Риткино сердце

Риткино сердце

Валерий Радомский

© Валерий Радомский, 2021

ISBN 978-5-0055-4629-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РИТКИНО СЕРДЦЕ / новелла

Любить Ритку было непросто. И во мне мало-помалу скопилась усталость. Можно сказать, что и от неё: от притязаний на мою личную и творческую свободу. Даже когда она меня обнимала и волнующе целовала, я будто бы облачался в одежду на два размера меньше. А отогнать от себя такое тесное ощущение единения мне не удавалось. К тому же: ну, любит она так, подчиняя себе даже моё дыхание – понимаю ведь. А, понимая, недовольство и претензии – только себе! Вместе с тем своими захватническими чувствами она требовала от меня гораздо больше того, что я мог ей отдать, тогда.

А «тогда» – это в мои тридцать семь лет. Быть свободным мужчиной, в поиске любви, которая сможет тебя покорить и подчинить не внешней женской красотой, а уже известными красотами ума и души – вот такую женщину я высматривал не навязчивым, но пытливым взглядом. Да и признание, что ты и сам – не серость в костюме, нужно ведь ещё заслужить и у неё самой. Потому и получалось, что кого хотел я – меня не хотели, кто хотел меня – их не хотел я!

К тому времени, потеряв очень много из всего того, что даётся лишь один раз, но как карающее познание, я любил осторожно и вдумчиво. Оно, карающее сердечными страданиями, случившись со мной годами ранее, сначала отравило мне сознание внезапностью, что мир-то мой – лишь воображаемый и уже рушится, терзая себялюбием и очевидной виноватостью за это, но этим же и вылечило. А таким познанием стала для меня моя же любовь, живородящая, сотворившая из меня всего-то безответственного отца: женился я по любви, но семью создал в силу сложившихся обстоятельств. …Вот-вот стану отцом – это и подтолкнуло к бесшабашности в браке, а платой стало пленение в годах моими же пороками.

Их, пороков, не бывает ни мало, ни много и точно безобразное что-то на тебе, чего не видишь и не ощущаешь, оно рано или поздно проявится, вроде как зримо. И по-разному. Как то, например: ты один среди людской бескрайности, но никому-никому не нужный. От этого задавит дыхание до протестующего стона, как тут примчится паника, а страх от безвозвратности уже твоего и, как ты поймёшь, дорого тебе прошлого погрозит перстом судьбы. И хорошо, что только так: лишь погрозит. Но переболеешь собой; своего рода – вакцина прозрения, жестокого, в запоздалом откровении. Что и случилось со мной.

И вроде освободившись от семейных уз, урезавших мне простор молодых плотских желаний, я волен был жить дальше влёт представившимся возможностям. Да хотелось того же, от чего ранее сбегал под разными предлогами и днями, и ночами, забредая в банальный блуд, полагая, что ни любимая, ни кроха моя кареглазая никуда от меня не денутся. Ах, как же я ошибся – вымолил, может быть, даже прощение, но, но, но… лишь у разлюбившей меня ещё до того, как она ушла. Навсегда! И кроха моя ушла, за своей мамой, уцепившись ручонками за край её платья – ведь это мама! А я, её папа, таким для неё не стал, чтобы на меня оглянулась хотя бы в слезинках. И даже не помахала мне рукой.

Бывшая жена с нашей дочерью жили очень близко от меня, через подъезд, да тем не менее так далеко, как далёк был теперь её безразличный ко мне взгляд при встрече. И вот, потеряв красавицу и семейную деву, я предвзято высматривал божество во плоти женщины. Пусть только похожее на моё глазастое не оценённое счастье, зеркальцем с его отражением разбившееся от моей духовной неуклюжести, но: чтобы вновь создать семью и ею снова приманить к себе удачу. Я полагал, что моя удача – выправить в себе невежество в любви. Потому так, что к тому времени уже осознавал, что уважение и любовь к себе нужны, обязательно, только для взаимности чувств себялюбие опасно как и высокомерие. Возможно, что мать моей дочери и сама того не ведая, своим уходом, а больше – бегством, обязала меня бессрочно злиться на себя самого и даже ненавидеть.

