Пряжа из раскаленных углей

Так я и осталась на Песчаной улице. Окутанная тайнами, вызывающая завистливый шепоток или жалостливые взгляды, но принятая как равная. А это, между прочим, совсем не мало, когда у тебя нет ничего из прошлого. Даже имени.

Кстати, имя мне тоже выбирали всей улицей. Назвали меня Николестрой, правда, чаще меня звали просто Никки. Как я скоро узнала, николестрой здесь называли роскошный куст с продолговатыми темными, будто глянцевыми листьями и крупными, собранными в гроздья золотистыми ягодами, очень терпкими и кислыми, зато весьма ценимыми знающими людьми: рачительные хозяйки хорошо знали – николестра вкусна только после хороших заморозков. Вымороженная ягода становилась полупрозрачной, будто наполненной медом, и сладкой, но терпкости и приятной кислинки не теряла, оттого в начале зимы самым вкусным лакомством становились пышные пироги из ароматной золотистой ягоды.

Не думаю, что из меня собирались варить варенье или готовить пироги. Полагаю, Николестрой меня назвали совсем по другой причине. Именно в день святой Николестры, покровительницы путешествующих и странников, я была столь удачно обнаружена на мостовой у Воробьиного рынка, посему благочестивые жители Песчанки и решили, что носить мне ее имя в знак особого ко мне расположения. Мне было все равно. В моей бедной головушке не было ни малейшего отклика ни на одно из сотен женских имен, которые несколько вечеров подряд вслух зачитывала из месяцеслова Ликанея, юная племянница Дороты, так что выбор чего-то определенного ничего не стоил. Никки так Никки, это ничуть не хуже какой-нибудь Мартимьянны, Клоринды или Лавестулы.

Поскольку я слыла девицей зажиточной, подыскать мне жилище труда не составило. Достопочтенный Габеас лично принял в этом участие, однако моим выбором, признаться, остался не совсем доволен. Я отклонила его весьма выгодное предложение поселиться у добропорядочной матроны улицы – вдовы господина Имперского советника Дендуса Кокро, дабы находиться под ее неофициальным покровительством: вдова имела связи при дворе и при случае могла оказать мне неоценимую поддержку при выходе в свет. Сей выгодный вариант для меня чрезвычайно хорош, учтиво объяснила я, однако пока с меня окончательно не сняты подозрения в том, что я могу быть замешана в некий скандал, не стоит бросать тень на ничем не запятнавшую себя почтенную вдову. Да-да, озабоченно закивал Габеас Руппа, ты совершенно права, милая, ты удивительно благоразумная девушка…

Поэтому-то я, вежливо отклонив чужие советы, и купила видавший виды дом, втиснутый между цветочной лавкой госпожи Финеллы и булочной старого Ишваса Шмакера, прозванного Коврижкой. Дом ничего хорошего из себя не представлял: старый, обветренный, неухоженный, он давно вызывал недовольство благочестивых жителей Песчанки своим раздражающим внешним видом, бросающим вызов опрятным соседям, и все же в нем было одно бесспорное достоинство. На нижнем этаже дома была лавка, столь же заброшенная и захламленная, как и остальные помещения; а за лавкой – три просторные кладовые, подвал и небольшой внутренний дворик. Не знаю почему, но именно расположение комнат меня привлекло – оно как будто было мне знакомо. Даже впервые зайдя в дом, я уже знала, чего хочу: вот здесь будет лавка, в той большой кладовой, если открыть забитые фанерой окна – мастерская, дальше – небольшая комнатка для меня, и еще маленькая кладовая, где чинно лежат отрезы ткани, нитки, мотки шнуров… Нитки… ткани… пяльцы… Странные, расплывчатые образы всего этого преследовали меня с того самого первого шага, как я вошла в этот запущенный, захламленный дом; оттого я с трудом слушала объяснения невысокого щуплого стряпчего, с восторгом описывающего мне сомнительные прелести заброшенного помещения. Я уже знала, что куплю его, но никак не могла понять зачем и почему. Откуда во мне эта странная любовь к ниткам-иголкам? Почему такое странное волнение ощущаю я, поглаживая ребристую выпуклость шнура? Что скрывает моя память?

