Стеклянная женщина

– Я… – Она вздохнула. – Извини, я…

– Довольно. – Когда их взгляды встретились, глаза его были все равно что два голубых ледника зимой.

Повисло долгое молчание, и наконец она развернулась и пошла прочь.

Вслед ей донеслось напряженное кряхтение Паудля, который перетаскивал пласты дернины.

Свадьба состоялась в первый день сентября, в желтушном предвечернем свете. В темной церкви столпилась большая часть жителей Скаульхольта. Они вытягивали шеи и переговаривались вполголоса.

Роуса ежилась под гнетом их суровых взглядов и тихих слов и глубже зарывала руки в складки платья, которое подарил ей Йоун: белый лен, расшитый нитью красного шелка. Когда солнечные лучи падали на шелковые узоры, Роуса вся пламенела. В правый карман мама положила ей деревянный крестик, некогда принадлежавший Магнусу; в левом же лежал камень, который она вложила в руку дочери с утра.

Увидев начертанный на нем символ, Роуса нахмурилась.

– Ginfaxi?

– Отвага в бою, – улыбнулась Сигридюр. – И победа в схватке.

Теперь, чувствуя на себе взгляды сельчан, Роуса сжимала крест и камень с такой силой, что болели пальцы. В ушах стучала кровь, но обрывки сплетен все равно доносились до ее слуха. Она разобрала слово «колдовство» и едва удержалась от того, чтобы не закатить глаза. Люди и сами отнюдь не брезговали рунами, но от зависти были весьма не прочь обвинить в ворожбе Роусу и Сигридюр. О Йоуне они тоже шептались. До Роусы донеслось «первая жена», а затем неодобрительное цоканье и приглушенное хихиканье.

По спине Роусы проползла капелька пота.

Если Йоун и слышал эти перешептывания, то не подавал виду. Он стоял бок о бок со своим помощником, Пьетюром, которого Роуса прежде не видела.

Пьетюр оказался тоньше и смуглее Йоуна. Кожа его была бронзовой, как бок опустевшего кошелька пабби, сшитого из оленьей шкуры. Он казался безмятежным, но в нем чувствовалось напряжение сжатой пружины, и Роусе вспомнились картинки с волками из книг о далеких землях на востоке. Глаза его были карими, но в скудном свете рыжеватых лучей, просачивающихся сквозь крохотные высокие окошки – дорогое стекло, привезенное из Дании, – блестели янтарем. Пьетюр впился взглядом в Роусу, и она затаила дыхание. Затем уголки его губ поползли вверх, и лицо смягчилось.

Сигридюр слегка толкнула дочь локтем.

– Говорят, он аульв[8].

– А еще говорят, что если женщина сочинительством занимается, то она ведьма, – прошептала в ответ Роуса.

– Ребенком его в горах нашли. Точно он из-под земли вырос. Очень даже может быть, с этими-то черными волосами и эдакими глазами.

Роуса отважилась слегка улыбнуться.

– Будь он аульвом, уже похитил бы детей и был таков.

Однако в словах матери была правда: Пьетюр с его смуглой кожей и резкими чертами столь мало походил на исландцев, которых Роусе доводилось встречать, что будто бы и впрямь был рожден из самой вулканической почвы.

Сигридюр вздохнула с присвистом.

– Аульв не аульв, но собой хорош. Вот кого стоило бы взять в мужья.

– Для замужества ты старовата, мама.

Сигридюр фыркнула.

Роуса перевела взгляд на Йоуна. Он улыбнулся ей, и глаза цвета серого сланца превратились в небесно-голубые. Она почувствовала, как слабеет железная рука, стиснувшая ей грудь.

Еще до начала церемонии, войдя в церковь, Роуса принялась высматривать светло-рыжую шевелюру Паудля. Она-то надеялась, что он ей улыбнется, но даже если и нет, даже если взглянет хмуро, само его присутствие приободрит ее. Однако он не явился вовсе, и ей показалось, что ее ударили. Она потеряла его. Потеряла навсегда.