Сочувствие к тому же не есть душевная боль, но как и сожаление самому себе оно с каждым следующим днём затвердевает в ледяное скорбное одиночество. И в нём, во льду холодной боли дней и ночей, я замерзал семь лет. А каждая следующая весна неминуемо зацветала её цветами одежд, разбрасывала повсюду её ароматы – той, кого я унизил и оскорбил своей бестолковостью в любви. А сам разлюбить был не в силах! Оказалось, что её губы слаще, руки теплее, слова понятнее, дыхание – сама верность, которой мне нужно было ещё научиться. Ещё и потому так: тебя уже не любят, а ты только-только познаёшь себя влюблённым и в то же время отверженным, отчего боль ещё острее, что неразумностью закупоренные внутри тебя глубинные нежные чувства выстреливают бутылочной пробкой, тебе же в лоб. В мозги то есть. И будто – искры из глаз, звон в ушах, а это – фейерверк одиночества по случаю того, что ты – в нём, как в болте, и наглотаешься собой теперь до пугающего тебя же крика и напрасных слёз. Поэтому появлению Ритки я был рад – она хоть на чуточку, но уняла во мне блуждающие переулками неумолимости времени переживания.

Как известно, клин выбивается клином, вот и я пошёл на это, чтобы потрясающе красивой Риткой добавить звёзд на небе своих мечтаний и снова обрадоваться рассветам, просыпаясь любимым и желанным.

Её смуглое тело, роскошное пухлыми грудями, «бразильскими» бёдрами и, особенно, её ноги, вытянутые в исключительную линию божьего ваяния как совершенство, как превосходство, беспрекословно подчиняли мой взор, удерживая веки глаз в положении дивного изумления. Какое-то время – недолго, правда – я даже гордился Риткой, а интимной близостью с ней восторгался. А уж как был доволен собой: именно она раскрыла во мне максимум силы мужской страсти – насладиться ею было невозможно!

Оценивая её сексуальность (про себя, разумеется) и искусность как гейши или средневековой куртизанки, вспоминалось одно забавное и точное изречение: «Где поймал, там и полюбил!..». Так у нас и было. Правда, когда я справлялся с тем, чтобы отключить свои, задёргавшие и меня самого тоже, мозги. Ведь бесстыжее ненасытное наслаждение заложено в каждом, да в постельных делах ум – это лишнее. А Ритку вроде как и устраивал мой консерватизм – всегда добирала своё наслаждение, уложив меня солдатиком, и чтобы руки обязательно – по швам, скользя по мне, горячему и влажному, долго-долго, до измождения. В такие минуты ничего не позволяла говорить, только – стонать блаженством, созвучным ей самой. Но я – не она, и меня, изрядно потёртого и накрахмаленными, в том числе, простынями, тревожило, что чем-то я всё же заплачу за черноглазое совершенство и превосходство божьего ваяния на моей груди, пахнущее яблоком из Рая. Приобретая что-то важное, равноценное теряешь (моя собственная аксиома), а не верить себе к сорока годам – лучше уж родиться тогда бабочкой-однодневкой, у которой всё предопределено одними сутками её жизни.

Никогда до знакомства с Риткой я не задавался вопросом, а позволительно ли ей, пусть и мной возлюбленной, подчинять меня взаимностью? Но она, только-только повзрослевшая женщина, поставила меня перед этим вопросом, причём умышленно и сразу.

Ритка жила легко и с видимым, потому и с нескрываемым, наслаждением. Сама – привада, от шеи до ступней, а ещё лицо, будто из под рук искусного скульптора, знающего толк в ликах шарма, притягивала внимание, сначала, восторгом, влекла к себе ароматом мяты от вздохов, а затем – естественно! – хотелось побыстрее её раздеть… Не побоюсь сказать: броская демоническая красота, которая убивает терпение и стыд и за неё убивают тоже, и в буквальном смысле.

Ритка знала об этом, а я знал другое: нельзя переоценивать себя рядом с ней, заявившей собой лот мужской услады, за который меня затопчут её воздыхатели, если она возьмёт да и выставит себя как приз победителю. А женщина, знающая себе цену, во всём и всегда будет повышать ставки на свою первостепенную важность – это и делала моя черноокая искусительница. Отсюда, если позвали друзья – «Подождут!..», если вызрела потребность в уединении, чтобы сотворить что-либо, литературно-художественное, да и моя работа… – «И это подождёт!», даже в воскресенье выспаться до ломоты – «Просыпайся – я пришла!». Создавалось впечатление, что без меня Ритке просто не дышится.

Поначалу было даже забавно видеть уже вроде как свою женщину властной и капризной. Но чем больше времени мы проводили вместе, тем её повелительная натура и больше меня отбирала у самого себя. И хотя моя прежняя супружеская жизнь научила-таки дорожить женским вниманием и участием, ум всё равно противился тому, чтобы не осознавать своё незавидное положение в том случае, если Ритка так и останется зацикленной на своём внешнем превосходстве. А значит – царица момента, даже у моего заледеневшего изголовья, случись со мной такое. Высокомерная любовь не всегда ведь наказывает того, кто только так и умеет любить, зато обрекает сердобольного на унижение и уничижение за его покладистость. Я же своё высокомерие развенчал в себе сам. Развенчать-то – развенчал, да оставался прежним, тоже диктатором в любви, но с поправкой на почти что зрелый возраст и с недавно востребованную сердцем рассудочность. Она же открыто посмеивалась надо мной, неустанно противопоставляя мне себя. «Да, любимый мой, я такая, каким ты был когда-то – ведь сам рассказывал!» – напоминала всякий раз, упреждая во мне бунт на корабле.

Самодовольное легкомыслие Ритки меня, тем не менее, серьёзно беспокоило. Потому я не заговаривал с ней о совместной жизни, да и она не торопилась, похоже, выйти замуж в третий раз. Как я понимал, ей важно было через моё смирение утвердиться в своей собственнической любви. Обычно верность ищут в покладистости того, кого так любят, но там её никогда не было. А говорить с ней об этом было бесполезно.

Пресытиться ласками любимой женщины (!) невозможно, вот только укладывая Ритку в свою постель и любуясь её, обнажённой взаимным желанием, душа моя пребывала ещё и в радости …за черноглазую прелестницу, которая могло бы у нас родиться, с тем же бордовым кружком чувственных губ и щеками, слаще малины. Только радость была кратковременной, потому что руки мной возлюбленной проживали в тот самый момент особенное для неё время: только мне одному – их нежность, только мне одному – их сладкое тепло.

Я себе, конечно, завидовал, но та малюсенькая тень моей мечты, которую я не видел рядом с нами, прогуливающимися, нет-нет да застила мне взгляд грустью и томила. А на творческих встречах со своими читателями – каюсь! – не всё им договаривал, утверждая тем не менее, что земная красота мужчины – в той, кто идёт с ним под руку, беззаветно прижимаясь к его плечу. И хоть так прогуливалась со мной Ритка, стать моей земной красотой не могла, из-за неустанного самолюбования собой.

Моя взрослость позволяла быть к ней снисходительным, да её демонстрация себя, где надо и где не надо – перед кем надо и перед кем не надо, притягивала к нам, и не один раз, липкое в людях и омерзительное как поступок. А уж как мне подчас доставалось за неё, такую – приходилось драться, как ревнивый пацан, и разбрызгивать собственную кровь из носа или с губ по асфальту, чтобы не обесчестить в ней и самого себя.

Скорее, она не понимала сущность женской красоты: не дразнить намеренно навязчивую страстность в мужчинах, а собой вызывать в них оценочный восторг в сдержанном уважении и от осознания себя самого: кому дано, что крайне важно, желать женщину достойно и благородно. И в первую очередь, пожалуй – как мать своих будущих детей. Когда-то и кем-то такое постигается умом, не всеми – жаль, да в мужчине лишь мать, одарившая его желаемым отцовством, понимаемое, или же не понимаемое – святое! Это душевное безусловное возвеличивает женщину над всеми и всем. Ещё и потому, что бессмысленность человека рождается вместе с ним – не продолжил себя в другом, и отгорел своей жизнью, как бенгальский огонь.