Довольно скоро обнаружилось, что я умею прекрасно шить и еще лучше – вышивать, что обладаю неплохим вкусом и легко придумываю новые украшения и наряды. Я наверняка занималась этим раньше и несомненная уверенность в том, что работа с вышивкой мне не чужда, убедила меня в намерении открыть золотошвейную мастерскую. Однако окончательно решение я приняла лишь после того, как разобралась с хламом, оставшимся мне в наследство от прежнего хозяина.

Поначалу я была совершенно уверена, что купила лавку старьевщика – уж больно много здесь было старых, потертых, сломанных вещей, которых не всякая хозяйка позволит даже внести в дом. А узнать было не у кого – старый хозяин лавки умер (лавку-то потому и продали), а его благополучные отпрыски, с видимым разочарованием пришедшие взглянуть на убогое наследство, отдали нажитое дедом «добро» чуть ли не задаром, не задавая излишних вопросов и не зная, что отвечать на заданные. Разбираться пришлось самой. Проще всего было бы просто выкинуть это старье на свалку или продать старьевщикам – ничего из того, что стояло на полках, лежало в ящиках на полу и в больших плетенных коробах, по всеобщему мнению, особой ценности не имело. Много позже, освобождая от хлама забитую доверху кладовую и задний двор, я порадовалась, что не выкинула все это сразу же, как и предлагал стряпчий, распоряжавшийся имуществом умершего владельца лавки. Среди вещей старого хозяина я нашла много интересного и забавного, большей частью разбитого и мне непонятного. Но очень интриговавшего меня. Что означал, к примеру, резной кости ажурный куб, внутри которого болтались куски такого же вида шара? Или обломок деревяшки, не то полозок санок, не то кусок трости, поверхность которого была гладкой и холодной, как полированный камень, а знаки, вырезанные в желобке, идущем вдоль палки, никто прочесть не сумел. Или громоздкое каменное кольцо, перекрученное изнутри резьбой так, что ни один человеческий палец его не удержит. Или… О, там много чего было. После долгих поисков, отмывания и чистки среди бесспорно непонятной ерунды нашлись изящные костяные статуэтки, искусной резьбы гребни и гребешки, ожерелья, сплетенные из тонких нитей странного металла, каменные подвески… Украшения не были ни модными, ни дорогими: кое-где кость была сломана, а камень – треснувшим, металл оставался довольно тусклым, сколько бы я ни чистила его, однако в этих вещах было нечто не менее ценное для меня – история. Даже прикосновение к некоторым из них будило во мне необъяснимое волнение, словно я ощущала отзвуки давно забытых событий, с которыми эти вещи неразрывно связаны. Кто носил эту странную подвеску с оправленным в серебряную сеть куском горного хрусталя – будто чье-то ледяное сердце в клетке? Чьи волосы держались длинными когтями крылатой костяной змеи с хитрыми глазками из крохотных рубинов? Какую руку опоясывал этот тяжелый – и, следует признать, очень неудобный – браслет из скованных попарно металлических ромбов? Украшения были старинными, странными и притягивающими мое внимание словно магнитом. В конце концов я выложила некоторые из них на витрину, прекрасно понимая, что рядом с моими украшениями – изящными цветками из шелка, бархата и золотой вышивки, ожерельями из плетеного бисера и бусин, вышитыми серебром поясами, – они смотрятся золотыми дукатами рядом с дешевой медью, пусть истертыми тысячами пальцев, пусть истонченными сотнями лет, но остающимися золотыми, несмотря ни на что. Да, именно все эти вещи и дали название моей лавке «Занятная безделица» – название не Бог весть какое мудреное, зато легко узнаваемое среди прочих.