Превозмогая боль, она прижала ладони к животу и заставила себя сделать вдох. Выпрямила спину, усилием растянула губы в вымученной улыбке. Шею ее обвивал кожаный шнурок, на котором болталась крохотная стеклянная подвеска – свадебный подарок от Йоуна, который он вручил ей с утра. Это была холодная, как лед, и безупречно исполненная фигурка женщины – миниатюрные ручки сложены, взгляд робко и задумчиво потуплен. Роуса так и ахнула: стекло считалось дорогим и редким материалом, и прежде у нее не было безделушек, единственное предназначение которых – служить украшением.

– Я ее у датского купца приобрел, – сказал Йоун. – Красивая, хрупкая, скромная. – Он легко коснулся щеки Роусы. Прикосновение обожгло ее. – Совсем как ты.

Женщина, сотворенная из стекла и покоя. Она прелестна, но ее так легко разбить.

Роуса до боли стиснула ее в кулаке. Позже она обнаружила, что стеклянная фигурка оставила на ее ладони багровый отпечаток.

Голос епископа в сумрачной духоте церкви звучал глухо, воздух был тяжелым от дыхания множества людей и от тепла их тел.

Когда новобрачных благословили, Йоун взглянул на Роусу и потянулся было к ней, словно намереваясь снова погладить ее по щеке, но остановился и опустил руку.

Роуса медленно выдохнула и только тогда поняла, что все это время стояла, затаив дыхание.

Днем он отправился обратно в Стиккисхоульмюр, отказавшись не только от свадебного пира, но даже от брачной ночи; впрочем, Роуса была только рада, что ей не придется впервые делить ложе с мужем под храп спящей напротив мамы.

Увезти Роусу в ее новую жизнь предстояло Пьетюру, вернувшемуся через три недели.

Скаульхольт, сентябрь 1686 года

Уже поздно, но еще не стемнело. Наутро они с Пьетюром будут держать путь на северо-запад; наутро Роуса станет другим человеком. Ей вспоминается «Сага об Эйрике Рыжем», героиня которой, Гудрид, тоже отправилась в чужие края и обнаружила, что всех ее спутников поразил свирепый недуг, а на ее странствиях лежит печать смерти. И тогда Гудрид отыскала прорицательницу, и они вдвоем спели вардлок[9], чтобы защитить себя.

Роуса возится в чулане, укладывая в дорогу белье, и шепчет в надежде уберечься от беды:

Солнце не ведало,где его дом,звезды не ведали,где им сиять,месяц не ведалмощи своей[10].

Она неуклюже подхватывает кипу белья, и все падает на пол. Руки ее дрожат.

Когда она возвращается в baðstofa, Сигридюр, выпившая чересчур много brennivín, негромко похрапывает в постели. Пьетюр греет руки у огня. Он всматривается в Роусу, и глаза его в сгущающихся сумерках приобретают цвет темной бронзы. Сперва ей чудится, что он за что-то на нее сердит, но потом она замечает, что взгляд его устремлен на женщину из стекла, болтающуюся у нее на шее на кожаном шнурке. Быть может, ему не по душе трата денег на такие пустяки. Роуса прячет фигурку в вырез платья.

Пьетюр поднимает брови и отворачивается к огню.

– Видала ты когда-нибудь море? – спрашивает он.

– Нет. Как думаешь, понравится оно мне?

Его улыбка кажется насмешливой, словно что-то в Роусе его забавляет.

– Кому-то оно по душе, кому-то нет. Впрочем, как по мне, Йоун выбрал тебя вовсе не за умение работать веслами.

Смешавшись, Роуса переводит взгляд на огонь. Она не столь наивна: ей известно, чего ждут от женщин мужчины.

В наступившей тишине Роуса разглаживает юбки изо льна и шелка – еще один подарок Йоуна.

