Вы не знаете, где ночуют чайки

– Да вот же оно, вокруг тебя. Лето – это зеленые листики на деревьях и кустах. Это теплое солнышко – чувствуешь, как оно греет? Бабочки и стрекозы летают над цветами. Теперь ты еще и с божьими коровками познакомилась. Вот оно и пришло. Лето.

Дерево

Деревья живут долго – гораздо дольше, чем люди. Эта история о дереве, которое растет не в лесу, не в саду, а в доме.

Долгие годы домашнее дерево стояло в большой гостиной в красивом доме. Время шло и постепенно дети из дома уходили или уезжали. Остался только один старый хозяин. А однажды в старом доме осталось только засыхающее дерево.

Пришли рабочие люди, чтобы на месте старого дома построить новый. А дерево в большом тяжелом горшке они выбросили прямо на улицу.

Мимо проходил человек, который любил деревья. Он взял почти сухое грустное дерево и на большой машине привез его к себе в дом. Его домик был меньше, чем дедушкин, поэтому верхние ветки дерева царапались о потолок. Дереву казалось, что оно никогда не привыкнет к новому месту. Оно болело, сухие листья опадали. Ведь все вокруг было новое: стены, воздух, запахи, звуки. В его прежнем доме было тихо – только старый дедушка покашливал или тихо шуршал своими большими тапочками по полу. А здесь было громко: мальчик пробегал мимо, что-то крича, люди разговаривали и спорили, звучала музыка.

Дерево стало прислушиваться и начало понимать, что говорят люди, когда они обращались к нему:

– Ничего, брат, привыкнешь, у нас хорошо! Не грусти, – говорил один.

– Ну что ж ты так болеешь, может, еще водички дать? – обращалась другая.

– Отдай мой воздушный шарик, ты зацепил его своей веткой! – просил ребенок.

– Я привез тебе новую землю и большой горшок, тебе понравится. Сейчас пересажу тебя и все будет хорошо, – это новый хозяин.

– Смотрите, новый листик! Идите все сюда! – это девочки заметили первыми.

И правда, скоро дерево выбросило первые молодые листики. Они были такие веселые, зеленые и блестящие! И всем здесь, в его новом доме, стало радостно, что дерево больше не скучает и не болеет и все дальше тянет свои ветки к окну, где солнечный свет.

Иногда дерево вспоминает свой большой дом и грустит о старом хозяине. Но того дома больше нет. А в маленьком домике ему уже хорошо и тепло. Здесь у него новая большая семья. И больше всего ему нравится то, что его здесь любят.

Уточка

Это озеро. Вода в озере чистая и прозрачная. В ней, как в зеркале, отражаются зеленые деревья и кусты.

В озере живут быстрые и юркие рыбы: голубые, с серебристой чешуей, и темно-серые, с большой головой и выпученными глазами. Если долго смотреть на воду, можно увидеть плывущую по озеру большую черепаху-маму и рядом с ней маленьких черепашек. Они поднимают свои головки, чтобы вдохнуть воздуха, – и плывут дальше.

Еще на озере живут утки, их здесь немного, потому что озеро совсем маленькое.

Утром, когда солнце только поднимается над деревьями, на озеро приходит человек с удочками. Это старый рыболов. Ему нравится каждое утро приезжать сюда на своем велосипеде, ставить на траву ящик с рыбацкими принадлежностями и садиться на пенек. Он слушает, как звонко поют птицы на деревьях вокруг маленького озера, как плещется рыба в воде. Потом он начинает доставать удочки, корм для рыбы, он делает все медленно, как будто кого-то ждет. Старый рыболов знает – сейчас раздастся тихое «Кряк» – и к нему, неслышно скользя по воде, подплывет его давняя подружка-уточка.

Увидев ее, старик улыбнется:

– Пришла? Ну здравствуй, как ты тут, не скучала? Ну поди сюда!

Пестрая уточка с серо-коричневыми перьями на спинке тихо прошлепает по траве, подойдет к его ногам и будет смотреть прямо ему в лицо.

– Голодная? Сейчас управлюсь и покормлю, – говорит ей рыболов.

Он не спеша раскладывает свои сокровища: крючки, поплавки и главное – ее любимое лакомство – кукурузные зернышки.

Тут уж ее очередь вступать в разговор:

– Кряк! – говорит уточка, потом повторяет громче: – Кряк! – и тянет его за штанину своим крепким клювом.

