Неон, она и не он

Легко сказать – дерзай! Она и рада бы, но как? Смешно сказать, но обратиться за наставлениями ей было не к кому. И дело даже не в том, что рядом не было искушенных подруг, а в том, что просить их об этом – значит, признаться в стыдной неполноценности. Стало быть, полагаться приходилось только на инстинкт и вдохновение.

Той же ночью она оседлала мужа и попыталась получить свое законное наслаждение. Ее ступа летала туда-сюда, силясь подставленным пестиком продолбить стену, за которой прятался неуловимый оргазм. Ей даже почудилось, что она ухватила его за хвост, и он вот-вот окажется пойман, укрощен и поставлен на службу! Она извлекла из себя хриплое победное глиссандо, но тут изо рта загнанного Мишкиного скакуна брызнула пена, поджилки его задергались, ослабли, и он упал. Соскользнув с мужа, она взвыла от досады, а отдохнув, повторила попытку. Вначале медленно, не торопясь ворочала бедрами, рассчитывая нащупать внутри себя зудящий отклик и им, как искрой запалить бикфордов шнур оргазма, но вместо отклика возникли некрасивые, похожие на слипшиеся леденцы звуки «глюк, гляк, глёк, глик…". Они отвлекали, от них хотелось избавиться, и она прибегла к позе, которую берегла, так сказать, прозапас. Повернувшись к изумленному Мишке спиной, она кое-как пристроилась и продолжила. Было непривычно и неудобно, а кроме того, приходилось следить за тем, чтобы не потерять Мишку. «Раскорячилась, прости господи!» – мелькнуло у нее. Вернувшись в прежнее положение и пришпоривая себя животными «ы-ы-ы…", она нанизывала себя на Мишку до тех пор, пока он не застонал. Затем была еще одна попытка – до того безнадежная, что она прервала бы ее, если бы под ней не бесновался муж. «Натали, ты у меня сегодня просто чудо!» – только и смог пробормотать он, перед тем, как заснуть.

Несмотря на все последующие старания, ей так и не удалось добиться желаемого, отчего она постепенно сникла и впала в пассивное состояние. Про себя она решила, что во всем виноват Мишка: его самозабвенному упоению, видите ли, не хватало огня, чтобы запалить фитиль ее страсти. О том, что с ней происходит на самом деле, она благоразумно умалчивала и к врачу, как было условлено, не пошла – статья в энциклопедии ее изрядно охладила.

Ничто, однако, не помешало им отправиться в середине октября на десять дней в Париж. Впервые оказавшись там, как, впрочем, и за границей, она пережила восторг совпадения идеального с реальным. Именно таким она представляла себе Париж – город-мечту, город-любовь, город-аромат. Город-узор, сотканный вкусами и временем на холсте прибрежных холмов, город-лавочник, сделавший возвышенный порок своим самым ходким товаром, город-женщина, питающийся любопытством и обожанием, уставший от них и продолжающий их требовать. Ожившие достопримечательности, восставшие из книг романтичные имена и названия, снисходительные французы и француженки, открывающие рот, чтобы через трубочку губ выпустить певучую стайку круглых цветных птиц. Ощущение театральности, яркого представления, что разыгрывается круглый день, не покидало ее. Чтобы не утонуть в новизне восприятия, глаз ищет подобие, знакомые черты и находит их. Мишка здесь был похож на француза, она – на жену француза. На нее таращились, и это ей льстило. Париж разбудил в ней чувственность. Ей показалось, что здесь она могла бы испытать оргазм, и однажды ночью у нее чуть было не получилось. Во всяком случае, грохотало где-то совсем рядом со скрипучей кроватью.

10

Вольно же ей загружать чужую память всплывающим окном своего изображения! Его невозможно удалить, ни задвинуть на задний план. Его опасно открывать – разрушительный любовный вирус грозит покалечить материнскую плату незадачливого пользователя. Единственный способ уберечься – отыскать хозяйку вируса и просить о пощаде.

Он провел утро в радостных раздумьях. Всё вокруг и внутри него пришло в движение. В нем легко и обильно возникали наброски чувств, каких ему давно не доводилось переживать. Хорошо знакомое охотничье нетерпение овладело им. Он принял решение, набросал план и кинул его, словно якорь на два часа вперед, в мнимые воды будущего, после чего принялся подтягивать туда свою лодку, перебирая минуты, как увесистые звенья якорной цепи.