– Надо думать, семья скучает по тебе, когда ты уезжаешь торговать. – И тут она вспоминает мамин рассказ: Пьетюра ребенком нашли на склоне холма. Краска стыда разливается по ее шее. – Я хотела сказать…

– У меня нет семьи.

Она смотрит на собственные колени. Лен царапает кожу.

– Мне жаль.

– Не стоит меня жалеть, – говорит Пьетюр. – Йоун заменил мне семью.

– Ты называешь его Йоуном?

– А должен звать господином? – Он вглядывается в ее лицо; она изучает собственные руки. – Когда сражаешься с морем не на жизнь, а на смерть, одни лишь волны тебе господа.

– Ты веришь в… духов моря?

– Есть вещи, которых нам не понять.

Пьетюр кочергой ворошит торф в очаге. Рыжие всполохи пробегают по его лицу, и на мгновение оно приобретает устрашающие черты. Роуса видела недавно, как он, наклонившись к реке, ловко пронзил форель острогой.

Он склоняется к ней.

– Люди болтают, будто бы я родился среди huldufólk.

Острые скулы, темные глаза – и впрямь точь-в-точь ухмыляющийся аульв.

Он хохочет, и Роуса вздрагивает.

– Суеверия противны Богу, – отвечает она. Ее ладони мокры от пота. В кармане юбки лежит камень с гальдраставом, который дала ей мама, и она чувствует сквозь ткань его тепло.

Пьетюр насмешливо вскидывает бровь.

– До чего ты набожна, Роуса! Ты бы покорила даже моего дорогого пабби.

– Твоего дорогого пабби? – Он же сказал, что у него нет семьи.

Пьетюр склоняется ближе. От него исходит едкий, звериный запах пота.

– Я верю в то, во что верит каждый исландец, – говорит он. – Библия дает ответы на некоторые вопросы. Но не на все.

– А Йоун? – Роуса перестает дышать.

– И Йоун исландец. Однако ж правда крови не равна правде сердца. – Он впивается в Роусу взглядом, и она отводит глаза.

– А что prestur? Нравится ли ему мой муж?

– Эйидль-то? С ним лучше не знаться. Йоун тебе то же самое скажет. – Пьетюр угрюмо глядит в очаг.

Некоторое время они молчат, только потрескивает огонь да всхрапывает Сигридюр, и наконец Роуса спрашивает:

– Будет ли у меня служанка?

На миг она представляет девушку, похожую на нее саму, кареглазую, с волосами мышиного цвета.

Но Пьетюр качает головой.

– Дом не так велик, и помощь тебе не понадобится.

Образ девушки блекнет, и Роуса внезапно чувствует острое одиночество.

Пьетюр поднимает голову, и в свете огня его глаза сурово блестят.

– И вообще держись подальше от жителей Стиккисхоульмюра. Они только сплетничать и умеют.

Она открывает было рот, но наталкивается на его горящий взгляд и ничего не говорит.

Они пускаются в путь ранним утром. Небо давно уже залито бледным светом, но даже хуторяне еще спят, а коровы и овцы дремлют в полях.

Пьетюр держит стремя, пока Роуса взбирается на спину красивой каурой кобылы, до смешного лохматой из-за густой зимней шерсти. Роуса с детства не ездила верхом; она неуверенно чувствует себя в седле и крепко вцепляется в лошадиную гриву.

– Не волнуйся. – Пьетюр улыбается, видя, что она побаивается. – Это славная и выносливая кобыла. И не из пугливых. Сама увидишь, когда она перейдет на тёльт.

Замешательство Роусы, должно быть, ясно читается на ее лице, потому что Пьетюр оживляется и весело посмеивается:

– Вот, погляди.

Он легко взбирается на свою мышастую кобылу и ударяет ее пятками в бока. Лошадь трогается с места, переходит на рысь, а затем на крупный шаг, высоко выбрасывая ноги, и поступь ее столь ровна, что Пьетюр сидит в седле как влитой.

