Мастер и Мармеладов

– Такси?!

Через пятнадцать минут три полицейские машины с мигалками и сиренами подкатили к корпусу Гримма, где только что завершилось первое совещание по поводу дальнейшего преподавания Мармеладова в колледже.

Глава вторая

Слава петухам!

Известие о несчастье с Колдбурном еще не дошло до коллег И. Ти., в то время как они совещались. С другой стороны, слух об аресте И. Ти. за приставание к юной Китти Келли распространился, как лесной пожар, и учитывая обстоятельства, коллеги решили голосовать без него. Теперь они потягивали вино, занятые светской беседой на обычные академические темы: деньги для поездок, гранты, продвижение в академических кругах и грозящее замораживание прибавки к зарплате. Жена Hörnerträger'а Хельвина (чешка, которая преподавала французский с очаровательным славянским акцентом) и известный лингвист Уилард Салли (известный как Десять Галлонов не столько из-за своей великолепной ковбойской шляпы, сколько из-за невероятных историй о своей удали и сексуальной одаренности) рано покинули собрание, сославшись на дела. Helmut Hörnerträger, Жан-Жак Калин (француз, который преподавал латынь и тайные учения), фрау Фрейлин (чье странное имя я объясню чуть позже), Альфонсо Пристойле (прославленный профессор ирландского и португальского языков из Корка), Тфуттинутти (профессор, преподаватель итальянского) и Хенрик Икота (инструктор японского из Польши) – все кинулись к окну посмотреть, что вызвало такой переполох. Только Ханс Сандерсон, потомок норвежских цыган, который преподавал язык знаков, с нордическим спокойствием потянулся за очередной порцией сырных сухариков.

– Должно быть, приехали опросить свидетелей, – высказал предположение Hörnerträger, теребя свой лошадиный подбородок. Все пятеро уставились на полицейские машины, и каждый пытался припомнить что-нибудь подозрительное в поведении И. Ти.

– Боже мой, они привезли его! – изумленно сказала фрау Фрейлин, глядя сверху, как две белые шляпы помогают вылезти лысине и препровождают оную к дверям. Обладатель лысины, казалось, пытался застегнуть ширинку. Почувствовав внезапную дурноту, фрау Фрейлин опустилась на стул.

– Я знала, что он извращенец, я знала! И вот, посмотрите, до чего все дошло! О боже!

Вот тут я должен кое-что объяснить. Фрау Фрейлин преподает немецкий язык в нашем колледже уже почти двадцать лет. В свое время она выступила в роли вербовщика, чтобы заманить Hörnerträger'a в наш колледж. Сначала она устанавливала с ним деловые контакты во время конференции в гостиничном номере на Западном Побережье, а позднее – на вечеринке по поводу его прибытия к нам в Скотопригоньевск. Она давно уже не жила с мужем, но продолжала занимать его роскошный дом недалеко от Южного Болота. Кожа у нее была не нежнее вытертой замши. К тому же она умела ловко скрывать гусиную кожу декольте цветными шарфами. Стильные жакеты в стиле «деним» и небольшой, хотя и глубокий шрам на левой щеке дополняли общее приятное впечатление. Когда она была назначена директором по женским вопросам, она сделала первое жесткое политическое заявление, сменив фамилию с Панталоне на Фрейлин, откуда и пошла традиция именовать ее фрау Фрейлин (прежде фрау Панталоне).

Чтобы успокоиться, она закурила сигарету. Как раз в это время открылась дверь и вошел И. Ти. в сопровождении двух полицейских.

– Вы ведь еще не голосовали? – спросил он, потирая руки и подходя ближе к коллегам.

– Убирайтесь от меня! – завизжала фрау Фрейлин, вскакивая на ноги и отступая к окну. – Вы шовинист и извращенец!

Hörnerträger попытался ее успокоить, но она только стряхнула его руку со своего плеча и прошипела: «Не сейчас!»

Пристойле взялся изложить И. Ти. последние события:

– Результаты – семь, один и один. – Потом добавил: – У вас ширинка расстегнута.

