Марта из Идар-Оберштайна

– Worte können tödliche Waffen sein[19].

Он отступал и беспомощно опускал руки. Искренне верил, что после рождения ребенка ее сердце повернется в его сторону. Уповал на пособничество невинного младенца, ведь в нем течет и его кровь. Со всей серьезностью готовился к родам. Ждал десятую луну[20], улаживал дело с повитухой и зарекался не допустить появления младенца в общей постели, чтобы случайно его не заспать[21].

Марта мучилась изжогой, и Иван советовал есть тертую морковь и пить кисель. Снабжал оберегом в виде белой стеснительной кувшинки. Следил, чтобы не смотрела на пожары, не принимала участия в похоронах и не ходила в церковь, у которой ошивались юродивые.

В ноябре наступила зима, и женщина впервые увидела столько снега, местами доходящего до ее слегка заостренного живота. Для мальчишек наступило раздолье, и те с жаром лепили баб, возводили крепости и катались в санных поездах. Сражались в снежки, устраивали бои без правил на палках и кистенях. Приползали домой мокрые, уставшие, краснощекие. Лезли к Марте греться и обниматься. Та их отогревала, кормила блинами и усаживала учить грамматику, географию, натуральные и целые числа. Диктовала диктанты:

– Im November kälter. Es schneite. Die Bäume zogen weiße Pelzmäntel an und schliefen ein[22].

Младший рисовал щенка. Старший напряженно скрипел пером и переспрашивал:

– Как пишется слово «деревья»? Я забыл.

Зима глубоко пустила корни и оказалась злопамятной. Мягко стелила поземки и выводила вихри в снежные стога. Марта не могла согреться и не отходила от печи. В очередной раз завидев небо, заложенное легионом туч, уточняла, надолго ли это. Иван успокаивал:

– Коренных морозов всего восемь: введенские, никольские, рождественские, васильевские, крещенские, афанасьевские, сретенские и благовещенские.

Женщина поскучнела:

– Да ладно! До благовещенских я не доживу.

Иван молча припадал к ее отекшим ногам.

Белые дни чередовались с черными. Длинные – с короткими. Постные – с праздничными. У Марты в животе временами хныкал ребенок, и она отчетливо слышала его всхлипы. Делилась с Иваном ощущениями, но тот не верил и предлагал прилечь. Заботливо укрывал и садился плотничать. Без единого гвоздя мастерил детям сани, любую кухонную утварь и новую прялку из большого корня, которую невозможно ни сломать, ни расшатать. Женщина наблюдала за его точными руками и спиной, закрывающей оконный свет. С волнением ждала отела коровы и, только у той пошла слизь, безропотно отдала свою сорочку, которую хозяин накрутил скотине на рога. Отогревала у печи новорожденного теленка и читала стихи своего любимого, склонного к ипохондрии Эдуарда Мёрике:

Взгляни, как весел летний луг, Как густ камыш речных излук, Как безмятежно – погляди! – Дитя у Девы на груди.

Первого января почитали Илью Муромца – воина и монаха, принявшего постриг. На Рождество варили кутью и вареники с картошкой. Сидели за столом и вспоминали умерших: Иван – жену, Марта – мужа. Девятнадцатого числа Иван усиленно молился, веря в открытие небесных врат и молниеносное попадание просьб Творцу прямо в уши. В тот день хозяин окунулся в прорубь и вернулся приободрившимся. Вооружился лопатой и насыпал немного снега в колодец, чтобы вода не цвела и не уходила. Внес часть сугроба домой и бросил в чугунок. Женщина попыталась возразить: «Нет, здесь будет борщ», – но он, запустив пальцы в ее волосы, притянул к себе:

– Крещенский снег снимает головную боль. Понимаешь?

За январем пришел февраль. Месяц без хвоста и без полнолуния. Ворвались оттепели, и зазвенели сосульки. Запахло талой водой, земляным паром, надеждой. В воздухе разлились древесные ароматы, а в небе – синь. На ветках собирался иней, предвещающий урожай меда. У лошадей потели копыта, кошки перестали скрести стены, вставая на задние лапы, и Иван начал выводить из сарая скот, чтобы тот размялся и прогрел бока.

Марта не ела второй день. Пила только воду, и то дырявым ртом. Вода лилась за пазуху и щекотала набухшую грудь. Ее живот из круглого шара вдруг переместился вниз, и теперь она напоминала крупную зимнюю грушу. Норовила спрятаться в дальнем углу и укрыться рядном, предназначенным для переноски сена.

