Литературный призрак

– Вы очень добры.

– Ерунда! Так ты всерьез подумай об издательской карьере. Не худший способ зарабатывать на жизнь.

Я все время думал о той девушке. Двадцать, а может, тридцать, а может, сорок раз на дню. Начинал думать о ней и не хотел останавливаться, как не хочется зимним утром вылезать из-под теплого душа. Приглаживал пальцами волосы и рассматривал себя в диск Фэтса Наварро{28}, будто в зеркало. Встретимся ли мы еще? Я даже не помнил точно ее лица. Нежная кожа, высокие скулы, миндалевидные глаза. Эдакая китайская императрица. Думая о ней, я вспоминал не лицо. Просто впечатление. Цвет, у которого еще нет названия. Звук, еще не сложившийся в слово.

Я сам на себя злился. Не то чтобы я рассчитывал снова встретить ее. Токио есть Токио, как ни крути. И потом, допустим даже, что мы встретимся. Из чего следует, что она обратит на меня хоть малейшее внимание? Моя голова так устроена, что я могу думать зараз только об одном. По крайней мере, надо думать о чем-то толковом.

Я решил обдумать предложение господина Фудзимото. И вправду – что я тут делаю, в этом магазине? Кодзи строит свою жизнь. Все мои одноклассники либо учатся в колледжах, либо пристроены в хорошие фирмы. Мама Кодзи регулярно докладывает мне об их успехах. А я что делаю?

За окном проехал тип в инвалидной коляске.

Нет уж, тут мой уголок, мое место в жизни. Пришло время слушать джаз.

«Undercurrent»[11] Джима Холла и Билла Эванса. Альбом то зыбкий, как океанская гладь под ветром, то тихий и медленный, как река под деревьями. А еще в нем есть композиции, где аккорды сверкают и рябят во внутренних морях.

И девушка тоже в нем была. Плыла на спине, обнаженная, течение ее покачивало{29}.

Я заварил себе зеленого чая и смотрел, как над чашкой поднимается пар и смешивается с заполошным днем. Кодзи постучал в окно, дурашливо улыбнулся, прижал физиономию к стеклу и стал похож на ехидного карлика.

Я улыбнулся в ответ. Он вошел своей размашистой прыгающей походкой.

– Где это ты витаешь? – спросил он. – Я по дороге заглянул в «Мистер Донат»{30}. Как насчет ванильного пончика?

– Отлично. Давай-ка налью тебе чаю. Вчера получили прекрасный диск Кита Джарретта, ты обязан послушать! Просто не верится, что он импровизирует все это на ходу!{31}

– Ну, это печать гения. Может, когда закончишь работу, сходим куда-нибудь, посидим?

– Куда?

– Не знаю. Туда, где бывают сексапильные девушки, которые изголодались по свежему мужскому телу. Может, в бар Студенческого союза? Но если ты сегодня вечером занят поиском смысла жизни, отложим до другого раза. Закурим?

– Давай. Бери стул, садись.

Кодзи очень нравится разыгрывать из себя прожженного волокиту с черствым сердцем, на манер Такэси. На самом деле сердце у него мягче ванильного пончика. За это я его тоже люблю. Мы закурили.

– Кодзи, а ты веришь в любовь с первого взгляда?

Он откинулся на спинку стула и плотоядно оскалился:

– И кто же она?

– Нет, нет, нет. Никто конкретно. Я спрашиваю в принципе.

Кодзи задумчиво посмотрел в потолок, выпустил колечко дыма и изрек:

– Я верю в страсть с первого взгляда. Только нужно сохранять твердость, иначе превратишься в слизняка. А в слизняков не влюбляются. Ни в коем случае не смей показывать свои чувства. Иначе ты пропал, – заявил Кодзи и продолжил тоном Хамфри Богарта: – Будь загадочен, малыш. Будь жесток. Понял?

– Понял, понял. Буду брать пример с тебя. Когда ты прошлый раз влюбился, ты был жесток, как Бемби. А если серьезно?