О прежнем хозяине моей лавки я знала не многое. Его не слишком-то любили на Песчаной улице, скорее просто терпели за древностью лет. Да и потомки тоже не жаловали, как мне было известно. Увы, кончиной старика не многие опечалились, а некоторых она даже порадовала и уж точно некоторым позволила вздохнуть с облегчением. В общем, горевали о нем недолго. И для меня он вроде был никем. Но все-таки я не могла бы сказать, что для меня он ничего не значил. В каждой досочке старых стен и полов, в каждой вещичке, то ли выставленной на продажу, то ли выброшенной за ненадобностью, я ощущала присутствие старого хозяина. Человек он был странный, мало заботившийся о соблюдении внешних приличий и порядка, наверняка нелюдимый и не слишком вежливый, но без сомнений неординарный.

Что ж, за неимением других о его памяти пока могла позаботиться и я. Для начала я перенесла «добро» прежнего хозяина в переполненную кладовую, намереваясь заняться им попозже. Лавка срочно требовала ремонта – пол скрипел и пружинил, свидетельствуя о явной гнилости древних досок, стены облупились и давно потеряли цвет, став неопрятно серыми, с потолка свисали давно не чищенные медные свечные светильники и охапки липкой черной паутины. Еще неприглядней все это показалось, когда нанятые мною работники отодрали старые трухлявые доски, которыми были забиты витрины, и впустили внутрь дневной свет.

Еще мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы привести в порядок жилые комнаты наверху. Крохотные грязные клетушки на втором этаже, отделенные друг от друга тонкими, хлипкими перегородками, превратились в две просторные комнаты. На третьем этаже, точнее, в мансарде, комнаты мне были пока без надобности, и я оставила их на потом. Уже к весне на добротно отремонтированных стенах второго этажа радовали глаз новый серо-голубой ситчик, ольховые панели и два аккуратных городских пейзажа в рамках – подарок молодого художника, частенько останавливающегося на мостовой у моей лавки со своим мольбертом и пучком кистей. Вид здесь, как он объяснял, исключительно красивый.

Новая мебель, новые книги, неуловимый уют места, созданного только по собственному вкусу, – я быстро привыкла к своему новому жилью и была им довольна.

Когда весной я открыла лавку вновь, никто не верил в ее успех. Старая вывеска, столь облупившаяся, что буквы на ней различить было невозможно, сменилась новой, яркой и красочной. Я выложила некоторые вещи прежнего хозяина на витрину, но торговать собиралась вовсе не ими. Точнее, не только ими. Пока шел ремонт, я делала цветы из шелка и недорогих бусин, наскоро вышила несколько шалей, поясов и кошельков. Этого оказалось достаточно для начала дела.

Через полгода в мастерской работали две мастерицы, через год – четыре. От заказов не было отбою, от покупателей и праздных зевак – тоже. На стенах, выкрашенных в нежный зеленый цвет, теперь висели затянутые в тонкие белые рамки образцы – вышитые цветы и птицы, бабочки и звери, узоры, вензеля и монограммы, вдоль стен на бесчисленных полках, до сих пор тонко пахнущих свежеспиленным деревом, или на маленьких аккуратных столиках стояли те самые безделушки – заколки для волос, букетики и веночки из искусственных цветов, крохотные вазочки, медные зверушки, стеклянные бусины немыслимых расцветок и размеров и прочее, прочее, прочее, – давшие имя моей лавке.