Иван внимательно за ней наблюдал, стараясь не пропустить начало. Следил за походкой и разливающейся всеми оттенками бледностью. За тем, как расчесывает свой живот и пошатывается, будто пытается избавиться от молочного зуба. Куда бы Марта ни направилась, всюду за ней следовал Иван. Он загодя начисто убрал в бане, зная привычку многих баб рожать в ней, стоя на корточках или держась за лавку. Вторая половина разрешалась на печи.

В то утро Марта неожиданно запела. Он никогда не слышал ее песен, а тут вдруг:

Es scheint als würden dieSterne die Erde beobachten…

Иван не все понимал, но то, что смог связать воедино, его испугало. Женщина пела о ком-то невидимом, наблюдающем сверху, и о счете на минуты и часы.

Ближе к полудню роженица начала метаться, ходить из угла в угол, хвататься за лавки, стол, кочергу. Выбегать из дома и нестись, загребая подолом снег. Он перехватил ее в саду. Марта держалась за сливу и раскачивалась.

– Тебе плохо?

Вместо ответа женщина лизнула сугроб.

– Не знаю.

– Сможешь идти?

Марта потерлась лицом о его грудь, резко оторвалась и отгрызла кусок коры. Прошлась по ней своими белоснежными зубами и сплюнула. Вытерла насухо рот.

– Уведи, пожалуйста, детей! Не хочу их пугать.

Он внес ее на руках. Быстро собрал мальчишек и отправил к крестной. Те упирались, но, порезавшись об отцовский взгляд, нехотя вышли в сени. Старший перед уходом попытался согреть ее ледяную руку и шепнул:

– Будет больно – кричи! Мамка, когда рожала брата, кричала: «Царю Небесный!»

Марта пообещала и прижала его к себе. Младший, так и не освоивший букву «р», заплакал:

– Я хочу остаться с Малией…

Иван постелил на лавке и зажег сретенскую свечу.

– Мне нужно ненадолго уйти. Я мигом. Обещай, что продержишься!

Марта смотрела сквозь него. Он пытался поймать ее блуждающий взгляд и успокоить гнездящиеся руки. Она сопротивлялась, с трудом сделала вдох и произнесла абсолютно чужим голосом:

– Wer weiterwill als sein Pferd, der sitze ab und gehe zu Fuß[23].

Мужчина взял женщину за плечи и начал трясти:

– Прости, не понял. Скажи проще! Скажи по-другому!

Марта покачала головой:

– Не могу. Устала. Домой хочу.

Иван с жаром зацепился за слово «дом»:

– Здесь твой дом, любимая! Здесь все твое. Стены, сундуки, иконы. Земли, акации, Днепр. Я, черт возьми, твой!

Марта, не то теряя сознание, не то плавно переходя в параллельные миры, прошептала:

– Родина не там, где ты знаешь каждое деревце, а там, где деревья знают тебя.

Иван крался за повитухой тропами и огородами. В селе существовало поверье: когда у женщины начинаются роды, об этом должно знать поменьше людей. Ни к чему все эти пересуды, сплетни, фальшивые сочувствия. Поэтому шел, стараясь не встретиться ни с кем даже тенью. Не замешкаться, ввязываясь в дурные разговоры. Рука в кармане любовно поглаживала подарок. В его семье существовала традиция поздравлять родившую золотыми серьгами. Эти он купил еще полгода назад, когда Марта стала чаще обычного держаться за поясницу, стеснительно брать добавку, а на ее груди он обнаружил крохотные шишечки. Именно тогда условился с повитухой.

Она считалась одной из лучших. Во-первых, замужняя, со своими взрослыми и живыми детьми. Светлоглазая, ведущая безупречный образ жизни и регулярно исповедующаяся. Не изменяла мужу, не ругалась с соседями, не делала абортов, не обмывала покойников и никоим образом не соприкасалась со смертью. Умела хранить тайны. Заговаривать грыжи, бессонницу, сглаз и неким магическим способом обеспечивала достаточное количество молока. Не роняла детей и мастерски собирала ауру рожениц. Свято верила: чем больше примет детей на земле, тем счастливее будет на небе, ведь если повивальная бабка – грешница, то и на том свете будет таскать мешок с отрезанными пупами. Короче говоря, собиралась дожить до ста лет и умереть стоя.

Снег летел за шиворот и не таял, формируя сугроб на его напряженном задеревеневшем затылке. Луна, болтающаяся жатвенным ножом, светила тускло, будто внутри ее закончились дрова. Ноги Ивана, перестав сгибаться в коленях, напоминали циркуль. От волнения у него отнялись руки и напрочь вылетели из головы все правильные слова.