К часу дня он был готов – одет, побрит, едва надушен. В сравнении со вчерашним днем погода отбросила сухую сдержанность. Наверху было пасмурно и тесно. Можно было предполагать дождь, который смыл бы надежду на ЕЕ появление, но пока что их обратная зависимость складывалась в его пользу. Он даже возвел глаза к небу: «После встречи – хоть потоп!» Войдя в парк, он попал на дорожку из серого песка и двинулся вдоль растительной недвижимости, понуро внимавшей утешениям остывающей земли. Стайка детей, общавшихся между собой во всю пронзительную силу своих маленьких легких, обогнала его. Закинув руки за спину и окрасив ожидание волнением, он направился на главную аллею.

Хронология жизни, как веревочная лестница парусного корабля: чем выше перекладина, тем ближе небо. Будем надеяться, что до неба ему все же дальше, чем до верхней палубы, с которой ему в свое время открылся выпускной вузовский простор. Много ли помнит он из тех далеких сосредоточенных лет, и следует ли вскрывать капсулу памяти с событиями, что выплеснулись из жерла истории, растеклись по ее склонам и стали застывшей лавой фактов? Так ли уж необходимо ворошить грязное белье, если можно принять обряд очищения и облачиться в чистое?

…В начале девяностого он расстался с финэком и очутился на машиностроительном заводе, преследуемый с одной стороны призраком советских нарукавников, а с другой – неким устойчивым сквозняком перемен, который совсем скоро станет гулким бездомным ветром и пойдет гулять по стране. Он провел в финансовом отделе несколько месяцев, внимательно прислушиваясь к разноголосице споров и слухов, принюхиваясь к веселому запаху всеобщего разложения и укрепляясь в намерении бежать оттуда при первой же возможности. Два неслыханных события способствовали его побегу – в Москве открыли первую биржу, и оттуда же народу разрешили иметь в частной собственности банки, заводы, газеты, пароходы и прочие средства угнетения. Новое солнце, на этот раз неоновое вставало над страной, готовясь осветить и обласкать тех, кому раньше и в тени было тепло, и погрузить в еще более густую тень тех, кого его лучи никогда не баловали, с какого бы боку оно ни всходило.

Страну выставили на торги и, проработав на заводе полгода, он покинул захиревшую обитель производственного капитала, увлекшись капиталом совсем иного рода. Биржевые игры захватили его воображение своей реальной возможностью обналичивать фиктивный капитал. Надо было только научиться плавать. С доброй помощью старого друга своего отца он устроился в доморощенную фирму с громким, ничего не говорящим названием, с пятью столами, шестью стульями, двумя телефонами и компанией авантюристов с кипящими глазами. То было время плохих новостей, шальных денег и ошарашивающих слухов. Они шли по зыбкой трясине того болота, в которое стремительно погружалась страна вместе с ее почтой, телеграфом, вокзалами, банками, мостами, Зимним дворцом и кремлевскими мечтателями. Своей чуткой сосредоточенностью они напоминали бродячего фотографа, который, сбросив на землю потертое пальто и продев руки в рукава, перезаряжает пленку, с той разницей, что под пальто не фотоаппарат, а толстый пучок разорванных проводов, среди которых нужно нащупать верные и соединить.

И вот в самом конце девяностого раздался тот самый звонок судьбы, который и обеспечил его благополучие и независимость. Однажды ему домой позвонил бывший однокурсник Юрка Долгих, зарабатывавший на хлеб в одном из банков. Среди прочего сообщил, что Риге нужны переводные рубли, а где их взять, да в таком количестве он не знает. И если ему, Димке, это интересно, то вот ему рижский телефон, и пусть он не забудет его в своих молитвах. Телефон он записал, поблагодарил и ушел к бывшей однокурснице, на которой в то время оттачивал свою любовную технику.

На следующий день он улучил момент и позвонил в Ригу. К своему удивлению, приятный женский голос на другом конце провода подтвердил нужду ее министерства в тех самых рублях, что как гнилые нитки трещали вместе с тканью, нас соединявшей. Он уточнил детали и пообещал позвонить в ближайшее время. Единственный человек, к которому он мог обратиться, был все тот же старый друг отца. И надо же было такому случиться, что именно в его объединении, имеющем право на торговлю с капиталистами, как раз и оказались в достаточном количестве те самые рубли, от которых, к тому же, там мечтали избавиться! Другими словами, его руки под пальто нащупали верные провода. Но перед тем как по ним побежал ток, пришлось освободить их от изоляции подозрительности, зачистить до блестящего интереса и крепко скрутить.