Что ж, я была довольна. Хозяйку процветающего заведения уважали, ни в какие скандалы я не была замешана, дела шли хорошо, а что еще надо? Мрачные мысли и потуги отыскать нечто стоящее в недрах собственной памяти я гнала прочь до поры до времени, и если бы они сами иногда не накатывали на меня, я могла бы считать себя вполне счастливой. Иногда, удаляясь в свою небольшую рабочую комнатку, находившуюся позади мастерской, я ловила себя на странной беспокойной мысли, что подобное где-то уже было. Что и лавка, и вышивки, и стройные ряды катушек, и аккуратно сложенные друг на друга пяльцы, и даже эта самая маленькая комнатушка позади мастерской были мне неуловимо знакомы. Я всматривалась в них, будто могла увидеть то, о чем не могла вспомнить, до болезненного мельтешения в глазах, до головокружения, когда кажется, что взгляд вот-вот ухватится за нечто неуловимое…, но лавка оставалась лавкой, а я – неизвестно откуда пришедшей Николестрой, девушкой без имени и без прошлого. Память отказывала мне, но раз за разом я пыталась дойти умом до того, что спрятано в ее глубинах. И безрезультатно.

Так шел день за днем, тихий, мирный и спокойный…

И однажды это безмятежное существование закончилось. Правда, когда в мою лавку зашел нежданный посетитель, а я не стала выпроваживать его (а надо бы, потому что было уже слишком поздно, «я закрываюсь и вам лучше зайти завтра»), я еще не знала, что с этих самых пор жизнь моя круто переменилась.

Это были дни перед Йердасом, который, как известно, начинался внезапно в один из последних осенних дней и длился около двух недель. А сразу после Йердаса, как тоже всем было известно, воспрявшие духом жители приморских провинций Дарвазеи устраивали известные на всю империю Осенние балы, на которых, разумеется, никак не обойтись без новых нарядов. Поскольку во время Йердаса вся жизнь в городе почти полностью замирала, подготовку к Осеннему – который, строго говоря, следовало бы назвать Зимним – балу следовало завершить еще до осенних ветров. Для нас, швей и вышивальщиц, это было самое трудное и напряженное время в году. Стараясь успеть удовлетворить все запросы, мы начинали работать затемно и заканчивали при свете ламп. Иной раз мои мастерицы уходили домой около полуночи, чтобы вернуться в мастерскую задолго до рассвета…

Вот и в тот вечер часы на городской башне пробили десять, когда ушли Дирна и Ната, и я закрыла за ними дверь.

Позднего покупателя я, разумеется, не ждала, а посетитель, как оказалось, не ожидал увидеть меня.

– Э-э-э… о-о-о, – растерянно протянул невысокий щуплый старичок в порядком поношенном растрепанном плаще и с тростью в руке, – Что ЭТО?

Его старая и потертая черная трость, расщепленная вдоль древка и неумело перевязанная замызганной бечевкой, вдруг взметнулась по сторонам и вверх, сделав полный круг, а потом затряслась как в лихорадке. Громко поцокав языком и пробурчав что-то гневно-нелицеприятное себе под нос, незнакомец развернулся и стремительно пошел к двери, протянув руку к ручке. Но дверь так и не открыл и не ушел. Растерянно покрутился на месте, оглядываясь по сторонам, гневно и смешно притопывая и вытягивая худую шею. Несколько минут я наблюдала за его странной пляской, сопровождаемой бурным жестикулированием и неслышными ругательствами. Тонкие белесые волосы на голове старика взъерошились, встали торчком, усы встопорщились как у рассерженного кота… Наконец он остановился. Развернулся.

– Как я понимаю, старый Коб сыграл в ящик? – у старика под стать волосам были белесые ресницы, из-под мохнатых светлых бровей посверкивали блеклые не то голубые, не то зеленоватые глаза. Тонкий, невообразимо острый нос, в незапамятные времена свернутый набок, да так там и оставшийся. Губы, больше напоминающие щель под жесткой одежной щеткой неопределенного белесого цвета. Обтянутые будто пергаментом острые скулы и столь же острый подбородок. Но в глазах горел огонь, а пальцы цепко сжимали старую трость.

– Боюсь, это так, – сдержанно ответила я, рассматривая старика с безопасного для моего спокойствия расстояния и прикидывая, понадобится ли мне палка, которую я держала под прилавком на всякий случай. В лавке после ухода моих мастериц я оставалась совсем одна.