Наконец-то показался нужный дом, из дымаря которого кудрявился дым. Он вошел, поклонился и взволнованно произнес кодовое:

– Наша Марфа занемогла, на печь полезла.

Женщина молча открыла сундук и вытащила из него чистую одежду. Иван облегченно вздохнул, понимая, что повитуха при полном здоровье и может приступить к своему нелегкому делу. Ведь роды нельзя принимать во время менструации, потому что у девочек, принятых «течной бабой», могут никогда не наступить женские дни.

– Как она?

– Не знаю, но боюсь, неважно. Не вижу в ней родовой злости и деревенской бабьей силы.

Повитуха вошла в дом, перекрестилась, прочитала молитву и только потом приблизилась к Марте. Посмотрела на коптящую сретенскую свечу и, сообразив, что дело обещает быть долгим, прочитала отрывок из Евангелия. Приказала Ивану найти молитвы святым Варваре и Екатерине и повторять их безостановочно. Ведь у кого еще просить о заступничестве? Марта с посеревшим лицом тяжело вздохнула:

– Молятся только Богу, но никак не умершим.

Бабка уточнила:

– Протестантка? – и, получив от хозяина утвердительный ответ, окропила роженицу святой водой и напоила отваром из цвета ржи, от которого ее тотчас вырвало. Заставила встать и пройтись, переступая через лавку, залезая и слезая с печи, нервируя этим в подпечье домового и кудахтающих кур. Позже открыла двери, сняла крышки с котелков, отодвинула заслонку. Расплела Марте волосы и вложила в рот прядь. Согнула в коленях ноги и посыпала сахаром родовые пути, чтобы ребенок, почувствовав сладенькое, побыстрее явился на свет. Переключилась на Ивана:

– Не переживай, если ребенок родится слабым, припечем в печи.

Марта приподнялась на локтях. Повитуха рассмеялась:

– Это давняя традиция. Ребенок на лопате засовывается в остывающую печь и таким образом добирает свои силы.

Наступила полночь. За окном исчезла видимость, и только в просе дребезжала громничная свеча. Месяц дешевыми фунтовыми обоями поминутно отклеивался и выныривал в самых неожиданных местах. Кочевал с востока на запад. Собачий вой периодически переходил в стон. В печи трещали дрова, видимо, к морозу. Волны боли поднимались одна выше другой.

Марта сжевала свою верхнюю губу, расцарапала живот и левую половину лица. Повитуха попеременно прикладывала теплые компрессы из соли и семян льна, купели из капустного листа и шелухи лука. Зажигала березовую лучину и траву бессмертника. Молилась Саломее-повитухе, принявшей роды у самой Марии. Ждала от Марты хоть одного злого всхлипа, но та только стучала зубами. Иван с большой иконой ходил вокруг дома и уповал то на Господа, то на сатану.

Под утро, когда воздух напомнил плохо взбитый яичный белок, а высокая чамрочная трава обсыпала себя инеем в виде мелкой поваренной соли, родилась девочка. Маленькая, слабенькая, но живая. Дважды пискнула и больше не смогла. Пуповину перерезали на прялке, чтобы была работящей, и стянули волосом Марты, навсегда связывая дочку с мамой. Завернули в отцовскую рубашку, которую Иван ловко стянул с себя, и та сморщила носик, втягивая запах отцовского тела. Он с осторожностью взял сверток и прошептал:

– Вот и встретились. Как и с твоей мамой. День в день.

Марта заплетающимся языком уточнила число:

– 15 февраля. Сретение.

Отпавшую пуповину определили на семилетнее хранение между образами, а плаценту зарыли под деревом. Повитуха обмывала девочку в специальной воде с использованием соли, куриного яйца и серебряной монеты и приговаривала:

– Мыла бабушка не для хитрости, не для мудрости. Мыла ради доброго здоровьица.

Далее вышла во двор, плеснула воду на угол дома, где находились иконы, и загадала новорожденной хороший рост. Окликнула Ивана, воркующего над свертком.

– Как назовешь дочь?

– Устинья.

Бабка про себя сказала: «Добро пожаловать, справедливая». Затем позвала есть кашу:

– Соли и перца не пожалела.

Иван послушно взял ложку, зачерпнул и закашлялся. Акушерка сказала отработанную за многие роды фразу:

– Солоно и горько рожать.