– Понял, проголодалась, – говорит он с улыбкой, и, набрав зерен кукурузы в ладонь, протягивает ей.

Аккуратно, стараясь не ущипнуть протянутую руку, она забирает по одному каждое зернышко. Рыболов достает еще одну горсть и еще. Наконец, уточка, сытая и довольная, забирается на его ботинки, возится, устраиваясь поудобнее, укладывает на его ногах свою маленькую головку и засыпает, закрыв глаза. А он сидит с задремавшей сытой уточкой на ногах и не двигается, чтобы не разбудить ее.

А рыбы, наверное, думают: «Какая хорошая рыбалка!» и радостно плещут хвостиками по воде.

Мечта

Данилка жил-поживал с мамой и папой на самом верхнем этаже большого дома. Ему нравилось смотреть из окна вниз на деревья, на играющих детей, а больше всего – на гуляющих собак, бегающих по площадке и аллеям. В любое время во дворе можно было видеть самых разных собачек: больших и маленьких, лохматых и гладкошерстных, молчаливых и шумных, лающих на проходящих людей и играющих детей. И когда Данилка выходил во двор, он не боялся подойти и погладить каждую соседскую собаку, даже самую грозную.

В свои три года Данилка многое умел: чистить зубы щеткой, надевать маечку и шорты и даже застегивать сандалии. У него была своя комната с книгами и игрушками, большое окно – и одна большая мечта. Эта мечта была – маленький щенок. Белый или рыжий, а может, и черный; с большими висячими или маленькими торчащими вверх ушами, визгливый или молчаливый. Главное, чтобы он был всегда рядом – когда Данилка просыпается или идет в садик, когда ему весело или грустно, например, оттого, что пора идти спать. Щенок стал бы его настоящим другом, и они были всегда вместе, а Данилка кормил его и чесал за ушком.

Мама все разговоры о собачке заканчивала словами: «Но сейчас это невозможно, нужно подождать…» И Данилка ждал. Он ждал. И ждал. И снова слышал те же слова «невозможно» и «подождать».

Однажды ночью, точнее, уже под утро, когда небо посветлело, а звезды потухли, Данилка услышал какое-то сопение и тихие звуки – кто-то возился рядом с ним – тут, прямо на кровати. Мальчик потер кулачком еще сонные глаза, присмотрелся и увидел серого кудлатенького щеночка, крошечного, величиной с его ладошку. Тот взглянул на Данилку и тяфкнул тоненьким голоском, а Данилке послышалось:

– Привет!

– Здравствуй. А как ты меня нашел?

Мальчик протянул руку, чтобы погладить крошечную собачку по голове, потом опустил:

– А как тебя зовут? Я Данилка. Ты будешь у нас теперь жить? – спросил он с надеждой.

Щенок разглядывал мальчика, потом начал тихонечко поскуливать, будто о чем-то просил.

– Ты голодный? Пойдем, я дам тебе молока.

Подняв щенка на руки и держа его маленькое тельце на согнутом локте, Данилка направился в кухню.

Через несколько минут мама застала маленького сына наливающим молоко в маленькую мисочку на столе, потом он тихо позвал кого-то. Мальчик приговаривал: «Пей, Бимка, молоко, оно вкусное».

– С кем ты разговариваешь, Данилка, и кому это молоко?

– Это Бимка, мама, она голодная. Бимка – это моя собачка, она пришла ко мне и теперь будет с нами жить.

– А где же она? Я никого не вижу!

– Так вот она, молоко пьет, смотри, ей нравится. Он зачмокал губами, изображая пьющую собачку.

– Ну хорошо. Расскажи мне, какая она.

– Она очень красивая и маленькая. У нее круглые черные глазки, маленький хвостик и она хорошая. Мама, возьмем ее с собой на прогулку?

Так Бимка, которую никто, кроме Данилки, не видел, поселилась в квартире на верхнем этаже большого дома. Она сопровождала мальчика повсюду: на прогулке, за обедом, она слушала с ним вечернюю сказку, которую читала мама; она шла вместе с папой и Данилкой в магазин за хлебом, и она укладывалась рядом с ним на подушке, чтобы Данилка мог погладить ее, когда чувствовал, что засыпает.