Взяв компаньоном Юрку Долгих, он срочно зарегистрировал фирму и посетил Ригу. Там он остановился в той самой гостинице, которую совсем недавно обстреляли не то наши, не то аборигены. Знакомясь, девушка-администратор показала выбоину в мраморе вестибюля, что напомнила ему мемориальные следы из времен блокады. «Как же вы здесь живете?» – спросил он. «Вот так и живем!» – улыбнулась белокурая красавица. В министерстве его хорошо приняли и в письменном виде согласились с его комиссией. Дальше был тот самый основной, до предела насыщенный предосторожностями договор сторон, куда он влез впитывающей прокладкой. Вскоре основные стороны обменялись безналичными реверансами, а еще через два месяца, накануне исторического развода, Рига расплатилась с ним сполна. Через Юрку он обналичил сто тысяч долларов и рассчитался с ним и с другом отца. Оставалось еще двести тысяч, которые любым способом следовало увести со счета до окончания полугодия. Юрка взялся сделать это через свой банк, но нужна была фирма за рубежом.

Дмитрий в очередной раз обратился к другу отца, и тот познакомил его с молодым потомком русских эмигрантов по имени Патрик, который с вежливой улыбкой и изящной бесцеремонностью мародерствовал в ту пору на советских развалинах. За отдельную плату он согласился принять Дмитрия в Париже, чтобы помочь ему открыть счет и приобрести оффшорную компанию, о которых в то время мало кто у нас знал.

Он полетел туда из Москвы. Был конец мая. Сев в самолет, он обнаружил там шумную актерскую компанию, из которых самыми известными были Всеволод Абдулов, Александр Абдулов и Александр Беляев. Всеволод смотрел на попутчиков мягким, добрым, нездешним взглядом, Александр, напротив, был конкретен, и сидя рядом с Беляевым, весь полет напролет жонглировал бутылкой коньяка и сигаретой. Популярное лицо его отдавало краснотой и грешной человечностью. Беляев изредка подавал реплики и был серьезен. Когда прилетели, их долго не выпускали, но, наконец, подъехал трап, и первым, поместившись в иллюминатор, на французскую землю ступил не кто иной, как Примаков. Через некоторое время освободили остальных. «Какие, однако, удивительно разные интересы слетелись вместе со мной во Францию!» – подумал он тогда.

Его встретил Патрик, и через час, задыхаясь от эмоций, он уже поселился в четырнадцатом округе. До вечера он жадно поедал Париж, а утром они отправились в Люксембург – игрушечную страну, приветливую и снисходительную. Ехали не меньше трех часов, общаясь на русском и английском, который прекрасно ладил с его картавостью. В одном месте Патрик указал направо и сказал, что это и есть та самая знаменитая Шампань. Мимо проплыл крепкий остроконечный палец каменного собора, вдали кудрявились рукотворные красновато-зеленые морщины, и солнечный пот стекал на них с трудолюбивого светила. Когда до границы оставалось совсем немного, Патрик опять ткнул направо – там белые купола атомной станции остановились на самом краю горизонта. На подъезде к границе Патрик указал ему на пограничников и велел молчать, если те станут его о чем-то спрашивать, но они обратились к Патрику и, судя по всему, ответом остались довольны. В Люксембурге он оформил покупку оффшора, открыл банковский счет и дал обед в честь банкира и двух дружелюбных сотрудников управляющей компании.

На следующий день с утра Патрик свел его с местными коммерсантами, с которыми он договорился о поставках в Россию подержанных компьютеров. Пригласив Патрика с женой поужинать и, положившись на их выбор, он ринулся на Елисейские поля. Фланируя мимо шикарных витрин и снисходительно посматривая на покорно склонившиеся цены, он ощущал новую, властную силу своего кошелька. В плотном потоке жизнерадостных лиц, навстречу гладковолосым невозмутимым красавицам и розово-лиловому цветению он переместился к Эйфелю, потом к Нотр-Дам, а затем в Люксембургский сад.