– Семь за или против Мармеладова?

– Против.

– Это очень плохо.

– У нас не было выбора, И. Ти. После того, что рассказали Хельга и Хельвина, все стало очевидно. Такому человеку нет места на нашем отделении.

– А его статьи, книга?

– Статьи?! Да какие статьи? Ни одна из них не была опубликована! Послушайте лучше, что узнали Хельвина и Хельга!

– Мы не можем ждать! Воланд уже здесь! Мы должны переголосовать! – И. Ти., казалось, впадал в буйство.

– Он нецензурно выражался, – громким шепотом произнес Пристойле, отчетливо выговаривая каждый звук, стараясь, чтобы И. Ти. его понял.

И. Ти. смутился.

– Нецензурная брань на занятиях! – снова зашептал Пристойле. Каждый слог в его устах звучал как приговор.

– Это было только предварительное голосование, И. Ти., – вмешался Hörnerträger. – Но когда вы узнаете факты, вы поймете, что ситуация безнадежна.

И. Ти. посмотрел на фрау Фрейлин, которая повернулась к нему спиной, неподвижно уставилась в окно и затягивалась Marlboro для успокоения. Говорить с ней было бесполезно.

– А где Хельвина? – спросил И. Ти.

– Она и Десять Галлонов недавно ушли, – ответил доктор Сандерсон.

И. Ти. не терял времени. Он быстро выскользнул в коридор и бросился к лифту. Как обычно, он побежал не в ту сторону, хотя и пользовался этим лифтом по меньшей мере два раза в день. Чтобы попасть наконец к лифту, ему пришлось сделать почти полный круг по коридору. Двое полицейских, почтительно отсалютовав, уже раньше покинули собрание и теперь стояли наготове у дверей лифта. Вскоре И. Ти. оказался на ночной улице и побежал к корпусу Канта, пытаясь на бегу застегнуть молнию на брюках.

К несчастью, никто не ответил, когда И. Ти. постучал в дверь офиса Салли. Он решил поискать Десять Галлонов в другом месте.

Но, выходя из корпуса, он заметил велосипед Салли, из чего и сделал заключение, что тот должен быть где-то в здании и следует поискать еще. На сей раз И. Ти. поднимался по лестнице очень медленно, останавливаясь, чтобы смахнуть пот с бровей. Идя по коридору, И. Ти. услышал из кабинета Салли звуки, весьма напоминающие мышиный писк. «Летучая мышь, должно быть», – подумал И. Ти., подходя ближе. Прежде, чем он подошел к двери, писк прекратился. Когда И. Ти. неуверенно поднял руку, чтобы постучать, из-под двери вдруг показалась полоса света. И. Ти. инстинктивно отпрянул и немедленно ретировался бы, но не успел: дверь распахнулась, и из нее выпорхнула женская фигура.

Когда женщина заметила прячущегося в темноте И. Ти., она вцепилась в свою небрежно застегнутую на груди блузку леопардовой расцветки и в ужасе присела, очевидно опасаясь, что И. Ти. набросится на нее. И. Ти. поднял руки, чтобы показать, что бояться нечего, но бесполезно – женщина разразилась диким криком, многократно подхваченным эхом: «Маньяк! Убирайся вон! Спасите!» Только теперь, на пороге самого ада, И. Ти. понял, что перед ним Хельвина.

Внезапно свет из распахнутой двери залил коридор, и на сцене появился Десять Галлонов, одетый только в ковбойскую шляпу да нижнее белье. Когда он увидел И. Ти., рот его сам собой распахнулся, обнажая два сломанных передних зуба (он утверждал, что ему сломали их в отчаянной драке, а от его жены я узнал, что на самом деле драка была с электрической зубной щеткой).

– Что здесь творится? Вы что, подслушиваете?