До меня Ритка дважды «сгорала» в мужьях – не хотела рожать, признаваясь в этом и одержимо веселясь одновременно, что ей хватает и самой себя. Её абсолютно не интересовало, что есть во мне ещё кроме того, что доставляло ей физическое удовольствие и собственную значимость. А между тем моя душа не переставала воображать ею, другой, мечтать о ней, другой, даже печалиться и тосковать. Она не понимала моей любви, в которой дотошно копался ум, точно ответственный таможенник в багаже, ища что-то запретное. Признаю, что любил осторожно, но ведь и бережно! И однажды наши миры столкнулись, громко и откровенно. Где столкнулись – это важно, но причина этому – вот оно: и жизнь, и борьба за себя, какой подчас желает быть сама Любовь!

Как-то придя от друзей голодными, мы вместе приготовили «вкусненькое» из того, что было в моём холодильнике. Ассортимент продуктов – невелик, тем не менее ужин получился, действительно, вкусным. Ну, а после – в постель, в лоно неги от обоюдного желания…

– О чём ты думаешь? – спросила она, успокаивая свои руки, но ещё дрожа всем телом. – И ведь всегда о чём-то думаешь после этого…

Я услышал её, но ответил не сразу. («После этого», как сказала Ритка, голова моя становилась лёгкой-лёгкой, а ясность сознания требовала от меня полёта мысли к каким-либо волновавшим фактам, явлениям или образам. Это время было самым продуктивным для решений и умозаключений. И я, действительно, в тот момент обдумывал сюжет своего нового литературного опуса, наслаждаясь в то же время уютным покоем.)

– Ты правда хочешь это знать?

Ритка ответила, что, да, хочет знать, и почему-то сменила тему:

– За что же я тебя люблю, …так сильно?

Приподняв голову без желания и поэтому безвольно оторвав её от моей груди, заглянула мне в глаза с тем же вопросом в своих, но безмолвных от ожидания. И тут же снова не дала заговорить.

– Молчи! Я сама знаю! – даже прикрикнула.

Пунктир поцелуев, жарких и неспешных, тут же прочертил на моём теле излюбленный маршрут её волнообразного оргазма: до паха. После этого я уже не мог ничего не сказать-не ответить, лишь снова стонал удовольствием, благодарно приглаживая Ритке волосы. Взгляд туманился на её слегка и ритмично прогибающейся в талии спине. Склонившись над ней, мои губы сразу же прилипли к золотистому бочку, мешая, чуточку, но лишь процессу обоюдной услады. Руки отыскали то, что даже под тканью платья живёт как бы в женщине само по себе, дразня издали, волнуя вблизи – ощутимо горячо, мягко, так много, и сразу! Запястья обхватили гладкие бёдра и пальцы стали длиннее. …Моё! Моё! Всё моё! И будто весь мир я собрал воедино и в одном месте. И это он сейчас вопит из меня, надрываясь сугубо мужским самодовольством, и он же натужно, но в согласии с моими чувствами и ощущениями дышит у меня под сердцем. А душа нисколько не была против, став задолго до этого сговорчивой тихоней.

Наконец моя голова стала ещё легче, а сознание – бескрайним и безоблачным небом. Как тут в прозрачность моих чувств и ощущений неожиданно влетел томный голос Ритки, словно до этого мы делали с ней что-то одно и то же, но по очереди:

– А теперь ты…

Усевшись напротив меня, она раскинула на стороны колени, прогнулась, а затем, прерывисто дыша, блаженно запрокинула голову. Её ладони стали спешно искать устойчивую опору для позы раскрывшейся лилии, которая была бы комфортной для того, чтобы я смог теперь беспрепятственно припасть губами к её трепетной бордовой «розе» – руки нашли такую, и она чуть ли не взмолилась:

– Ну, хотя бы поцелуй её… Поцелуй! Поцелуй! Пожалуйста.

Я с трудом заставил себя осознать, чего именно от меня хочет моя возлюбленная. Но на мои губы для таких сексуальных фантазий было наложено табу, мною же, а как об этом сказать Ритке – лёгкость и ясность в моей голове в миг улетучились. Она же проживала ожидание бесспорно справедливой прихоти. Всю её трясла неугомонная страстность, а я цепенел…

(Очень, очень давно, во мне укоренился запрет на такие любовные ласки-поступки, хотя от своих женщин я принимал с благодарностью все, чем они меня увлекали на себя и под себя. Правда, какие-то из их постельных чудачеств приходилось терпеть, чтобы ненароком не обидеть.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.