– А если серьезно… – Кодзи выпустил еще одно колечко дыма. – По-моему, любовь вырастает из понимания. Нужно очень хорошо узнать человека, чтобы полюбить его. Поэтому любовь с первого взгляда – явное противоречие. Если, конечно, с первым взглядом не происходит мистическая загрузка гигабайтов информации из одного мозга в другой. Но это ведь маловероятно, правда?

– Хм. Кто его знает…

Я налил другу чашку чая.

* * *

Вишневые деревья как-то внезапно зацвели. Волшебная кипень колыхалась над головой и наполняла воздух красками, которые невозможно описать обычными словами вроде «белое» или «розовое». Как невзрачным деревцам из безымянных закоулков удается породить эту нездешнюю материю? Ежегодное чудо, которое не укладывается у меня в голове.

Такое утро просто требовало Эллы Фицджеральд. На свете много чудес, что ни говори. Достоинство, благородство, доброта и юмор встречаются там, где не ждешь. Уже старухой, с ампутированными ногами, в инвалидной коляске, Элла пела как школьница, встретившая первую любовь.

Зазвонил телефон.

– Это Такэси.

– Привет, босс. Как дела? Все хорошо?

– Ничего хорошего. Хуже некуда.

– Что случилось?

– Я идиот. Полный идиот. Законченный идиот. Почему, почему люди так по-идиотски себя ведут? – (Он уже был пьян, а я успел выпить только чашку чая.) – Скажи, Сатору, в каком месте у человека рождаются такие желания? Нет, ты мне скажи! – требует Такэси, словно я наверняка знаю, но из вредности отказываюсь открыть секрет. – Полчаса судорожных объятий, несколько укусов, три секунды оргазма – если повезет, затем полчаса приятной полудремы, а когда очнулся – понимаешь, что ты просто мерзкий кобель и спустил в унитаз миллионы сперматозоидов и шесть лет брака. Почему мы устроены таким образом, ну почему?

Я не знал, как ответить и честно, и в то же время утешительно, поэтому так и сказал:

– Не знаю.

Тогда Такэси изложил мне всю историю, причем раза три.

– Понимаешь, за мной заехала жена. Мы условились пообедать вместе, хотели обсудить наши отношения, договориться до чего-нибудь… Я купил ей цветы, она мне новый полосатый пиджак… Ужасно отстойный, конечно, но главное – она помнит мой размер, понимаешь… Это как трубка мира… Мы уже собирались выходить, но тут она зашла в ванную, а там… Знаешь, что она там обнаружила?

Я хотел было сказать «труп медсестры», но благоразумно сдержался.

– Что?

– Косметичку медсестры. И ее халат. И еще записку. Губной помадой на зеркале.

– И что она написала?

Послышалось звяканье льдинок – Такэси долил бокал.

– Не твое дело. Короче, жена все прочла, спокойно вышла из ванной, облила пиджак водкой, подожгла и ушла, не сказав ни слова. Пиджак скукожился и расплавился.

– Такова сила письменного слова.

– Пошел к черту, Сатору. Мне бы твои годы! Как тогда все было просто! Что я наделал? Скажи, откуда пошел этот миф?

– Какой еще миф?

– Такой, который отравляет жизнь всем мужикам. Что жизнь без секса, без обмана и без тайны – только полжизни. С чего это взяли? И ладно бы встретил королеву красоты, потерял голову. Так нет же, нет. Тупая шалава-медсестра. Ну почему? Ради чего?

Мне же только девятнадцать. Окончил школу в прошлом году. Я и правда не знаю.

Он так убивался, что мне стало его очень жалко. Слава богу, в магазин вошли Мама-сан и Таро, и я с чистой совестью оставил без ответа вопросы Такэси, на которые ответа нет и быть не может.

Если бы Мама-сан была птицей, то, наверно, вороной – доброй, белой.