– Нет, Уилл, я…

– Похотливый соглядатай! Только этого нам не хватало! – жалобно выкрикнула Хельвина и убежала, раздраженно стуча каблуками. И. Ти. собрался было пойти за ней, но Десять Галлонов поймал его за рукав и потащил в свой офис, где насильно усадил на стул. И. Ти. слышал удаляющиеся шаги Хельвины по коридору и дальше, вниз по лестнице. Все еще в подштанниках, Десять Галлонов оседлал стул напротив И. Ти. и надвинул ковбойскую шляпу на самые брови. Он уставился на И. Ти. из-под полей шляпы упрекающим взглядом, дающим понять: «Пожалуй, вы должны кое-что объяснить». Над его головой на стене висел плакат, изображающий велосипедиста, едущего по краю Гранд Каньона на восходе солнца. Или, может быть, на закате.

– Уилл, поверьте, я не подслушивал, – горячо заговорил И. Ти. Десять Галлонов продолжал неумолимо смотреть на него. – Честно, Уилл, я искал вас и Хельвину, чтоб предупредить о Воланде.

– Как в тот раз… со студенткой?

– Уилл, я никогда не верил ее версии… Думаю, вполне объяснимо, что человеку захотелось снять рубашку или… или…

– Брюки, И. Ти.?

– Или расстегнуть пояс на брюках в жаркий летний день.

– А как насчет холодного зимнего дня, И. Ти.? Когда у вас яйца звенят, как колокола Святой Мэри?

– Возможно, зимой тоже. И я не знаю, что там с вашими яйцами. То есть тогда было лето. Почему вы меня вообще допрашиваете? Я никогда не верил, что вы можете быть замешаны в каких-то грязных фокусах. Я защищал вас! – И. Ти. потирал руки с видом опоздавшего ученика.

– Да нет, я так. Не берите в голову. Просто забудьте об этом, И. Ти.

– Я проходил мимо совершенно случайно в тот момент, когда студентка вырывалась из вашего кабинета. Потом я помог вас оправдать.

– Да бросьте, – пробормотал Десять Галлонов.

Воцарилось молчание, продлившееся целую минуту. Десять Галлонов сдвинул шляпу с бровей на затылок.

– Кто такой Воланд?

– Он… – И. Ти. придвинулся ближе. – Он часть той силы, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Они молча вперились друг в друга. Безмолвный поединок взглядов продолжался, наверное, еще минуту. Наконец Салли посмотрел на пол и надвинул шляпу так низко, что из-под нее стали видны только блеснувшие в усмешке сломанные передние зубы. Он заговорил:

– Вы говорите о Демократической партии?

– Уилл, боюсь, что будет плач и скрежет зубов за то, что сделали с Мармеладовым!

– И. Ти., вы слышали эту ерунду, что он говорит о своей книге? Что-то о величайшем открытии в истории западной цивилизации. Пришествие Ильи-пророка в огненной колеснице. Этот человек чокнутый. Религиозный фанатик.

– Вы читали рукопись? – спросил И. Ти.

– Нет. А вы?

– Нет еще, но я не собирался голосовать против него.

Оба уставились на пол. Наконец Десять Галлонов нарушил молчание:

– И. Ти., вы бы прислушались к тому, что рассказывали о нем Хельвина и Хельга. Он сам рубит сук, на котором сидит.

– Да что вы говорите? И как это? Пытался соблазнить чужую жену или свою студентку? – поинтересовался И. Ти.

– Вы что, на меня намекаете? Вы на что намекаете? Убирайтесь вон из моего офиса! – распалился Салли.

В этот момент И. Ти. услышал на лестнице шаги, а потом и пулеметную очередь болтовни Хельвины. Десять Галлонов быстро скользнул в свои джинсы и сапоги. И. Ти. шагнул в коридор и увидел Хельвину в сопровождении двух охранниц. Это были дюжие дамы. Пистолеты в кобурах покачивалась на их широких, тяжелых бедрах.

– Доктор Пух? На вас поступила жалоба. Вы должны проследовать за нами.

В течение нескольких минут И. Ти. снова был заключен в наручники и увезен в полицейский участок. Сирены отчаянно выли, красный и голубой свет мигалок чертил небо. Кортеж из трех студентов на велосипедах следовал за машиной, в которой увозили И. Ти. Студенты махали И. Ти. через стекло машины на каждом светофоре. По кампусу в течение нескольких минут распространился слух, что И. Ти. бежал из тюрьмы и был снова водворен туда полицией.