Полнясь восторгом финансовой состоятельности, он приобрел по пути песочного цвета брюки, терракотовый пиджак, рубашку и галстук. Напротив Люксембургского сада он купил плейер и несколько кассет – Арт Тэйтум, Эррол Гарнер, Тэдди Уилсон – и в самолете большую часть обратного пути провел, поместив в черных наушниках черный рояль и черных музыкантов, один из которых был почти слеп, другой не знал нот, а третий, зрячий и образованный, стал певцом белого салонного лицемерия.

Но перед этим был ужин в «Куполь». Патрик с женой заехали за ним к семи часам и под чистым вечерним розовым небом повезли на Монпарнас, выдувая через вытянутые трубочки губ похвалы своему выбору.

«О, Куполь, это нечто грандиозное! – говорили они, округляя глаза. – О! Арагон, Пикассо, Модильяни, Сартр, Дали, Ив Монтан и все, все, все!.. О! Богема, устрицы, ягненок!.. Тысяча квадратных метров, почти пятьсот посетителей одновременно! О, это лучшее, что есть в Париже! О, это грандиозно, это обязательно надо видеть!..»

Их провели между рядами столов, расположение которых показалось ему похожим на тесноватые загоны, и усадили недалеко от центральной скульптуры планетарного масштаба, в которой каждый при желании мог увидеть, что хотел. Он, например, увидел невообразимое эротическое сплетение, своей абсолютной нескромностью доставлявшее разборчивому наблюдателю пикантное удовольствие.

Как и положено заказали устрицы, а кроме того, рыбное ассорти. Хозяева настоятельно рекомендовали ему жаркое из ягненка, выбрав для себя тушеного лосося. На серебряных вазах им принесли несчастных устриц, и жена Патрика показала, как с ними расправляться. Когда он поддевал их крючком, ему чудилось, что они жалобно пищали. «Лимону, лимону побольше!» – советовал Патрик. Но даже с лимоном они в тот раз ему не понравились. Не понял он также, что такого необыкновенного его спутники нашли в вине, поднося его к губам, словно для поцелуя.

В ожидании главного блюда он улучил момент и по русской привычке стал разглядывать тех, до кого мог дотянуться взглядом. Кругом бок о бок сидели мужчины и женщины совершенно незнакомой человеческой породы, занятые только собой и своими собеседниками. Лишь один раз их внимание оказалось всеобщим – когда у всех на виду выступила когорта официантов и пропела здравицу случайному имениннику. Лица присутствующих изобразили умиление, а Патрик заметил, что здесь так принято.

Наконец подали горячее. На большом квадратном блюде, как на кремовом полотне уместилась красочная продуктовая композиция больше художественного, чем гастрономического содержания. По неясной причине ягненок ему тоже не понравился, хотя он и съел его из уважения к почтенному заведению. В конце, как и положено, был десерт, кофе и необыкновенно крепкий арманьяк. Весь ужин обошелся ему почти в четыре тысячи франков, но это расходная, так сказать, сторона дела.

Надежно укрыв деньги за границей, он приобрел в Питере две квартиры, записав их на отца и тетку. Перед тем, как уйти, бездетная тетка вернула ему квартиру, добавив к ней свою, так что теперь кроме большой квартиры на Московском, в которой он жил с матерью, у него имелись еще три. Сдавая их, он имел доход пусть и не такой значительный, как от прочих операций, но постоянный и стабильный, который при получении даже не пересчитывался. Кроме того, здесь у него имелось активов не менее чем на два миллиона долларов, которые пройдя через крах и реинкарнацию, отложились капиталом в виде ценных бумаг и акций. Имелся также счет в иностранном банке на такую же сумму.

Безусловно, по нынешним временам он не был вызывающе богат – скорее был достаточно обеспечен, чтобы, к примеру, содержать взбалмошную любовницу. Он держал в голове намерение перебраться за границу, но откладывал его до той поры, когда в стране отчетливо запахнет жареным. Со своими женщинами он был снисходителен, щедр и великодушен. Однако по мере того как живое, трепетное чувство теряло вкус, запах и новизну, его одолевали скука и желание одиночества. Они-то и привели его в ту аллею, где так хорошо отпаиваться воздухом живительной голубизны и куда гипертонические листья-эмигранты заманили и ее.