Он описывает круг и, улыбаясь, возвращается к Роусе.

– Тёльт. Лошадь может идти быстро и без устали целый день. Попробуй.

Роуса пришпоривает свою кобылу, и та пускается вперед ровным шагом, высоко вскидывая ноги. Вспомнив, как в детстве каталась на лошади торговца и тряслась в седле, словно мешок с мокрым тряпьем, Роуса смеется.

– Я будто лечу.

Пьетюр издает громкий клич – странный, нечеловеческий вопль – и бьет пятками свою лошадь, чтобы нагнать Роусу, но ее кобыла проворней. Она уже несется вверх по склону, и от ветра у всадницы наворачиваются слезы.

Из высокой травы перед нею вспархивают спугнутые птицы. Два ворона взмывают ввысь и с криками описывают круги в небе. По спине Роусы пробегает холодок: птицы-падальщики напоминают ей Хугина и Мунина, или Мысль и Память, – посланцев Одина, которые приносят ему вести от мертвых. Она гонит прочь эту мысль и понукает лошадь.

Только на вершине холма, натянув поводья, Роуса видит, что Скаульхольт раскинулся далеко внизу. Село осталось позади, а она даже не сразу это поняла. Их маленькая лачуга съежилась до размеров ногтя и превратилась в коричневую кляксу на зеленом фоне. Где-то там, в одном из рассыпавшихся по полю домишек, вот-вот проснется Паудль. Почувствует ли он, что она уехала?

Над головой кружат и каркают вороны.

Лошадь Пьетюра останавливается рядом. Ожидая, что он станет насмехаться над ней, Роуса вытирает глаза рукавом и отворачивается.

– Можешь воротиться ненадолго, если хочешь, – мягко говорит он. – Я подожду.

Роуса качает головой.

– Я уже попрощалась. – Ей представляется Паудль, понуро ссутулившийся, как во время их последней встречи, но она гонит прочь мысли о нем. – Едем. – И, повернувшись к Скаульхольту спиной, она переводит взгляд на укутанные облаками горы впереди.

Пьетюр пришпоривает свою кобылу.

– А ты сильней, чем кажешься, Роуса. Eigi deilir litr kosti.

Внешность бывает обманчива.

Она пропускает мимо ушей этот комплимент – или издевку? – и не отрываясь смотрит на серые тучи, клубящиеся в отдалении.

– Как звать мою лошадь?

– Хадльгерд. А мою – Скальм.

– Славные имена. В них есть сила.

– Имя многое говорит о том, кто его носит, Роуса.

Неужто он хочет ей польстить? Она ничуть не похожа на розу. «Пьетюр» означает «камень». Сперва ей показалось, что это имя – твердое, шершавое, неподатливое – очень идет к нему. Но ведь он только что смеялся, думает Роуса, он проявил участие к ее горю. Он прав: внешность бывает обманчива.

Она так погружена в свои мысли, что не замечает огромного камня прямо перед собой. Лошадь шарахается в сторону, чтобы не налететь на него, и сбрасывает Роусу на землю. Падать на мягкую траву не больно, но лицо обдает жаром, и Роуса поспешно поднимается на ноги.

– Ты не ушиблась? – Пьетюр отряхивает ее юбки.

– Нет, только… – Глаза щиплет от слез, и она с трудом сглатывает.

Пьетюр вытягивает запутавшийся в ее волосах стебель вереска.

– Здешние края не хотят тебя отпускать. Этот отважный стебелек пожертвовал собой, лишь бы ты не уезжала.

Она не выдерживает, смеется и утирает слезы.

– Возьми его с собой, – говорит он. – Он будет напоминать тебе, что нужно смотреть под ноги. Я всегда держу при себе нож, чтобы не забывать.

– Смотреть под ноги?

– Нет. Чтобы не забывать, что есть немало способов заткнуть рот болтливой женщине.

Сердце Роусы ухает вниз, и она пятится. Усмехнувшись, Пьетюр протягивает руку и помогает ей снова взобраться на лошадь. У него сильные ладони, и он крепко сжимает ее руку.