И мужчина еще быстрее заработал ложкой, не сводя глаз с Марты. Та крепко спала, и неясно было, что белее – простыни или ее лицо. В печи гарцевал огонь. Повитуха отметила:

– Ишь, старается, значит, девочка будет жить. А вот она, – кивнула на роженицу, – даже не знаю.

К вечеру забрали детей, и те не отходили от люльки. Когда малышка утомилась от их шумного внимания, Иван привычно усадил мальчишек за стол и рассказал о Сретении. Обессиленная Марта тяготилась новыми, слишком тяжелыми сережками, пригвоздившими ее голову к подушке. Сквозь дрему слушала историю Марии, на сороковой день принесшей Иисуса в храм, чтобы отдать благодарственную жертву Богу за первенца. У нее не оказалось годовалого ягненка, она скромно стояла с голубкой. К ней вышел древний старец Симеон, проживший ни много ни мало, а целых триста шестьдесят лет. Он был одним из семидесяти двух переводчиков Библии с еврейского на греческий, и ему достался абзац, в котором дева, то есть девственница, должна была родить сына. Симеон усомнился в правильности написанного и решил исправить слово «дева» на «женщину». В этот момент явился ангел и строго-настрого запретил самовольничать, пообещав продлить жизнь до тех пор, покуда воочию не убедится в написанном. Спустя много лет именно 15 февраля пророчество сбылось. Еле волочащий ноги Симеон взял на руки младенца, восславил его самыми велеречивыми словами и отправился на покой, а церковь за признание в ребенке Бога причислила его к лику святых.

Устинью крестили на девятый день, и крещенский чепчик не снимали почти две недели. Марта пыталась восстать против обряда, объясняя, что все дети так или иначе попадут в рай, но Иван был тверд в своем решении. Нанял дочери кормилицу, и Устюша пила молоко толстой грудастой бабы. Та ходила даже в морозы босиком, и ее пятки трещали по швам. Ела за троих и брала плату хлебом, мочеными яблоками и свежим салом.

Марта после родов так и не оправилась и, когда Устюше исполнилось два месяца, тихо умерла. Последними ее словами были: «прости» и «хочу домой». Иван плакал и шептал привычное: «Бог простит».

Ее похоронили рядом с Отто, положив в гроб неношеные прюнелевые башмачки, крепдешиновое платье с рукавами-буфами, веер, ноты, ожерелье из янтаря и мужнины часы. Иван стоял у свежего холма и медленно уменьшался в росте. Мальчишки остались дома за старших и неустанно качали люльку, совали в рот соску из мякиша, обучали уму-разуму, в частности, арифметике и едва усвоенному немецкому языку. В год Устя сказала свое первое слово «мата». Братья ринулись наперебой набрасывать варианты: мята, тата, мама, хата. И только Иван твердо верил, девочка произнесла имя своей матери – Марта.

Он больше не женился, так и не справившись с тоской. Как ни открывал в печи заслонку, ни выметал мусор и ни произносил: «Сор – в печь, а тоска – с плеч», ничего не помогало. Его сердце с оборванными краями безостановочно ныло и пачкало рубаху. В память о «жене» каждый год в день смерти высаживал саженец сливы. Закладывал в яму для посадки полбуханки ржаного хлеба, опускался на колени и шептал:

– Да простятся нам прегрешения наши…

Глава 2

Анна

Кого боги хотят покарать, того они делают педагогом.

Луций Анней Сенека

Сто лет спустя. 2000 год

В классе сопели двадцать пять носов и царапали бумагу двадцать пять ручек. Анна Ивановна, которую за глаза с нежностью называли Ана Вана, стояла у доски и диктовала диктант, четко выговаривая каждое слово:

– В ноябре похолодало. Выпал снег. Деревья надели белые шубы и уснули.

Мишка зачеркнул лишнюю букву. Занервничал, исполосовал ее пучком дополнительных линий, и получилась метла. Староста Дина шикнула на соседа справа. Девочка с врожденной мнительностью, всякий раз возвращаясь после прививки из медкабинета, объявляла:

– Я сейчас упаду в обморок, – и тут же теряла сознание.

Цыганочка Марина заерзала на стуле и пискнула:

– А в слове «деревья» есть мягкий знак?

Учительница незаметно кивнула.