11

Через полгода после свадьбы, как раз накануне Нового года их родители, скинувшись, купили им двухкомнатную квартиру на Васильевском. Квартира была не в лучшем состоянии, зато рядом с метро. Они переехали и стали там осваиваться, постепенно приводя ее в порядок. Веселые горластые друзья и сокурсники любили бывать у них, оставляя на кухне после себя запах спиртного, закусок и табака. Иногда его личные друзья приводили подруг и просили пустить их в одну из комнат, чтобы побыть там наедине. Мишка никому не отказывал, и когда они возвращались на кухню, посмеивался над их взъерошенным видом. После их ухода она сердито выговаривала ему за снисходительность. «Да будет тебе, Наташка! – отмахивался он. – Что мне, дивана жалко?» Однажды во время очередной случки она случайно зашла в смежную комнату и застыла, услышав за стеной взмывающий на удивленных качелях сдавленный стон, в котором в отличие от ее стонов трепетало неподдельное страстное мучение. Она жадно вслушивалась в его модуляции, чувствуя, как ее первоначальное легкое недовольство обращается в черную зависть. Она не вышла провожать гостей, а после их ухода сухо велела Мишке впредь не превращать квартиру в бордель.

В девяносто пятом они закончили пятый курс, и как в прошлом году поделили лето между Комарово и городом, отметив там годовщину свадьбы. К этому времени муж-обожатель уступил место мужу-собственнику, что рано или поздно непременно должно было случиться, будь она хоть самой страстной любовницей в мире. Что поделаешь – она была всего лишь холодной красавицей и всю свою непознанную страсть направляла на учебу, превзойдя успехами собственного мужа. Он, однако, относился к этому спокойно, утверждая, что в наше время важны не пятерки, а связи.

Наступила осень, и через полгода юрфак, обратившись в фантомы мучительных предэкзаменационных снов, занял место в основании их постатейного мировоззрения. Его отец на тот момент кормил город просроченными консервами, и теплое место для его любимой невестки давно уже было нагрето. Сам же Мишка по его протекции был принят в юридическую фирму, близкую, как он говорил к городским верхам. Проработав там полгода, он предложил план, по которому следовало создать семейную юридическую фирму, где она стала бы директором, а он, по его выражению, подгонял бы туда клиентов. Все взвесив, если, конечно, в России через одну тысячу девятьсот девяносто шесть лет после рождества Христова можно было все взвесить, они так и поступили. К их удивлению, дело пошло, и пошло неплохо.

Ее одолели административные заботы. Трудно вообразить на женщине более нелепый наряд, чем деловое выражение лица, но оно ей, как ни странно, шло, нисколько не умаляя ее витринной женственности. Для других, не для него. Он часто задерживался, приходил поздно, приносил с собой запах коньяка и табака, и она в таких случаях решительно пресекала его попытки воспользоваться ее законной доступностью.

Так они прожили до девяносто восьмого – хорошо зарабатывая, посещая и принимая друзей, находя время для культурных вылазок и каждый год совершая романтическое путешествие за границу. Были за это время ссоры и примирения, ласки и отчуждение, праздники и будни. Были с его стороны приступы ревности и упреки в недостаточном к нему внимании. Были подарки и благодарные поцелуи. Были деньги и настоятельная необходимость рожать. Словом, их слоники на брачном комоде размеренно брели к призрачным миражам счастья, неся груз семейных забот и радостей, содержащих в разумных количествах все, кроме оргазма – грустного повода для пошлого финала их отношений.

Однажды совершенно случайно она разговорилась с клиенткой – успешной дамочкой тридцати пяти лет. Речь как-то сама собой зашла о несчастных фригидных женщинах, на что простодушная дамочка поведала, что она как раз из их породы, и чего она только не перепробовала, пока не родила, а как родила – тут-то все и переменилось! Наташу это откровение так пробрало, что она тут же решила завести ребенка, которого заводить все равно надо было, но сделать это хоть и с помощью мужа, но тайком от него. Она прекратила пить таблетки и своим обнаженным рвением ввергла Мишку в очередное удивление.