– Есть поверье, что упавшего ждет добрый путь.

– Ты говоришь словами из саг. Я и не… Я думала, что такому богобоязненному человеку, как Йоун, это не пришлось бы по вкусу.

Пьетюр устремляет на нее взгляд своих диковинных золотистых глаз.

– Йоун не одержим верой.

– Стало быть, он не противник обычаев старины?

– Разговоры – это одно, а колдовство – совсем другое. За такое полагается костер. – Лицо Пьетюра каменеет, он резко дергает поводья, и лошадь срывается в легкий галоп.

Глядя на растрескавшуюся глыбу, ставшую причиной ее падения, Роуса вдруг припоминает, что на этом самом месте после распри, произошедшей почти полтора века назад, были обезглавлены Йоун Арасон и двое его сыновей. Чтобы казнить Арасона, палачу потребовалось семь ударов топором. Роуса всматривается в черную землю под ногами: быть может, там, глубоко внизу, по-прежнему стучит живая кровь убитого.

Она шепчет молитву за упокой его души и сжимает лежащий в кармане камень с гальдраставом.

Через несколько дней после казни сторонники Арасона схватили палача и залили ему в глотку расплавленный свинец. Кровь за кровь.

В небе с криками кружат вороны, без устали рыскающие в поисках мертвецов.

Остаток дня перед глазами Роусы плывут и сливаются воедино травы, клонящиеся от ветра, и горы, которые, ссутулившись под тяжестью снега, упорно цепляются за горизонт и с каждым шагом лошади меняют очертания.

Когда солнце достигает зенита, впереди разворачивается широкая долина. Трава становится гуще и сочнее, горы расступаются. Лошади бредут лениво, низко склонив головы и пощипывая зеленые стебли. Луга пронизаны паутиной ручейков. К небу тянется нагой каменный хребет вдесятеро выше человеческого роста, словно земля в битве сама с собой содрала с него кожу.

Пьетюр замечает завороженный взгляд Роусы.

– Древние люди верили, что земля здесь живая. Вздрогнет она – и все вокруг меняется. Это длится и поныне. Скалы то вздыбятся, то обрушатся. В разломах целые холмы исчезают.

– Целые холмы? Но как?

Он показывает на иззубренную скалистую челюсть.

– Когда земля шевелится, появляются трещины. В открывшейся ране, как кровь, кипит расплавленная порода и бушует огонь. Потом земля засыпает, но шрамы остаются.

– Где это мы?

– В Тингведлире. Здесь проходят народные собрания.

Роуса выдыхает в восхищении.

– Альтинг?

Стало быть, именно здесь оглашают законы; именно здесь мужчин и женщин судят, отправляют на костер и обезглавливают за то, что они ворожили, или читали руны, или насылали на других болезни.

В кармане у нее, как живое сердце, подрагивает камень.

Роуса ищет глазами черную прогалину – знак того, что на этом самом месте сжигали людей, но повсюду до самого горизонта простираются только луга, ручейки да каменистые взгорья, беззастенчиво полные жизни.

Она закрывает глаза: на мгновение ей явственно чудится донесшийся издалека хриплый вопль. Нет, это всего лишь ворон, который умеет передразнивать любые голоса. Вот он – хлопает крыльями над головой, пронзительно крича, будто горящий заживо человек, а потом издает сдавленный клекот.

Роуса вдруг понимает, как она продрогла и устала.

– Может, остановимся, поедим?

Пьетюр качает головой и протягивает ей сушеную рыбу из мешка.

Роуса хочет воспротивиться: мол, у нее уже нет сил и тело ломит от долгой езды, но губы ее спутника складываются в упрямую линию, и она не решается возражать.

Когда она принимается за рыбу, на горизонте вырастает силуэт всадника на черной лошади. Пьетюр перегибается через холку своей лошади и, схватив поводья Хадльгерд, тянет ее к соседним березкам.