Глава третья

Явление героя

До сих пор я излагал события, известные мне со слов И. Ти., и дополнял свой рассказ деталями, добытыми из других источников. Но в тот вечер, когда И. Ти. арестовали еще раз, я имел честь быть непосредственным свидетелем и участником развернувшихся событий.

Было уже около одиннадцати вечера. Я сидел на крыльце, приканчивал ящик пива и слушал кваканье лягушек на соседнем болоте, когда внезапно зазвонил телефон. Это был И. Ти.

– Гейб, Гейб, послушайте! Не знаю даже, как вам сказать, но я звоню из тюряги…

– Из тюрьмы? – Я весь день провел дома и еще ничего не знал о драматических событиях, развернувшихся в колледже.

– Гейб, послушайте, мой брат в Техасе внес за меня залог. Не могли бы вы взять мою машину и забрать меня отсюда? Моя машина стоит около корпуса Гримма.

Я часто подвозил И. Ти. на его «кадиллаке», поэтому у меня были свои ключи на всякий случай. И. Ти. не очень-то ладил со всякими механизмами и прочими материальными объектами реального мира, а потому его вполне устраивало, если за рулем сидел кто-то другой. Старый «кадиллак», по всей вероятности, ни разу не ездил быстрее пятидесяти миль в час с тех пор, как был подарен И. Ти. его братом. Я добрался до машины на велосипеде, а потом направился в тюрьму.

И. Ти. ждал меня на улице. Он стоял ко мне спиной, видимо, не подозревая о моем приезде. Луна отсвечивала на его лысине. Я тихонько подкатил с выключенными фарами и посигналил. И. Ти. подпрыгнул на месте и поспешил залезть в машину.

– Гейб, – заговорил он торопливо, пряча лицо в ладонях, – давайте уедем отсюда быстрее. Думаю, что меня и так уже заметили.

– Профессор Пух, если вас арестовали, завтра весь город так или иначе будет знать об этом. Нет смысла беспокоиться из-за того, что вас видели около тюрьмы.

Я завел мотор, шины завизжали на мостовой, и мы помчались по главной улице. Мы выеxали на Западное Болото, где я высвечивал фарами аллигаторов, пока И. Ти. рассказывал мне о том, что произошло в тот день. В ту осень вообще развелось необычайно много аллигаторов. Тут и там в тростниках различались доисторические очертания их тел. Жуткие твари то и дело бороздили темную воду. Ближе к полуночи И. Ти. попросил меня отвезти его к Юрию Ильичу, который жил на Северном Болоте.

Когда мы подъехали, Юрий Ильич сидел на веранде, погрузившись в свои бумаги при ленивом свете масляной лампы. Он быстро поправил свой розовый галстук-бабочку и приветствовал нас с распростертыми объятиями. Его коричневая куртка с мышиного цвета заплатами на локтях прорвалась так, что голые локти просвечивали сквозь оба слоя потертой ткани. Он был нетрезв, и глаза его светились особым маслянистым блеском. Он пригласил нас сесть, смахнув пыль и книги с одного шаткого стула и согнав кота с другого, затем налил нам коньяку. Таракан исследовал дно бутылки, пока мы молча пили из стаканов. Мотылек, залетевший с улицы, вился вокруг лампы. На стенах и на потолке висели пучки сосновых веток и шишек. На столе рядом с бумагами Юрия Ильича стояло блюдо с яблоками и красным виноградом. Из ракушки, которая служила пепельницей, торчала недокуренная сигара. Сверчок где-то в углу устроил битву скрипачей с цикадами на улице. Я прибил комара у себя на шее.

– Вот для чего нужна москитная сетка на двери. Чтобы комары не разлетались! – пошутил Юрий Ильич, поднял свой бокал, и мы выпили.

– Какие яркие сегодня светляки! – заметил я.