Через положенное время она ощутила непривычные признаки, и закрепив их недельным сроком, отправилась среди рабочего дня к гинекологу, который, осмотрев ее, первым поздравил с интересным положением. Она тут же поспешила домой, чтобы дождаться мужа и приятно его ошарашить. Попав в квартиру, она обнаружила на вешалке его плащ рядом с другим плащом, несомненно, женским. Здесь же находилась его обувь, брошенная вперемешку с чужими женскими туфлями. Почувствовав, как сердце ее сжала незнакомая когтистая лапа, она молча двинулась осматривать квартиру. Уже подходя к той самой комнате с пресловутым общественным диваном, она услышала подсурдиненый женский крик, а приоткрыв дверь, увидела голого Мишку, который короткими толчками раскручивал юлу в лоне незнакомой девицы, добиваясь ее непрерывного устойчивого жужжания. Она смотрела на них не в силах уложить происходящее в голове, они же, не замечая ее, надрывались в затянувшейся коде. Она широко открыла дверь и ступила в комнату. Мишка скатился с девицы и, прикрывшись руками, уставился на жену глупым изумленным лицом. «Ты почему дома?» – отчетливо читалось на нем.

«Я вам не помешала? – удивительно спокойно поинтересовалась она. – Ну, что же вы, продолжайте, не стесняйтесь!»

И разом потеряв к Мишке интерес, покинула комнату.

Выпроводив девицу, он кинулся к ней с объяснениями. Среди прочих болезненных глупостей, выкрикнутых незнакомым, покрытым красными пятнами лицом, она услышала то, что всегда боялась услышать: «Ты никогда меня не любила и к тому же ты фригидная! Ты даже не можешь толком ублажить своего мужа!» Судя по всему, лекарство от ее напасти он выбрал самое простое, и пока она, обеспечивая их благополучие, пропадала на работе, ублажал себя здесь, следуя при этом жалким остаткам благоразумия, не позволявшим осквернять их супружескую кровать.

«Tout passе, tout lasse, tout casse» – говорят французы, желая сказать: «Все проходит, все надоедает, все разбивается». Тут важно как они это произносят: «Ту пасс, ту лясс, ту касс». От этого простая житейская истина обретает наскально-философскую печаль. И нет в ней утешения, когда проходит, надоедает и разбивается то, что было нам близко и дорого. Как ни досадно это признать, но в ее замужестве было больше расчета, чем чувства. Так что же? Ведь если любовь есть повод для брака, то и брак может стать поводом для любви! И если бы он дал шанс и себе, и ей, очень возможно, что она полюбила бы его С другой стороны, жене, не обремененной любовью, легче добиваться от мужа желаемого. Она же умела добиваться от него того, чего хотела, кроме одного – верности…

Она вернула ему обручальное и другое, подаренное им при помолвке кольцо. Все прочие ценности-драгоценности она посчитала справедливым оставить себе в награду за верную и непорочную службу этому похотливому чудовищу. За этим последовала череда неприятных и нервных действий, связанных с разводом, дележом имущества, бизнеса и вины. Вышло вот как: отец выкупил у ее родителей половину квартиры, которую они, удрученные таким оборотом, уступили без лишних слов. Фирма после дележа наличных и безналичных средств осталась за ней, подержанный «Пассат» перешел к нему, так же как две поношенные полосатые рубашки, купленные для него в Париже. Она выскоблила из себя его ребенка и была уверена, что со временем выскоблит из памяти и его самого.

«Случись погромы – его бы я прятать не стал…» – сказал ей отец и увез на пару недель на родину, в Первоуральск.

Удивительно ли, что ее история тех лет похожа на скучную книгу, которую не хочется перечитывать.

12

Однажды вечером вскоре после развода она отводила душу тем, что лишала жизни болтливых свидетелей ее семейного поражения – их общие фотографии. Извлекая из альбома наглядные доказательства ее поражения, она с сухим блеском в глазах выискивала там в первую очередь себя, припоминая, где и когда это было. Если она себе нравилась, то брала ножницы и удаляла лишнее, то есть Мишку. Если не удавалось удалить его без того, чтобы не причинить вред ее изображению, она с желчным треском рвала вчерашний день, роняя его остатки в коробку для мусора. Стоит ли говорить, что первыми там оказались их приторные свадебные сладости, от которых сводило скулы, и чье уничтожение доставило ей затяжное мстительное наслаждение. Подчиняясь мрачному позыву, она рвала их с неистовством ведьмы, наводящей порчу на предмет ее мести. С каждым исчезнувшим фото ей определенно становилось легче.