Таро никак не может быть птицей. Он, скорее, танк. Уже много-много лет он повсюду сопровождает Маму-сан. Это началось задолго до моего появления. Я не могу полностью оценить всю глубину их отношений. На старых фотографиях шестидесятых-семидесятых годов Мама-сан и Таро выглядят прекрасной парой, в своем роде, конечно, а сейчас больше напоминают хрупкую госпожу и ее верного бульдога. Поговаривают, что в молодости Таро выполнял кое-какую работенку для якудза – выбивал долги и тому подобное. У него до сих пор остались дружки в этом мире, и эти связи очень кстати, когда «Дикой орхидее» приходит время платить за крышу. Мама-сан получает шестидесятипроцентную скидку. Те же дружки, связанные с городской администрацией, помогли мне получить полноценное японское гражданство.

Мама-сан принесла мне обед.

– Я знаю, ты проспал сегодня утром, – прохрипела она. – И все из-за ночного разгула.

– А у вас когда разошлись последние посетители?

– В полчетвертого утра. Люди из «Мицубиси»… Один положил глаз на Юми-тян. Настаивает на встрече в субботу.

– А что сказала Юми-тян?

– Сотрудники «Мицубиси» всегда платят в срок. Им каждый месяц выделяют определенную сумму на развлечения, и ее обязательно нужно потратить. Я пообещала Юми-тян новый наряд, что-нибудь пошикарнее, если она согласится. Кроме того, клиент женат, так что осложнений не предвидится.

– А вы с Кодзи вчера гуляли? – Таро оглядел помещение, как телохранитель, который оценивает варианты для отхода.

– Да. Я выпил лишнего, потому и проспал.

Таро хохотнул:

– Он славный парень, твой Кодзи. На него можно положиться – не обосрет. Цыпочек подцепили?

– Только таких, которых интересует одно: тонированные у тебя в гоночной машине стекла или нет.

– Слушай, у женщин ведь, кроме головы, есть еще кое-что, – опять хохотнул Таро. – Как раз сегодня утром Аяка сказала, что парням твоего возраста нужна бурная жизнь – для здоровья…

– Таро, оставь Сатору в покое, – ласково улыбнулась мне Мама-сан. – Сакура зацвела – как на картине, правда? Мы с Таро пройдемся по магазинам, а потом поедем в парк Уэно. Девочки госпожи Накамори пригласили наших на праздник цветения сакуры{32}, и мы с Таро заглянем проверить, не натворят ли они чего. Ах да, чуть не забыла. Госпожа Накамори спрашивает, не сможете ли вы с Кодзи в следующее воскресенье сыграть в ее баре? Тромбонист из ее постоянной группы сломал руку. Попал в переделку, какая-то мутная история с погнутой водопроводной трубой и зверинцем, я не вникала в подробности. Короче, бедняга сможет разогнуть руку не раньше июня, так что группе пришлось отменить все выступления. Я сказала госпоже Накамори, что не знаю, когда у Кодзи снова начнутся занятия в колледже. Может, ты сам позвонишь ей сегодня или завтра? Что ж, пойдем, Таро. Нам пора.

Таро взял книгу, которую я читал.

– Что за штука? «Мадам Бовари»? Чудик-француз написал? Как тебе это нравится, Мама-сан? Шесть лет учился через силу, как из-под палки, а теперь на работе читает! – Он продекламировал строчку, которую я подчеркнул: «До идолов дотрагиваться нельзя – позолота пристает к пальцам»[12], – и на мгновение призадумался. – Забавная штука книги. Да, Мама-сан… Нам и впрямь пора.

– Спасибо вам за обед, – сказал я.

Мама-сан кивнула:

– Аяка приготовила. Знает, как ты любишь угря на гриле. Не забудь поблагодарить ее вечером. До свидания.