Анна ориентировалась по среднему ученику. Не подсказывала, хотя очень хотелось сделать паузу длиннее на месте запятой и слово «похолодало» произнести через четыре выпуклые «о», как это сделали бы жители Костромы. Отмечала про себя орфограммы, распределенные равномерно по всему тексту, так как ошибаются ученики, как правило, в самом начале и в конце. Любовалась склоненными над тетрадями коротко стриженными затылками и газовыми бантами. Поглядывала в окно на тюфяк из слоистых облаков, задевающий звукоряд шишек, угловой фонарь и смотровую вышку географической площадки. Из него сыпалась труха в виде заостренной мороси и жалила бездомных воробьев. Анна поймала себя на мысли, что с удовольствием напоила бы попрошаек столовским переслащенным какао, обрядила бы в шушуны, а потом полетела бы с громогласной стаей на вокзал, чтобы встретить разгоряченный берлинский поезд. Ведь сегодня вечером возвращался Константин.

– Дни стали короче и холоднее. Опустели поля. Рябина, будто в огнях, привлекает птиц. Им сейчас нелегко.

Класс дружно вздохнул. Часы приближали полдень. Кто-то одними губами переспросил: «Нелегко – раздельно или слитно?»

Учительница прочитала текст еще раз, попросила дежурных собрать тетради и дала домашнее задание написать три причины, «почему я люблю осень», предвидя повторяющееся из года в год: «Потому что грибы, костры и каникулы». Заполнила классный журнал, рассеянно выщелкивая ручкой простенькую мелодию, дождалась, когда класс опустеет, и взглянула на фото. На нем они с Костиком стояли в обнимку в облаке цветущих слив. В этот момент в классной комнате потемнело, небо в последний раз набычилось и разродилось первым хлопковым снегом. Сухим, ноздреватым, местами напоминающим попкорн.

С самого детства Аня хотела быть полезной людям. Подобную мысль в ее юной головке заложили некий американский эссеист, утверждавший, что главное – не личное счастье, а служение другим, и отец, живущий под девизом: «Убей бобра – спаси дерево». Некоторое время девочка прикидывала, что она может предпринять. Приютить всех бездомных кошек? Изобрести вакцину от старости? Уберечь Землю от глобального потепления? Раз и навсегда покончить с безграмотностью? Последняя идея оказалась самой удачной, и Анна начала обучать двоюродных братьев и сестер измерять линейкой отрезки. Папа для оптимизации процесса сделал доску и, прибивая ее к стене, пересказал анекдот, в котором ученик явился к учителю с просьбой прочитать накаляканное в его тетради. Учитель нацепил очки, свел руки за головой и уставился в одну точку. Спустя минуту просиял:

– А-а-а! Все понятно! Я написал: «Пиши разборчиво».

Ее первая учительница, женщина предпенсионного возраста, почти не вставала из-за стола и напоминала самоварную бабу. Сидела с вечно красными щеками из-за прогрессирующего розацеа[24], опухшими локтями и растрепанной прической, как у актрисы Валентины Серовой. Растирала больные колени и диктовала: «На ветке сидели девять птиц». Круглый год носила мохеровую кофту, коричневую юбку-клинку и до самых морозов шиковала без чулок. На День учителя и годовые контрольные надевала праздничное – блузу в горошек и сарафан из черного кордового вельвета. Просила не дарить ей срезанных цветов, а если уж невмоготу, то лучше вазон с неприхотливым хлорофитумом или геранью. На первом уроке включила песню Антонова «Не рвите цветы» и объявила, что отныне эта мелодия станет гимном класса:

– Как только услышите ее на переходной станции в метро, в филармонии или по радио, вспомните меня и своих друзей. Наш класс, наши прописные истины, нашу крепкую дружбу.

Так и вышло. Всякий раз, услышав первые аккорды, Анна видела перед собой доску и отблески октябрятских звездочек. Уютную учительницу с вечно испачканным мелом животом и ее стол, заваленный контрольными и атласными лентами на случай, если после физкультуры у кого-то расплетется коса. Ощущала яблочный дух, исходящий от нижнего ящика. Педагог приносила из сада любимые зеленые «симиренко» и угощала растяп, забывших дома перекус.

Она жила школой, и свет в их классе горел допоздна. Расшалившихся могла одернуть необидным: «Не маши крыльями, улетишь, а у нас окна закрыты». Считала телевизор пожирателем времени и запертый на замок не то «Рубин», не то «Рассвет» включала от силы трижды. В День космонавтики, чтобы показать научно-популярную программу о Валентине Терешковой, в день рождения Ленина и когда шел ее любимый фильм «Первоклассница». Черно-белый, скрипучий, невозможно наивный о непослушной девочке Марусе, шастающей по городу без спроса.