– Вот мерзавец, – обреченно вздохнул незнакомец, – И нашел же время!

– Разве мы вольны выбирать для себя время? – не сдержавшись, хмыкнула я. Покойный хозяин лавки за эти два года стал для меня чем-то вроде умершего родственника, о памяти которого я заботилась и невольно защищала его. Ведь больше у меня никого не было.

– Выбирать, барышня? – чуть улыбнулся странный посетитель, а глаза его насмешливо оглядели меня сверху донизу, – Еще как вольны. Мы выбираем ежедневно, ежеминутно, ежесекундно. Выбираем каждый шаг, каждое слово. Иногда за нас это делает то, что глубоко внутри нас и вложено не нами, но мы вольны выбирать сознательно. Разве не это есть отличительный признак человека? Разве не выбор определяет, кто мы есть? Разве не то, что мы выбираем, свидетельствует о складе нашей души?

Таких слов от посетителя я не ожидала и с невольным уважением покивала головой. Однако усомнилась.

– Но как можно выбрать свой последний миг?

– Всей своей жизнью, барышня, всей своей жизнью. Единожды сделав выбор, мы отдаем предпочтение одной дороге и отвергаем другую. Вернуться, увы, нельзя. И переиграть тоже. Один раз и навсегда. И чем дальше мы идем сообразно своему выбору, тем больше отвергнутых дорог оставляем за своей спиной и тем уже, прямее и неотвратимее становится наш путь. В конце концов остается не так уж много возможностей, чтобы свернуть. Так что конечный столб, у которого Вы решите привязать свою лошадь в последний раз, на самом деле предопределен еще до того, как Вы вышли на прямую… Э-э-э, так зачем это я сюда пришел?

Я улыбнулась и пожала плечами.

– Боюсь, Вы искали прежнего хозяина этой лавки. Но он давно уже умер.

– Давно? И как давно?

– Года два с половиной уж прошло.

– Жаль, жаль, – незнакомец отступил назад, а его трость приподнялась не то в угрозе, не то в защите, – У старого Коба всегда было что-нибудь интересненькое для меня, – старик бормотал растерянно, насупив брови, смешно надув тонкие губы и с видимым презрением разглядывая висевшие на стене вышивки. Потом брови его вдруг поползли наверх, и он с недобрым удивлением закачал головой, тыча худым пальцем куда-то в стену:

– А-а! Так Коб передал-таки тебе свое дело! Теперь, значит, ты, барышня, реликтами торгуешь? Однако ж смелая ты девица, я погляжу! Надо же – выложить реликт всем на обозрение… Или глупая?

– Что-что? Реликт? Какой реликт? – возмутилась я, неприятно удивленная острым взглядом блеклых глазок, а еще больше – его словами о глупости. Может, во мне и не ума палата, однако я не жажду, чтобы каждый встречный уверял меня в обратном.

Однако едва только мои слова сорвались с губ, как незнакомец переменился в лице, торопливо отмахнулся от меня и в испуге попятился назад.

– О-о, простите, милочка, ошибся! Просто старье, уверяю! Просто старье, никому не нужный хлам, лучше бы его спрятать от беды подальше… Пожалуй, я пойду, раз Коба больше нет… Старый дурень!

– Погодите, – я бросилась за ним, уцепилась за рукав и добавила бочку меда и жбанчик сливок в голос, – Погодите. Мы с Вами, пожалуй, оба погорячились. Зачем же так? Разве не можем мы поговорить, как разумные люди? Я ничего не знаю о прежнем хозяине, но у меня кое-какие вещи от него остались. Может, Вы захотите взглянуть? Пожалуйста, не уходите!