Небо прояснилось. Я ел обед и мечтал, что хорошо было бы тоже оказаться в парке Уэно. Девушки у Мамы-сан очень славные. Относятся ко мне как к младшему брату. Наверное, они расстелют под деревом большое одеяло и будут петь старинные песни, а слова придумают сами. В Сибуя и тому подобных местах мне доводилось видеть, как иностранцы напиваются и звереют от спиртного. С японцами так не бывает. Они расслабляются от выпивки. Для японца это способ выпустить пар. А у иностранцев спиртное, похоже, разводит пары. И еще они целуются на людях! Я своими глазами видел: засовывают девушке в рот язык и тискают ее за грудь. И это в баре, у всех на виду! Я к такому никогда не смогу привыкнуть. Мама-сан велит Таро говорить иностранцам, что у нас в баре нет мест, или требует с них такую астрономическую плату за вход, что в другой раз они уже не суются.

Диск закончился. Я доел последний кусочек жареного угря с рисом и маринованными овощами. Аяка готовит вкусные обеды.

Заболела спина. Рановато. Молод я для болей в пояснице. Наверное, из-за неудобного стула: на нем не распрямиться. Когда Такэси выкарабкается из очередного финансового кризиса, попрошу его купить новый стул. Однако, судя по всему, ждать мне придется долго. Что бы еще послушать? Я порылся в ящике с неразобранными пластинками, который Такэси оставил на полу за прилавком, но меня ничего не привлекло. Нет, ну, что-нибудь найдется – все-таки у нас в магазине двенадцать тысяч наименований. И вдруг мне стало страшно – а что, если музыка больше меня не греет?

День выдался хлопотливый. Наплыв и просто зевак, и покупателей. Я не заметил, как наступило семь часов. Снял кассу, положил выручку в сейф, который стоит в крошечном чулане, включил сигнализацию и запер дверь в чулан. Потом засунул в сумку «Мадам Бовари», коробку из-под обеда и диск Бенни Гудмена{33}, который собирался послушать вечером, – вот они, прелести служебного положения. Погасил свет, вышел и закрыл входную дверь на замок.

Я уже опускал ставни, когда в магазине зазвонил телефон. Черт подери! Первое желание было притвориться, что не слышу, но потом сообразил, что весь вечер промаюсь догадками, кто бы это мог быть. Начну обзванивать одного знакомого за другим, выяснять, не звонил ли он мне. А если окажется, что звонил, придется объяснять, почему я не взял трубку… Нет уж, к черту! Проще открыть магазин и ответить.

Потом я много раз об этом вспоминал: не зазвони телефон в тот момент, не реши я вернуться и снять трубку – не произошло бы то, что произошло.

Незнакомый голос, глухой и напряженный, произнес:

– Говорит Квазар. Собаке нужен корм.

Фигня какая-то. Я подождал, что будет дальше. В трубке слышался шорох, похожий не то на шум волн, не то на гул в галерее игровых автоматов. Я молчал – чокнутым лучше не отвечать. Далее ничего не последовало. Словно на том конце тоже чего-то ждали. Я оказался терпеливее и, когда там дали отбой, повесил трубку, ничего не понимая. А, фиг с ним.

Я стоял спиной к двери. Она открылась. Звякнул колокольчик, и я подумал: «Нет, только не это! Рабочий день уже закончен!» Я обернулся и чуть не упал прямо на лимитированный бокс-сет Лестера Янга{34} – пол «Джазовой лачуги Такэси» почему-то качнулся под ногами.

«Это ты!»

Она всматривалась в сумрак моего уголка.

Она заговорила. Она на самом деле стояла передо мной. Она пришла одна. Я часто представлял себе нашу встречу, но первый шаг всегда делал я. Я даже не понял, что она сказала. Она пришла!

– Вы еще работаете?

– …Да!

– Как-то не похоже. Свет уже погашен.

– …Да. Э-э, дело в том, что я собирался закрывать, но еще не закрылся, а пока я не закрылся, я работаю. Вот, пожалуйста! – Я включил свет. – Видите?!

Надо говорить спокойнее. Выгляжу, наверное, как младшеклассник.

– Не хотелось бы вас задерживать. Вам, наверное, пора домой.

– Задерживать? Что вы, вы меня нисколько не задерживаете. Ничуть. Я к вашим услугам. Пожалуйста, проходите.

– Спасибо.

«Я», живущее в ней, глядело из ее глаз мне в глаза, на «я», живущее во мне.

– Знаете… – начал было я.

– Понимаете… – сказала она.

– Простите. Продолжайте, – сказали мы хором.

– Нет, продолжайте вы, – повторил я. – Вы дама.

– Вы подумаете, что я чокнутая. Я была здесь дней десять назад. – Она непроизвольно покачивалась с пятки на носок. – У вас играла музыка. Она не выходит у меня из головы. Фортепьяно и саксофон. Ну, вряд ли вы помните тот день, и ту музыку, и меня… – Она помолчала.

У нее была необычная манера говорить. Может, из-за акцента, не знаю. Мне это очень понравилось.

– Вы были здесь две недели назад. Точнее, две недели и еще два часа.

– Так вы меня помните? – обрадовалась она.

– Еще бы! – Я засмеялся и не узнал собственного смеха.

– Со мной была кузина с подружками. Они ужасно противные. Считают меня дурой, потому что я наполовину китаянка. Мама у меня японка. А вот отец – китаец из Гонконга. Я живу в Гонконге, – сказала она с вызовом, это надо было понимать так: «Да, я не чистокровная японка и не скрываю этого, нравится вам или нет».

Я вспомнил барабаны Тони Уильямса в «In a Silent Way»[13]{35}. Точнее, даже не вспомнил, а почувствовал, глубоко внутри.

– Ну и что? Какая разница? Я сам наполовину филиппинец. А та мелодия называется «Left Alone»[14]. Ее написал Мэл Уолдрон. Хотите послушать?

– А можно?

– Конечно можно. Мэл Уолдрон – я на него просто молюсь. Готов встать на колени, когда слушаю. А Гонконг – он какой? Похож на Токио?

– Приезжие говорят, он грязный, шумный и противный. А по мне, так ничего лучше нет. На всем белом свете. Устанешь от Коулуна – можно сбежать на острова. На остров Лантау, например. Там на холме сидит большой такой Будда…

У меня вдруг возникло странное чувство, будто я – персонаж в книге, которую кто-то сочиняет, но потом оно рассеялось.

* * *

Вишня отцветала. Молодые зеленые листочки, пока еще шелковистые и гибкие, сохли на ветвях деревьев в переулках. Живые и легкие, как мандолины и цитры. В потоке прохожих на улицах не было ни одного в пальто. Иные даже пиджаки скидывали. Что ни говори – эта весна уже не первой свежести.

Забренчал телефон.

– Привет. Кто она?

Кодзи звонил из студенческой столовой.

– О ком ты?

– Не валяй дурака! Ты прекрасно понимаешь, о ком я! О девушке, которая вчера у госпожи Накамори ловила каждую ноту в твоем исполнении. Погоди-ка, по-моему, ее имя начинается на «Томо», а заканчивается на «ё». Точно-точно, Томоё!

– А, вот ты о ком…

– Ну хватит! Я что, не видел, как вы переглядывались весь вечер?

– Тебе показалось.

– Нет, вы переглядывались! Все в баре заметили! И крот бы заметил! Ее отец заметил. Таро заметил. Потом подошел ко мне спросить – кто такая. Я-то надеялся у него что-нибудь разузнать. Он велел допросить тебя с пристрастием. Сам знаешь, Таро долго ждать не любит. Так что давай колись.

– Да нечего мне рассказывать! Она заходила ко мне в магазин четыре недели назад. На прошлой неделе пришла опять. Мы поболтали, в основном о музыке. Потом встретились на неделе еще разок-другой. Вот и все.

– Ага, встретились разок-другой, а то и семь!

– Ну ты и сам понимаешь…

– Не вполне. Я вчера не успел перекинуться с ней словечком, так, из чистого любопытства. А скажи, пожалуйста, ты уже успел… ну там, развязать ленточку, содрать обертку…

– Она порядочная девушка!

– А что, порядочная девушка – не женщина?

– Нет. У нас ничего такого не было.

– Да, ты всегда был тяжел на подъем, Сатору. Что тебе мешает?

– Что мешает…

Диву даюсь, сколько воспоминаний хранит моя память. Помню, как я накинул свою куртку ей на плечи и мы бродили по улицам, укрывшись под одним зонтом. Помню, как в кинотеатре весь сеанс держал ее за руку. Помню ее зажмуренные от смеха глаза, когда мы наблюдали за уличным артистом – он неподвижно стоял на пьедестале, но как только ему в ящик бросали монетку, тут же оживал и принимал другую позу, до следующей монетки. Помню, как она пыталась сдержать смех, глядя, как я катаю шары в боулинге, – полная катастрофа. Помню, как мы лежали на одеяле в парке Уэно и лепестки сакуры падали нам на лица. Помню, как она сидела на этом самом стуле в этом самом магазине и делала домашнее задание под мою любимую музыку. Помню ее сосредоточенное лицо и прядь волос, которая почти касалась страницы. Помню, как поцеловал ее шею в кабине лифта и как мы отпрянули друг от друга, когда двери внезапно открылись. Помню, как она рассказывала мне про своих золотых рыбок, про маму, про Гонконг. Помню, как она заснула на моем плече вечером в автобусе. Помню, как она сидела напротив меня за столом, а я не сводил глаз с ее лица. Помню, как она рассказывала мне про исторический период Дзёмон{36} и древние племена, которые хоронили своих вождей в курганах на Токийской равнине. Помню взгляд, которым она смотрела на меня вечером у госпожи Накамори. Мы с Кодзи сыграли «Round Midnight»[15]{37} так здорово, как никогда раньше. И еще сколько всего я помню!

– Не знаю, Кодзи, что мне мешает. Может быть, то, что ничего не мешает.

Так ли это? Сколько раз мы с ней в принципе могли зайти в дом свиданий. Конечно, я хотел ее. Но…

– Не знаю, Кодзи. Нет, я не увиливаю. Я правда не знаю.

Кодзи глубокомысленно засопел, как в тех редких случаях, когда ничего не может понять.

– Когда же я сподоблюсь увидеть ее снова?

– Возможно, никогда. – Я сглотнул. – Она возвращается в Гонконг, в международную школу. В Токио она приезжает с отцом, раз в два года, на несколько недель. Повидать родственников. Нужно смотреть правде в глаза, Кодзи. Встреча маловероятна.

– Это чудовищно! Ужасно! – Кажется, Кодзи огорчился сильнее моего. – Когда она улетает?

Я посмотрел на часы:

– Через полчаса.

– Сатору! Останови ее!

– Я думаю… ну, в смысле, что…

– Не думай! Действуй!

– Что ты предлагаешь? Похитить ее? Она сама распоряжается своей жизнью. Она хочет поступить в университет в Гонконге, изучать археологию. Мы встретились, нам было хорошо вместе. Очень хорошо. А теперь пришла пора расстаться. В жизни такое случается сплошь и рядом. Можно писать письма. В конце концов, мы ж не влюблены так, что жить друг без друга не можем. Ничего подобного…

– Бип-бип-бип!

– А это еще что?

– Извини, у меня тут лажометр зашкалило.

Я откопал старый альбом Дюка Эллингтона. Он напоминает мне о допотопных граммофонах, дурацких усиках и довоенных голливудских мюзиклах. Обычно от него у меня поднимается настроение. «Take the „A“ Train»[16]{38} – в этой композиции столько непрошибаемого оптимизма!

Хмуро уставившись в темную лужицу на дне чайной чашки, я размышлял о Томоё в пятидесятый раз за день.

Зазвонил телефон. Я знал, что это Томоё. Так оно и оказалось. В трубке слышались гул самолетов и голос диктора.

– Привет! – сказала Томоё.