Аня в отличие от сверстников обожала учиться, считала дни до окончания каникул и старалась пройти программу наперед. К примеру, выучить стихи, сделать перевод текстов с английского, разобраться в прямоугольном параллелепипеде и его объемах. В то время как друзья гоняли на велосипедах, забивая в гаражные ворота голы, или гребли по-собачьи в распаренной июльской речке, она сидела с тетрадкой и вела читательский дневник. Пыталась запомнить таблицу Менделеева и основные законы механики.

В детстве считала, что ее семью заколдовала злая ведьма в побитых молью кружевах шантильи. Взмахнула копьем или серебряной ложкой и поменяла местами маму и папу, чисто в сказке «Веретено». В итоге мама превратилась в холодную и отстраненную, а папа, напротив, стал добрым и сердечным. В целом родители жили неплохо, но исключительно благодаря отцу. Мать привычно шла напролом и ни с кем не церемонилась, папа сглаживал все углы и переводил инциденты в шутку. Без конца подмигивал дочери, мол, не обращай внимания, мы не ссоримся, это просто такая игра, типа пинг-понга. Мама делала вид или действительно не замечала мужниных стараний. У нее отсутствовала разрекламированная женская гибкость, сговорчивость и умение лавировать. Мужа всю жизнь держала на дистанции, а повзрослевшей дочери, оставаясь наедине, объясняла: «Прочной может стать только та семья, в которой мужчина любит, а женщина позволяет себя любить».

Папа сочувствовал всему миру, а мама никогда и ни о чем не печалилась: ни об упавшем самолете, ни об инциденте в заливе Сидра, ни о расстреле Мараварской роты. Не страдала самоедством и всегда быстро засыпала, стоило лишь отбросить одеяльный уголок. По утрам отец подшучивал, что ее никогда не добудишься, спит, будто под наркозом, а мама рассказывала одну и ту же историю, как ее дядя, желая поберечь сердце, попросил хирурга удалить ему воспалившийся аппендикс без какой-либо анестезии.

Аня дружила больше с папой, и тот охотно объяснял ей физику, тригонометрические формулы и преобразования. Учил ездить на велосипеде и плавать брассом. На Восьмое марта торжественно распахивал балкон и заносил тройку тепличных целлофановых тюльпанов, а еще две ночные сорочки. Маме – с кружевными оборками, Ане – с поросятами. Постоянно что-то ремонтировал, и в их доме никогда ничего не болталось. Вешал шторы, люстры, ковры и кухонные шкафчики. Ходил за продуктами и полоскал постельное белье. Придумывал собственные слова, к примеру, «сдавнело». Творог прокис – значит, сдавнел. Яйцо протухло, шоколад «поседел» – не иначе как сдавнели. Жарко́е забыли поставить в холодильник, и к утру оно стало источать кислый душок – сдавнело трижды. Слово настолько прочно укоренилось в их лексиконе, что одно время Аня даже побаивалась, как бы оно не вырвалось во время открытого урока.

В седьмом классе Ане понравился старшеклассник Генка с узкими, будто прорезанными лезвием, глазами. Паренек по прозвищу Капитан занимался в кружке судомоделизма, носил под школьной формой тельняшку и собирался повторить путь исследователя Арктики Бадигина. Однажды у девочки созрел план. В маминой шкатулке давно валялась брошь в виде корабля с бисерным килем, фоком из пайеток и якорем из рисовых бусин. Мама бижутерию не носила, утверждая, что только неуверенные личности пытаются украсить себя какими-то материальными сигналами. Аня без зазрения совести достала брошь, приколола на шарф поверх пальто, и на ее груди взял курс на восток лайнер, подмигивающий дешевым перламутром.

Утром девочка с прекрасным рыцарем разминулась, а после шестого урока, когда наверняка должны были пересечься в холле у бюста Ильича, броши на шарфе не оказалось. Видимо, кто-то пробрался в раздевалку и присвоил сомнительную драгоценность. Аня проплакала всю дорогу домой, представляя, как мама зачем-то полезет в шкатулку и обнаружит пропажу. Та действительно весь вечер ходила вокруг. Затеяла в серванте уборку, долго рылась в журналах «Работница», пытаясь найти не то выкройку заячьей шапки, не то совет, как дать клеенке вторую жизнь. Казалось, сейчас откроет нижний ящик, упрется взглядом в ларец, щелкнет крышкой, будто спусковым крючком, и наступит конец света. Аня с трудом дождалась отца, потянула его на кухню и зарыдала прямо в ухо: