он давно здесь? – наш гость кивнул на худого долговязого мужика лет так пятидесяти, который сидел с нами за столом. Ему ответили, что месяц, может и больше, точно никто не помнит.

– В чем дело–то?

– Да это же п***р! Полгода назад с моего лагеря освободился! Этот петух полы у нас в бараке мыл. Недолго же ты на свободе пробыл. Чего вы на меня так смотрите? Да он это, я ему еще перед освобождением за щеку давал, не спутаешь!

Повисла гробовая тишина. Мы сидели, не двигались, и никто даже не дышал. И вдруг этот п***р вскакивает, сшибает стул и подрывается в сторону выхода. Я не заметил, с какой стороны в него прилетела табуретка, он запнулся и получил железным литряком по голове. Раздался звон, нифиля до потолка, он уже по полу ползет в сторону выхода, все подскочили – начали пинать… Короче, как он до выхода добрался, я не знаю, живучий, падла. Вслед полетели его вещи, матрац, одежда и запомоенная кружка.

– Я одного не могу понять, – сказал Домик, когда история закончилась, – на что они надеются? Что их никто не узнает? Ну, это же бред! Узнают, вопрос времени.

– Ты, Игнат, не думай, что такое здесь сплошь и рядом. Да, бывает, попадаются кадры, но это редкость. А то смотрю, ты на меня уже косо поглядывать стал! – улыбнулся Рубль.

– Ничего я не стал, – улыбнулся я в ответ. – А как понять, запомоенный литряк?

– У обиженных своя посуда. Порядочный с их кружки или чашки есть, пить не может. Вернее, может, но тогда он сам уже станет обиженным.

– И что, все, кто с ним тогда чифирил из одной кружки стали петухами?

– Нет. Мы же не знали, кто он на самом деле. Вот если б знали, но все равно чифирили, то тогда да. А так – по незнанке не канает.

Логическая цепочка правил и устоев этого мира продолжала выстраиваться, и я, откинувшись на подушку, прилег на пятак, собираясь закрепить и осмыслить услышанное. Во рту стояла горечь, и я полез в карман за конфетой.

***

Раньше я не обращал на это внимания. Из–за того, что я его просто мало смотрел, или мой разум считал это нормальным, или так и должно быть в жизни – не знаю, в чем была причина. Большая часть, даже подавляющая часть программ российского телевидения посвящена работникам наших силовых структур. Милиция, прокуратура, расследования, происшествия, суды, опера, следаки. В любой удобной для вас форме – передачи, сериалы, фильмы, ток–шоу, новости. И безусловно, это герои положительные. Даже если в этих честных и отважных рядах появляется какой–то продажный мент, то непременно грядет разоблачение и воздаяние по его заслугам. И кто же это сделает? Правильно – честный и отважный мент. Такое ощущение, что живешь в полицейском государстве. А может так оно и есть?

– Руся, мы это кино на той неделе смотрели, ты что не помнишь? – раздраженно проговорил я.

Мы только что вернулись с прогулки, и вся хата завалилась спать, только мы с Русланом сидели на пятаке и смотрели телевизор.

– Да там другого нет ниче! Или ты хочешь менты–семь смотреть? Че мало ментов тебе? Менты посадили, менты охраняют, давай еще сериалы про них смотреть начнем! Не чуди, – недовольно ответил он.

Последнее время Руслан был недоволен всем. Со мной так вообще перестал разговаривать.

– Давай музыкальный канал тогда включим – клипы посмотрим.

– Там гомики одни. Был бы шансон – другое дело. Миша Круг, Андрюха Наговицын…

– Какой еще Андрюха Наговицын? Его Сергей звали.

– Почему звали? Ты че живого человека поминаешь?

– Сергей Наговицын умер. Кровоизлияние в мозг. Давно уже.

– Да знаю я! Че ты мне рассказываешь?

– Я все его песни знаю. С пацанами постоянно слушали.

– Ну, капец, ты все знаешь! – язвительно ответил он.

– Так что, переключаем, нет? Фильм беспонтовый, в тот раз, когда смотрели, ты сам это говорил. Тип этот весь фильм бродить будет, пока не замочат…

– Бродить? Он че, бродяга что ли? Ты че, вообще, собираешь? Ты хоть знаешь, кто такой бродяга?

– Нет, не знаю.

– Во! Во! Не знаешь! Порядочный должен знать, кто такой бродяга! Ты скока уже сидишь?

– Мне никто не объяснял.

– Сам должен интересоваться.

– Ну, давай, расскажи. Я интересуюсь.

– Вы только так и можете! Пока не скажут – сами ниче делать не будете! Кто у нас за транзитным корпусом смотрит?

– Этот… как его…

– Во! Даже имена людей не знаешь!

– Забыл я. И что теперь? Их столько много, я всех поименно помнить должен? Надо будет – узнаю, не проблема.

– …

– Так кто такой бродяга?

– Рано тебе еще. Не поймешь. И вообще…

– Ой–бой, мир блатной! – раздался голос у нас за спиной.

Это был Домик, он лежал на шконке и, приподняв голову, смотрел на нас уставшими глазами.

– Ты, Русик, заблатовал что ли? Тебя куда волокет? Пацан сидит два понедельника, поумнее тебя будет. Ты сам–то давно все это выучил, а, вор–егор? Понахватают верхушек и ходят рисуются… – он говорил что–то еще, но последние слова было не разобрать, голова его уже снова лежала на подушке.