Эта игра с не видимой никому собачкой продолжалась все лето, потом дождливую осень; вот и зима настала – и Бимке понадобилось теплое пальто, которое Данилка надевал на нее, чтобы она не замерзла на покрытой снегом улице. Мама относилась к этой воображаемой собачке с симпатией, а к игре маленького сына с пониманием, но папе иногда «эти фантазии» казались странными. И вот что он придумал.

Однажды вечером он сказал:

– А знаете что? Я ведь тоже всегда хотел иметь собаку. Я мечтал об этом, когда был совсем маленьким, потом, когда закончил школу, но всегда было что-то, что мешало, – папа улыбнулся и весело продолжил: – А пусть теперь сбудутся сразу две мечты. Завтра мы пойдем в дом, где появились щенки, их три. И ты, сын, выберешь того, который тебе понравится больше всех».

– А как же Бимка? – спросил Данилка.

– А у Бимки появится друг. Я думаю, она не будет против.

– Мы завтра с утра пойдем? – уточнил сын. И засмеялся, обняв Бимку за шею:

– Бимка, у нас будет еще одна собачка!

На следующий день в доме появился озорной, быстрый, как молния, маленький щенок. Весь дом закрутился колесом – нужно было кормить, выгуливать, воспитывать малыша, отучать грызть обувь и оставлять на полу мокрые пятна, надо было делать прививки – у всех появились свои обязанности. Имя новому члену семьи дали простое и краткое – Гай. И когда Данилка вместе с папой выводил Гая на прогулку, он не забывал о Бимке и обязательно брал ее с собой. Постепенно его захватила новая жизнь и большие и реальные заботы о растущем щенке. И однажды он забыл взять ее с собой, потом не покормил вовремя. А потом Бимка пропала. Она исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Данилка проснулся от сопения и шороха. У кровати стоял Гай и нетерпеливо ожидал прогулки, держа поводок в зубах. Потом они бегали по площадке наперегонки. Потом Гай ел, урча, и расплескивал воду вокруг своей миски. И когда Данилка хватился Бимки – ее нигде не оказалось.

Наверное, она выполнила свою задачу и ушла к другому мальчику или другой девочке, чтобы научить их любить.

Бабочки. Встречи и расставания

Однажды Алешина учительница принесла в класс небольшую прозрачную баночку и сказала, что внутри – гусеницы. Целых пять штук. И еще она сказала, что скоро их всех ждет маленькое чудо.

Все подошли к столу и стали по очереди смотреть сквозь прозрачное стекло внутрь банки, ахать и удивляться, какие гусенички маленькие и проворные. Алеша тоже взглянул, только не мог понять, что такого чудесного в этих крошечных черных шнурочках, которые извивались и переползали вверх и вниз. Ему только показалось, что черные глазки самой маленькой гусеницы блеснули – и она взглянула на него.

А маленькая гусеница, прилепившись животом к стенке ее дома – баночки, осматривала место, куда она попала вместе со своими сестричками. Через прозрачное стекло она видела больших великанов, показывающих на нее друг другу, видела глаза, рассматривающие ее. Снаружи доносились шум и смех – о, ей очень понравилось это новое местечко. Ей казалось, что и она нравится этим большим существам – и это было неудивительно, ведь она здесь самая прыткая и пригожая.

Прошло две-три недели. Гусеницы по-прежнему жили в своей банке. Внутри было тепло и весело. Еда была недалеко – нужно было лишь спуститься по стенке вниз. Дорога была недлинной, а вкусной еды много. И через некоторое время маленькая гусеница почувствовала, что она уже не такая маленькая и не такая прыткая. Из маленького юркого шнурочка она начала превращаться в толстенький продолговатый мохнатый клубок. То же самое происходило с ее сестрами. Но ей все так же нравилось все свободное время смотреть через прозрачные стенки баночки на чудесных существ с большими добрыми глазами.

Алеша любил каждый день приходить в свой класс, где он читал, рисовал и играл. А иногда спорил и даже ссорился. Но каждый день он не забывал подойти к прозрачной баночке – и понаблюдать за ее обитателями. С некоторых пор он стал замечать, что они двигаются все медленнее, долго висят на одном месте, становятся толще и мохнатее. Но ему по-прежнему казалось, что так же, как он внимательно разглядывает самую маленькую гусеницу, она, сверкая своими черными глазками, глядит на него.

Когда-то самая маленькая и прыткая, а теперь большая и неуклюжая гусеница начала чувствовать, что происходит что-то необычное – вокруг нее стало образовываться нечто, похожее на корку, закрывая ей глаза, потом все тело и, наконец, она заснула в своем новом доме-коконе. Так же сладко уснули в коконах ее сестрички.

И вот настал день! Непонятная сила разбудила когда-то маленькую, а потом толстую и неповоротливую, гусеницу и толкнула ее вперед. Пробив небольшое отверстие в плотном коконе, она стала выбираться из него. Это было трудно, но она напрягала все силы, чтобы оказаться снаружи и быстро вдохнуть воздуха. Больно цепляясь боками за внутренности кокона, она толкала свое тельце наружу и ура! – упала на дно большой коробки. Полежав минуту, отряхнулась и почувствовала, как что-то невиданное развернулось по обе стороны ее тельца – а это были два чудесных крыла.

– Что это? – спросила она, – Кто же я теперь? – Но ответить было некому.

И тут другие сестрички одна за одной стали выпадать на дно из своих домиков-коконов и после минутного отдыха развернули такие же прекрасные прозрачные разноцветные крылышки. Они взмахивали ими и начали сначала подпрыгивать, отталкиваясь от пола, а потом кружиться в танце. Это был их новый дом, где им предстояло немного подрасти и набраться сил. Маленькие бабочки уже знали, что очень скоро они полетят в большой цветущий мир.

А дети не могли налюбоваться на своих питомиц и подолгу стояли у домика, в котором поселились эти сказочно прекрасные создания. Вот оно и случилось, то чудо, про которое им говорила учительница.

Наступил день прощания.

На скамейке в школьном саду стояла коробка-домик с бабочками внутри. Дети знали, что пришло время отпустить их на волю. Алеше, как и всем, было немножко грустно – прощаться всегда грустно, даже с самыми маленькими существами.

Внутри домика тоже волновались: хрупкие крылышки трепетали от волнения и от прохладного воздуха.

– Что же нас ждет? Опять перемены? Почему так много воздуха, куда нам теперь?

Каждую бабочку учительница осторожно доставала из коробки и опускала на руку ребенка – бабочке нужно время приспособиться к новому миру, взять немножко тепла от маленькой руки и – взмахнув крылышками, полететь дальше, подняться над цветами и кустами – в новый и прекрасный мир.

Алеша ждал, что самая маленькая бабочка с самыми черными глазками достанется ему – так и случилось. Он держал ее на руке, а она, мелко-мелко перебирая своими крошечными ножками, передвинулась на указательный пальчик. Посидела немного, потом оттолкнулась, взмахнула крылышками и поднялась в воздух. Легкий порыв ветра оттолкнул ее от мальчика, но она справилась и сделала большой круг над его головой, прощаясь. И полетела. Над травой, над цветами, над детскими головками… А дети кричали вслед: «До свидания, бабочки!»

Гавриловны

Повесть

Светлой памяти Гавриила Филипповича, Анны Леонтьевны и дочерей их Ефросиньи, Евдокии, Варвары и Таисии

Глава 1. Преддверие

Когда у Гавриила Филипповича родилась седьмая дочь, он понял, что сына ему уже не дождаться. Мечтам о наследнике, помощнике и кормильце уже не суждено было исполниться, особенно если учесть, что и он и жена его, Анна Леонтьевна, по их понятиям, были уже староваты для нового пополнения в семействе. Ему было под сорок, жене тридцать пять, и оставшихся в живых четверых девок надо было и на ноги поставить, и замуж выдать, а нехватка рабочих рук уже давно решалась наемниками. Молодые батраки и за быками ходили, и пшеницу собирали, и на базар возили, контролируемые и подбадриваемые самим Гавриилом. А девчата росли под материным строгим, но любящим надзором. Простые огородные работы не мешали им гонять, поднимая пыль, с другими такими же хуторскими босоногими ровесницами, быть в няньках у своих младших сестер, а вечерами на завалинках слушать взрослые разговоры своих старших сестер или, что еще интереснее, – видеть, как уже невестящиеся старшенькие идут к Дону с милыми дружками, набросив на плечи шальки или, по холодному времени, гешки. И тихий ночной Дон легко нес волны свои и прохладу вдоль берегов, и доносил запахи свежести и покоя до всех куреней.