– У тебя усталый вид. Сюда, укроемся под деревьями.

– Укроемся от чего?

Пьетюр молчит. Сощурившись и сурово сжав губы, он вглядывается в даль.

Роуса не протестует. Ей надлежит быть кроткой и покорной.

Они едят в молчании, пока лошади щиплют траву. Роуса с изумлением разглядывает переплетающиеся над ними ветви. Березы лишь немногим выше ее.

– Я никогда прежде не видала столько деревьев.

Пьетюр прикладывает палец к ее губам и тихо шепчет:

– Йоун говорит, в других краях есть места, где растет много деревьев, и они зовутся лесами. Деревья там высоки, словно горы, и их ветви заслоняют свет. А под ними, на земле, вечная зима.

До Роусы доносится треск веток: это всадник проезжает мимо берез, за которыми они укрылись. Пьетюр выжидает, пока стук копыт не утихнет, и тогда лицо его смягчается.

– В Стиккисхоульмюре говорят, что давным-давно, когда в Исландию приплыли викинги, здесь повсюду были густые леса, но их вырубили, и плодородную почву вымыло морем. Земля так и не оправилась от этой раны и людей не простила. Нынче всякий крестьянин вынужден работать от рассвета до заката, чтобы собрать хоть скудный урожай с безжизненных полей. А если он не выкажет благодарности и за это, земля поглотит его.

Роуса ежится. Склоны гор, тянущихся ввысь черными громадами, испещрены огромными вертикальными расщелинами, будто какой-то древний исполин оставил на них следы своего топора.

Стук копыт черной лошади тает вдали.

– Мы от него прятались, – шепчет Роуса.

– Отнюдь. Я сжалился над твоей женской слабостью.

– Ты… Я тебе не верю.

– Ложь – это смертный грех. Прикуси язык и не забывай, зачем я ношу с собой нож, – сузив глаза, невозмутимо отвечает он.

Для храбрости Роуса вцепляется в густую грязную гриву Хадльгерд.

– Не смей мне угрожать! Я все Йоуну расскажу. И разве ты католик, чтобы толковать о смертных грехах? Нельзя… – Увидев выражение его лица, она осекается. – Да ты смеешься надо мной!

Он вскидывает ладонь в знак извинения.

– Нет, вовсе не над тобой. Йоун не говорил мне, что у тебя такой крутой нрав. – Он склоняет голову набок, губы растягиваются в улыбке. – Он, поди, и сам еще не знает.

С этими словами Пьетюр пришпоривает Скальм и пускает ее рысью.

Роуса бьет пятками по ребрам Хадльгерд, пока не оказывается рядом с Пьетюром, и бросает на него испепеляющий взгляд. Он снова смеется и подгоняет лошадь.

Вечереет, и тревога Роусы мало-помалу нарастает: Пьетюр явно не намерен останавливаться ни в одном из селений или хуторов, которые изредка попадаются им на пути. Более того, завидев огонек в густом сером сумраке близящейся ночи, он тут же сворачивает в сторону.

Голова Роусы свешивается на грудь, и она вздрагивает и просыпается.

– Мы что, будем спать в седле? – спрашивает она, не в силах больше превозмогать усталость, разливающуюся жгучей болью по всему телу.

– Изволь, можем остановиться.

– И ночевать на холоде?

– Нас согреют лошади, и у меня есть одеяла.

Конечно, он ее дразнит. Но лицо его в угасающем свете хранит обыкновенное суровое выражение.

– Есть ли тут неподалеку какое-нибудь селение?

Он качает головой.

– До ближайшего день езды к востоку.

Роуса делает вдох, чтобы справиться с подступающей паникой. Она не станет ночевать под открытым небом, потому что здесь водятся лисы и крысы, а мороз пронизывает до костей.

– Я хочу лечь в постель.

– Мы будем спать на улице.

Она повышает голос:

– Мне нужна постель!

Он хмурится и скупо кивает.

– Так и быть. Вон за тем холмом есть один хутор. Мы будем там до темноты.

– Что же ты раньше не сказал?

Когда они добираются до этого хутора, Пьетюр велит ей остановиться и ждать его шагах в тридцати, под молодыми березками. Он стучится в дверь. На пороге, шаркая, появляется старик. Они шепчутся о чем-то, потом хозяин кивает, и Пьетюр возвращается к Роусе.

– Мы будем спать в хлеву. Вместе с лошадьми.

– Со скотом? – звенящим голосом переспрашивает Роуса.

– Нет. Скот остается на улице, как полагалось бы и нам. В такую-то погоду.

– Ты попросил его постелить нам в доме?

– Мы спим в хлеву, Роуса. Ступай за мной.

Хозяин, наблюдавший за этой беседой, окликает какого-то Тоумаса, и Пьетюр возвращается к нему. Старик машет рукой в направлении baðstofa, но Пьетюр качает головой и показывает на хлев с просевшей дерновой крышей. В конце концов старик кивает и исчезает в доме, но тут же снова появляется в дверях с двумя шерстяными одеялами. Пьетюр идет к хлеву, отворяет покосившуюся дверь и заводит внутрь лошадей.

Роуса входит в пыльную темноту следом за ними.

– Хозяин пустил бы нас в дом. И он назвал тебя Тоумасом.

– Лошади могут спать на тюках сена. Мы ляжем у них под боком.

– Почему он назвал тебя Тоумасом? – Роуса морщит нос. – Вонь здесь нестерпимая.

– Иногда на хуторах на отшибе нет отхожего места.

– И люди ходят в хлев?

– Спи на улице, коли тебе так больше нравится.

Обе лошади, послушные воле Пьетюра, уже легли, а сам он накрылся одеялом и устроился под боком у Скальм. Повернувшись к Роусе спиной, он прячет лицо в лошадиной гриве, и голос его звучит приглушенно:

– Как развиднеется, сразу в путь, так что укладывайся где хочешь, только поторопись.

Роуса бросает на него сердитый взгляд, но он уже дышит ровно и глубоко. Она забирается под одеяло и кладет голову на теплую шею Хадльгерд. Та удовлетворенно скрипит зубами и шумно вздыхает.

Роуса напряженно лежит в темноте с открытыми глазами, и кровь стучит у нее в ушах. Пьетюр, по-видимому, уснул. Наконец она обхватывает себя руками и сворачивается калачиком. Она представляет себя камнем, комочком земли, но по-прежнему чувствует, что грудь ее вздымается и опадает с каждым вдохом, что кости ее совсем хрупки, а рядом спит лживая и злобная нечисть в человеческом обличье.

Роуса вспоминает, с какой легкостью он солгал хуторянину, как весело он смеялся.

Уже проваливаясь в вязкие глубины сна, она вспоминает кое-что еще: Анна, первая жена Йоуна, была родом из-под Тингведлира.

Под Тингведлиром, сентябрь 1686 года

Роусе снится Паудль. Он нежно дотрагивается до ее щеки. Она тянется к нему навстречу, но натыкается на пелену колышущегося воздуха. Когда она поднимает глаза, перед ней уже не Паудль, а Йоун. Его рука сжимается вокруг ее горла и то сдавливает его, то ослабляет хватку, пропуская воздух в ее легкие и тут же преграждая ему путь. Роуса тщится разжать его пальцы, но могучая фигура Йоуна вдруг превращается в ледяное изваяние, в порождение голубых ледниковых недр. Его когтистые руки онемели от холода, борода заиндевела. Он с ревом склоняется к ней, корчась в языках пламени, и голос его походит на гулкие завывания ветра. Почернелые пальцы впиваются в ее плечо, и она кричит.

– Тише, Роуса, тише! – Пьетюр встряхивает ее, схватив за плечи. – Ты напугала лошадей и сейчас разбудишь хозяина.