– Привет.

– Я звоню из аэропорта.

– Слышу.

– Ужасно жаль, что вчера мы не смогли попрощаться по-человечески. Мне так хотелось поцеловать тебя.

– И мне. Но кругом было столько народу…

– Спасибо, что пригласил нас с папой к госпоже Накамори. Папа тоже благодарит. Он уже сто лет ни с кем так весело не болтал, как вчера с Мамой-сан и Таро.

– Да, они тоже уже сто лет ни с кем так весело не болтали. А о чем они говорили?

– О делах, наверное. У папы доля в одном ночном клубе. И концерт нам очень понравился.

– Да разве это концерт! Просто мы с Кодзи.

– Вы оба прекрасно играете. Папа только о вас и говорит.

– Ну… Прекрасно играет только Кодзи. Благодаря ему и я звучу сносно. Он позвонил двадцать минут назад. Надеюсь, вчера в баре мы не слишком липли друг к другу. Кодзи говорит, все что-то заметили.

– Пустяки, все в порядке. Слушай! Надо знать папину манеру выражаться намеками. В общем, он приглашает тебя приехать в отпуск. Говорит, что найдет бар, где ты сможешь играть на саксе. Если захочешь, конечно.

– Он знает? Про нас?

– Понятия не имею.

– Вообще-то, Такэси до сих пор ни разу не давал мне отпуска. Точнее, я ни разу не просил…

– Скажи, а… – Она решает сменить тему. – Сколько времени нужно заниматься, чтобы достичь такого уровня исполнения?

– Да разве это уровень? Вот Колтрейн – это уровень. Погоди секунду!

Я быстренько поставил «In a Sentimental Mood»[17]. Мирра и фимиам. Минутку слушаем вместе, как Джон Колтрейн{39} играет вместе с Дюком Эллингтоном{40}. Мне хотелось так много ей сказать.

Вдруг в трубку ворвались короткие гудки.

– Деньги кончились. Где-то была еще монетка… Ой, ну ладно! Пока!

– Пока!

– Когда прилечу, я…

В трубке одинокий гул.

В обед зашел господин Фудзимото, увидел меня и захохотал.

– Добрый день, Сатору-кун! – радостно возгласил он. – Погодка сегодня – загляденье! Что скажешь об этой красоте?

Положив на прилавок стопку книг, он с гордым видом приподнимает брови и слегка оттягивает свой галстук-бабочку. Совершенно нелепый: лягушачье-зеленый, в горошек.

– Уникальная вещь! – откликнулся я.

– И я так считаю! – Он прямо задрожал от удовольствия. – Мы устроили на работе конкурс на самый безвкусный галстук. По-моему, я всех сделал!

– Как съездили в Киото?

– Киото есть Киото. Храмы и святилища. Встречи с полиграфистами и печатниками. Надутые лавочники воображают, будто только им ведомо, что хорошо, что плохо. Слава богу, я дома. Родился токийцем – умрешь токийцем.

– Господин Фудзимото! – начал я заранее заготовленную речь. – Когда я рассказал Маме-сан, что вы любезно предложили мне помочь с устройством на работу, она велела передать вам и вашим коллегам вот это. Пригодится на вечеринке в честь цветения сакуры.

Я водрузил на прилавок огромную бутылку рисовой водки.

– Сакэ! – воскликнул господин Фудзимото. – Вот уважил так уважил! Царский подарок. Мои коллеги его оценят, не сомневайся. Огромное спасибо.

– Нет, это вам спасибо за вашу заботу. Только, пожалуйста, извините и не обижайтесь на меня, но я не могу принять ваше великодушное предложение. Я слишком невежественен для такой работы.

– Ну что ты, какие там обиды. Я все понимаю, ей-богу. Просто я хотел на всякий случай… – Господин Фудзимото, сильно моргая, поискал подходящее слово, не нашел и рассмеялся. – Я нисколько не обижаюсь. Тебе вряд ли хочется стать таким, как я, верно?