Старик мне показался вздорным и неуравновешенным, однако большей частью его речи были здравыми, что убедило меня по меньшей мере в том, что незнакомец не безумен. А если говорит он странные вещи… Что ж, странности в моей жизни были на каждом шагу. А в этот хмурый вечер мне почему-то очень не хватало компании. Обычно я не чувствую себя забытой и одинокой, но Йердас был на подходе, и я неминуемо чувствовала его приближение. Меня замучили странные сны, мне хотелось отвлечься хоть чем-нибудь помимо легковесной болтовни Лики или моих мастериц. А нежданный посетитель был по-своему забавен. Когда не говорил глупости и не пугал меня странными намеками.

– Можно и посмотреть, – недоверчиво пробурчал старик, но глаза его подозрительно блеснули.

– Чайку? Или чего покрепче? – душевно улыбнулась я и чуть посторонилась в приглашающем жесте.

Старик назвался Олеусом Миттой. От рюмочки-другой вишневой наливки, чашки горячего чаю и куска фруктового пирога Олеус подобрел, на его сухоньком остроносом лице проявились пятна румянца и довольная улыбка. Но более открытым от этого он не стал. Добрый час мы воодушевленно играли в «попробуй, выведай» и, надо признать, у него это получалось куда лучше моего. Довольно скоро он уже знал почти все, что о самой себе знала я. Мне же о нем разузнать удалось немногое. Мой собеседник обладал обширными знаниями в столь различных областях, что у меня появилось искушение спрашивать его все больше и больше. Олеус уверенно говорил о звездах или о том, как странные звери обитают в мире; знал о лечебных травах и различных свойствах минералов, без колебаний отвечал на вопросы о том, как устроена Империя… Лишь одной темы он старался не касаться. Магия. Даже малейший намек на магию и магов, а также все, что с этим связано, заставляло старика аккуратно переводить разговор на тему, далекую от моего вопроса. Нет, Олеус не фыркал презрительно, не задирал недовольно нос и не вздрагивал испуганно, он просто отвлекал мое внимание чем-то занимательным, в общем, мастерски пудрил мне мозги так, что я просто-напросто забывала о вопросе, который задавала раньше. Однако слишком рассеянной и забывчивой я все же не была, а потому уклончивость старика показалась мне довольно странной. В здешних местах магов не любили, это правда. Магов вполне обоснованно, как мне объясняли, опасались, ибо были это личности недосягаемые и почти что равные самому Императору, однако явной неприязни к ним я ни у кого не встречала. Их просто боялись. По здравом размышлении я подумала, что господин Олеус когда-то столкнулся с кем-то из магов или с чем-то из магии, и это столкновение имело дурные последствия – вот отчего старик не желал об этом вспоминать. Это казалось тем более странным, что господин Олеус был не из боязливых и перед незнакомым человеком в выражениях вовсе не стеснялся. После того, как он весьма безжалостно высмеял самого господина фельдмаршала и его семейство, нимало не заботясь тем, что я могу оказаться какой-нибудь мерзкой наушницей и донести о его нелестных словах властям, я тем более терялась в догадках, чем же так испугали его маги.

Мне самой маги не мешали, и магии я не боялась. В районе Песчаной улицы мы не встречали ничего подобного – магия была уделом избранных, которые никогда не сходили до внимания к более бедным городским кварталам, и нам, простым смертным, от их щедрот не перепадало ничего. И я не сомневалась, что, случись что-нибудь странное, мы дружно держались бы этого в стороне, не желая вмешиваться.

Однако поведение господина Митты меня раздразнило. Я хотела понять, чем же так досадили ему маги, потому спросила напрямик:

– Реликты – это магические предметы?

Признаться, его оговорка о каких-то реликтах в самом начале нашего знакомства показалась мне странной. Точнее, не оговорка, а то, как поспешно старик пытался уйти от этой темы, едва только поняв, что я ничего об этом не знаю. Но если с предметами, выставленными мною в витрины, что-то нечисто, я должна знать об этом. Даже вопреки нежеланию моего гостя.

Вопрос, разумеется, Олеусу не понравился, но все-таки он ответил.

– Не совсем.