Я повернулся, молча взял пульт и переключил канал. Руслан сидел, нахмурив брови, и молча смотрел в экран. Тут я почувствовал на себе чей–то взгляд. Медленно повернув голову, я увидел, что Витя Большой не спит и смотрит на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций, но в глазах было что–то, чего я не смог понять. Мы смотрели друг на друга несколько секунд. Не выдержав его тяжелый взгляд, я отвел свой, а когда посмотрел вновь, его глаза уже были закрыты.

***

Все вновь прибывшие заключенные проходили медицинский осмотр: беседа с терапевтом, кровь из пальца и вены, флюорография легких. Здоровье у меня было отменное и терапевт – молодая симпатичная женщина – посмотрев на меня поверх очков, спросила: «Все нормально?» На что я молча кивнул, и на этом мой осмотр подошел к концу. Кровь из пальца брали на общий анализ, из вены – на ВИЧ, снимок легких делали для выявления туберкулеза. В общем, повода волноваться у меня не было, и я покинул медицинский кабинет в хорошем расположении духа. Хотел даже неформально пообщаться с медсестрой, уж больно она мне приглянулась, но меня опередил Рубль. Он начал осыпать ее многострочными комплиментами, на что она едва заметно улыбалась, не поднимая глаз от учетного журнала.

Когда все процедуры были пройдены, нас вывели на тюремный продол – длинный коридор корпуса, по стенам которого с обеих сторон располагались наши камеры. Десятки железных дверей и уходящий вдаль коридор придавали этому и без того мрачному месту какую–то ледяную безысходность. Мы стояли и ждали дубака, который разведет всех по камерам. Среди нас были и люди с других хат. Я с интересом смотрел на них – у каждого своя история, своя судьба и своя камера, в которой сидит еще десяток людей со своей судьбой, своей бедой. Только тогда я начал понимать, какое это страшное место. Страшное не тем, чем нас пугают по телевизору, в газетах и даже в книгах, создавая всевозможные стереотипы – нет. Страх был в этих стенах. Страх, отчаяние, боль, разлука, чувство безысходности и бессилия витали в воздухе, заполняя собой каждый уголок и проникая в каждую щель этих стен. Стены впитали в себя страдания тысяч, а может миллионов людей, и ты физически чувствуешь, как они давят. Давят твой дух.

– Сколько здесь всего камер? – спросил я.

– Почти четыреста. Точно не знаю.

– И в каждой сидит по десять–пятнадцать человек, как у нас?

– Нет, у нас маленькая хата. Есть большие, там по двадцать–тридцать человек.

– Много выходит.

– Нас тысячи. А по стране – миллионы.

Появился дубак и, называя фамилии, принялся разводить всех по камерам.

***

Прошел день. А может и два. Я путал дни, время текло здесь как–то странно. Или просто я его так воспринимал? Тем временем Рубля вызвали в санчасть.

– Не выдержала девчонка, не смогла передо мной устоять. На свиданку уже тянет. Видели бы вы, как она на меня смотрела, скажи, Игнат!

С широкой улыбкой он обувал свои поношенные классические туфли, рукой пытаясь разгладить смятый свитер. Он говорил что–то еще о том, как она хороша и одинока, говорил легко и беззаботно, но в глазах мелькала скрытая тревога.

Его не было долго – не меньше часа, так что каждому из нас удалось показать уровень своего остроумия, описывая что, как и каким образом они будут делать в закрытом кабинете. Лицо, с которым он вернулся в камеру, начисто отбило у нас все желание продолжать. От прежнего веселья и озорства не осталось и следа, Рубль был серьезен.

– Она увидела какое–то пятно на легком, сделала повторный снимок, и все подтвердилось – туберкулез. Опять он. Больше двадцати лет с ним мучаюсь.

Он замолчал и посмотрел прямо перед собой абсолютно пустыми глазами, как будто смотрел в никуда. Через несколько секунд в них вспыхнул знакомый огонек, и он отбил на коленях ладошками веселую дробь.

– Херня, прорвемся. Едем дальше.

Обнаружение туберкулеза у заключенного означало, что он, во избежание заражения соседей, будет этапирован в местное лечебно–исправительное учреждение. И неважно был ты подследственный или уже осужденный, дорога одна – в больницу за колючей проволокой. Увезти его должны были ближайшим этапом, то есть уже завтра, поэтому Рубль хоть и не суетился, но делал все быстро: вручную перестирал всю одежду, аккуратно сложил в сумку необходимые вещи. Движения были отточены, все легко и размеренно. Было видно, что это далеко не первый его этап. Каждый из нас дал ему несколько пачек сигарет, горсть конфет, немного чаю – снабдили его так называемым арестантским «необходом». В результате получился весьма внушительный пакет. Яркий пример взаимовыручки.

Сказав, что ему надо хорошо выспаться перед этапом, Рубль лег на шконарь и накрылся одеялом с головой. Я смотрел на него и думал, какое же все–таки удивительное существо человек: помимо неведомых способностей и возможностей, в экстремальной ситуации он обнаруживает в себе скрытые до сего момента качества. Мы знали, что у Рубля за душой ничего нет, что никто не привезет ему передачку, и старались обеспечить его всем необходимым. Спрашивали, есть ли у него запасные носки, лишний кусок мыла, новая зубная щетка, а если чего–то не доставало, каждый из нас был готов отдать последнее. И каждый знал – окажись он на его месте, все поступили бы точно так же.

Способен ли обеспеченный, довольный жизнью человек к состраданию? Не к напыщенным возгласам, тем, что на публику, а к реальному живому состраданию? Нет, если он сам не страдал. Если не знает цену жизни.