Семья их сложилась после возвращения Гавриила со службы, когда он, лихой казак с развевающимся чубом, подбоченившись, проскакал по хутору на тонконогой Серой прямо к родительскому дому, готовый, как и подобает казаку и сыну казака, к работе на отцовской земле и к новой роли мужа и отца – продолжателя дедовских и отеческих традиций. И не одна молодка остановила свой мечтательный взгляд на статном и чернобровом отставнике. А он, как приметил сразу хрупкую и складненькую Нюру, да с глазами серо-голубыми, да скромную, как и полагается, даже глаза на него не поднимающую, так и решил, что вот она, судьбина и есть. Не знал того Гавриил, что Нюра не только на него взгляда поднять не смела, но и на свет белый ей глядеть было невмочь, и причина тому была простая и вечная, как жизнь. Гриша, сосед и друг детских игр, любитель всех хуторских посиделок и гуляний, почти признанный родителями обоих семейств женихом, стал неласков и начал отдаляться. И причина обозначилась для всех, а не только для нее, быстро, как и бывает в селах и хуторах. Виновницей Нюриной беды и сердечных ее страданий стала высокая, статная, крутобокая и боевая, да еще и острая на язык Леся, – с другого берега Дона, но тоже своя, казачка. Поговаривали уже, что скоро-скоро сватов зашлют и отыграв свадебку, введут Лесю в семейство Ильиных на горе Нюре и на радость ее родителям, не очень-то Гришку привечавших.

Гавриил был настойчив и мудр умом крестьянина и зрелого отслужившего мужика. Не слишком напористо, но сумел он показать Нюре, что люба она ему. И платочек подарить. И взглядом обогреть. Сердцу болящему ведь тепло и понятие дорого. А он понятлив был. И знал, что тут борьба идет за всю его будущность, и потерять или проиграть он не может. Никак. Аннушка же, как называл ее только он один (в семье и на хуторе все звали Нюрой) все внимательнее присматривалась к серьезному и уважаемому даже ее отцом кавалеру. Поэтому, когда Филипп с женой и сыном пришли сватать ее за Гавриила Филипповича, дело сладилось легко и споро. Родители ее рады были породниться с ровней – хозяйственными, крепкими казаками, с землей, быками, батраками. На сватовстве, как и полагалось по хуторскому закону, после всех положенных церемонией похвал и товара, и купца (у вас товар – у нас купец), где и товар был свеж и юн, и купец – молодец, после знатного угощения и песен, которые «играли» на голоса, отозвал батюшка дочку младшую в ее девичью светелку и спросил, по нраву ли ей жених. Ответила она, что готова выйти за Гавриила, по нраву он ей, и положенное завершение ответа, – что «из воли родительской она не выйдет».

Значит, так тому и быть, решили – сыграем свадьбу на Покрова. Все дела управлены, самое время повеселиться. А отец жениха добавил, как отрезал: «Жить с нами будете. Дом большой – всем места хватит».

И вот он настал, этот самый большой день ее жизни. Вспоминать его Аннушка будет долгие годы своей доброй жизни, а может, и в самый последний день, когда изболев и истаяв от тяжкой болезни, поймет и почувствует, что вот оно уже, близко. И той последней ночью перед самым Рождеством, когда заберет Господь ее душу в свои небесные кущи, будет видеться ей он, муж ее нареченный и она сама рядом, в белом, а сверху, над ними, ангелы поют. Она и на других венчаниях и до, и после своей свадьбы бывала, но нигде и никогда так светло и высоко не звучала эта музыка, так ярко и многоцветно не спускались прямо из купола церковного солнечные полосы, осеняя их и всех причастных золотом осени и наполняя душу ожиданием счастья, и покоя, и света вечного.

К свадьбе готовились со всем тщанием. Куплено было платье цвета молока парного, маменька смогла-таки переказать-заказать ботиночки на шнурках да с каблучком не высоким, но фасонистым. Подружка, рукодельница Евдокия, которую по сельскому их обыкновению все звали Авдокея, или еще чаще – Душка, сделала к ее свадебному наряду восковой веночек на фату и восковой же цветок, который сама приколола на левую сторону белого ее свадебного платья. Она была известная мастерица, и все невесты хутора и окрестных мест украшены были восковыми веночками, сделанными ее проворными и умными руками. Из самой белой из белых бумаг делала она прекрасные и нежные, как весенние ландыши, цветы, потом, с особой осторожностью, опускала каждый цветочек в белейший парафин, а когда все высыхало, оно превращалось в нежный и невесомый веночек невесты. За неделю до свадьбы Авдокея принесла лучшее свое произведение дорогой подружке, развернула и выдохнула: «Вот. Тебе. Подарок мой».