Всем своим видом старик показывал, что разговор на эту тему лучше прикрыть… и все же колебался. Ему явно было что мне рассказать, однако он никак не мог решиться на это.

Тогда я мило подлила масла в огонь.

– Среди вещей старого Коба я находила странные предметы. Они не простые древности, так ведь? Они не похожи ни на что. Я даже не могу понять, для чего они нужны. Когда касаешься их, они холодны как лед, но если подержать их в ладонях несколько минут, они становятся теплыми, словно нагретыми солнцем…

Олеус безумно вытаращил на меня глаза, несколько секунд пялился, вцепившись худыми узловатыми пальцами в край столешницы, и даже слегка приподнялся над стулом, словно собираясь вот-вот дать деру, потом испуганно оглянулся на запертую дверь и удручающую темноту за ней, немного успокоился и присел обратно на стул, не отрывая от меня подозрительного взгляда.

– Теплыми, говоришь?

Я медленно кивнула, тоже глядя ему в глаза.

– Никому об этом не говори, моя любезная барышня.

– Почему? – таким же свистящим, приглушенным шепотом спросила я.

– Это может быть опасно для тебя.

– Почему? – опять спросила я, – Я делаю что-нибудь незаконное?

Олеус долго молчал, по-прежнему испытующе глядя на меня. Уж не знаю, что он себе надумал или что увидел, но постепенно взгляд его смягчился, тонкая щель рта изогнулась в печальной усмешке, а руки перестали напоминать намертво сцепившиеся между собой грабли.

– Лучше бы тебе ни о чем таком не знать, барышня моя, но раз ты уж влипла в дела старого Коба, то будь начеку.

Он еще раз вздохнул, собираясь с мыслями, а потом задал странный вопрос:

– Знаешь ли ты, как появилась магия в нашем мире?

Брови у меня, очевидно, стремительно поползли вверх, поскольку Олеус, удовлетворенно кивнув, начал свой обстоятельный рассказ почти торжественно.

– Существует такая преинтереснейшая легенда. Это случилось в те далекие времена, когда наш мир был невинен как дитя, а человек не знал иных сил, кроме тех, что управляли погодой. Люди жили большей частью как звери, охотясь и собирая то, что даровано было самой природой, однако учась при этом создавать примитивные селения и пытаясь обрабатывать землю. Эти времена были и трудными, и легкими, поскольку простота и невинность были уделом человека, и он не знал других законов, кроме тех, которые естественно писались самой природой. Но однажды покой нашего мира был нарушен. На землю упал огромный небесный камень. Удар был так силен, что от небесного огня сгорело полмира. Или где-то около этого. Одни горные цепи пали, зато появились другие. Многие реки изменили свое течение и многие озера исчезли под землей. И появились новые. Морские берега поменяли свои очертания, рождая из морских пучин неведомые острова. Края, бывшие пышными зелеными долинами, сделались голыми безводными пустынями. Многие люди погибли, но некоторые и выжили. Они-то и пришли узнать, что стало причиной катастрофы. Каково же было их удивление, когда на месте падения небесного камня, разлетевшегося на мириады кусочков, в самом центре кипящего озера огня они нашли живое существо. Во всем внешне похожий на человека, он назвал себя Эрранагом и был очень опечален тем, что его вторжение в этот мир принесло столько бед и разрушений. Пришелец обещал исправить все, на что хватит его сил, а силы у него оказались неизмеримыми. Раньше люди не сталкивались ни с чем подобным: Эрранаг одним движением руки поднимал огромные каменные глыбы или осушал целые озера, одним прикосновением исцелял раны или на расстоянии умерщвлял неугодных ему. Его сила была чудовищной, как и он сам. Никто не сомневался в том, что он бог, спустившийся с небес ими повелевать, и никто не смел ему противиться. По его велению создавались города, каких никто никогда не видывал, а его армиям не с кем было воевать, поскольку никто не желал поднять на него меч. Он покорил весь этот мир и был безраздельным его хозяином…