Гуляли, ели-пили, песни играли несколько дней. На второй день наряжались, ходили по хутору, и до соседнего дошли, где жили двоюродные и троюродные жениха, все гостечки веселые и шумные, в переодевках: бабы и девчата с усами и в казачьих фуражках и портках, мужики в юбках с оборками, галошах на босу ногу – где ж туфли на такие лапищи найти.

И припевки, и пляс, и смех молодой – все, как встарь: отпеть и отплясать да новую жизнь начинать молодым.

Глава 2. Семья. Начало пути

В семью Нюра попала работящую и крепкую. Заправлял всем дед Филипп, суровый нравом и справедливый, не въедливый к молодой снохе. Да и матушка была к сношке добра и учила всему без выговоров, без характера. «Ты, девка, смотри и примечай, а чего не знаешь, – спроси, за спрос не бьют», – говаривала она. Нюра и спрашивала иногда, но больше старалась наблюдать, что и как. Как тесто поставить, как тщательно и медленно каймак с толстой поджаренной корочкой сверху сделать, как чисто-начисто белье в Дону постирать и просушить. Да мало ли. В девичестве, по младшинству в семье не все домашние работы поручались ей – берегли ее, а утром мама или бабушка шепнут: «Позарюй, касатка, позарюй еще!», да дверь ее комнатки покрепче и прикроют от шума на дворе. Не то сейчас – мужняя жена должна все успеть, – она работница в доме, а дела ежедневные шли косяком. К вечеру уже была без ног, даром, что молодая. Когда мужики приходили домой и умывались на дворе или в тазу, она поливала Гавриилу на шею, спину, на голову, утирала свежим полотенцем и радовалась преждевременно, что день забот окончен и остались только ужин и отдых.

Но всегда оказывалось, что и подать на стол и убрать с него, а потом перемыть и перетереть посуду, а после еще и подмести кроме нее больше некому. Понятно, что не свекровино это дело, но и сестра Гавриила, черноокая Мотя, не очень-то охоча была до дел на кухне. Она уже приближалась по возрасту к «перестаркам»:

восемнадцать с половиной – это по хуторским меркам много – и настроение у нее не всегда было подходящим для разговоров и нежностей, а сношка была проста и бесхитростна, так и пусть знает свое место. Мотя была отцовской любимицей, и это особое место в семье обеспечивало ей поддержку в любой спорной ситуации. Бывало, и обижала она Нюру резким словом или презрительным пожатием плечика в ответ, да и за спиной могла обидное сказать матери или Грише про неумеху и криворуку.

Аннушка, как и полагается снохе в семье мужа, только вздохнет неслышно и идет дальше работы работать. А жаловаться нельзя, не положено. Да и жилось ей по большому счету покойно и счастливо. И совету бабушки, аккурат перед свадьбой данному, она сама следовала, а потом дочерям и внучкам передала по наследству – что бы днем ни было, разругались-расшумелись или что еще, идешь в кровать – все забыла, все оставь там, в дне. И хорошо поэтому им было с Гавриилом, когда повечеряв, они шли на свою половину и попадали в свой мир, где не было ни обид, ни колких слов, ни усталых рук и ног.

Один день отправилась как-то Нюра родителей проведать, в одиночку, – муж со свекром по делам куда-то наладились, да и у свекрови заботы нашлись, она и одобрила: «Сходи, чего ж не сходить, пожалься на свекровь злую», – и улыбнулась.

Вот дома радости-то было, мамушка и слезинку пустила:

– Как ты там, жалкая моя? Не сильно забижают?

– Не забижают, нет, маманя, да и Гаврил не даст, он жалеет.

– Как Мотька-то, замуж еще не собирается? Видела ее надысь с Петрухой, Толстопятовых батраком. Уж и выбрала себе крученого, – нябось, Филипп не рад?

– Да и не знаю, маманя, мне они не говорят. А Моте недавно новую дошку и ботиночки со шнурками справили, свекор с ярмонки привез. И Авдокея говорила – Мотя у нее цветочки свадебные приходила смотреть, может, присматривает. Вы-то тут как, не скучно без меня? Управляешься? Ой, пойду в комнату свою, как там все сейчас?

– Ну сходи проверь, может, что еще забыла, так забери. А я пока на стол соберу – вон и Степушка к обеду возвращается.