– Да, вечером тот куст просто светился, так их было много, – ответил Юрий Ильич. – Слышите, поет? Он и прошлой ночью прилетал. Профессор Пух, а как называется такая птица по-английски?

– У нас она называется «whippoorwill».

– По-русски «козодой». Как зовет, а?

Юрий Ильич поднял свой бокал, и мы выпили, а козодой все пел в верхушках деревьев. Время от времени над болотом вспыхивали зарницы. Козодой улетел, и теперь только сверчок продолжал свой концерт.

– Хотите, я почитаю вам свой новый перевод? – спросил Юрий Ильич. Он переводил много русских стихов на английский. Один из его переводов недавно вышел в «Новостях Скотопригоньевска» в разделе любимых рецептов.

– Это из Гумилева, знаете, из его текильного периода, – пояснял он, роясь в бумагах. – Оно порождено исключительно алкоголем – так же, как и мой перевод.

Тут И. Ти. прервал его.

– Юрий Ильич, есть нечто более важное. В отделении решается вопрос о продолжении вашей работы в колледже, и я должен знать… – Тут И. Ти. замялся и начал нервно потирать руки. – Было несколько жалоб, что вы… как бы это сказать… грубо выражаетесь на занятиях.

– О чем вы говорите? По-немецки я на лекциях не говорю, – пошутил Юрий Ильич. Он предложил нам сигару, но мы отказались. Тогда он раскурил свежую для себя.

– Я имею в виду нецензурные выражения, – ответил И. Ти.

– И. Ти., – начал Юрий Ильич, – я объяснял своим студентам, что то, что мы называем ненормативной лексикой, – лучший способ изъяснения, когда вы пьяны. Пьяному и нельзя иметь другого языка, кроме сквернословного. Именно этот язык, целый язык – я в этом убедился недавно – язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному или даже лишь к хмельному состоянию, так что он совершенно не мог не явиться, и если б его совсем не было – il faudrait l'inventer. Я вовсе не шутя говорю, рассудите. Известно, что в хмелю первым делом связан и туго ворочается язык во рту, наплыв же мыслей и ощущений у хмельного, или у всякого не как стелька пьяного человека, почти удесятеряется. А потому естественно требуется, чтобы был отыскан такой язык, который мог бы удовлетворять этим обоим, противоположным друг другу состояниям. Язык этот уже спокон веку отыскан и принят во всей Руси. Это просто-напросто название одного нелексиконного существительного, так что весь этот язык состоит из одного только слова, чрезвычайно удобно произносимого. Однажды в воскресенье, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергично произносит это существительное, чтобы то, о чем у них раньше общая речь зашла. Другой ему в ответ повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле – именно в смысле сомнения в правдивости отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле, что, дескать, откуда взялся, – лезешь Фильку ругать? И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве только что поднял руку и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвертый паренек, доселе молчавший, должно быть вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподнимает руку и кричит… «Эврика», вы думаете? «Нашел, нашел?..» Нет, совсем не «эврика» и не «нашел, нашел»; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не «показалось», и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым, назидательным басом… да все то же самое запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «Чего орешь, глотку дерешь?» Итак, не проговоря ни одного другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз подряд, один за другим, и поняли друг друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем. Один пожилой человек с бородой, который тоже случился рядом, принялся было их стыдить: «Помилуйте! – закричал он им. – Всего только десять шагов прошли, а шесть раз (имярек) повторили! Ведь это ж срам! Ну не стыдно ли вам?»

Все вдруг уставились на него, как смотрят на нечто совсем неожиданное, и на миг замолчали; я думал, выругают его, но не выругали, а только молоденький паренек, пройдя уже шагов десять, вдруг повернулся к нему и на ходу закричал: «А ты что ж сам-то седьмой раз его поминаешь, коли на нас шесть раз насчитал?» Раздался взрыв хохота, и партия прошла, уже не беспокоясь более о старике.

Юрий Ильич развел руки, как бы говоря: «Вот так-то вот, милостивые государи!» Он наполнил наши стаканы.

Мне не терпелось узнать, что же это за волшебное слово, но И. Ти. опередил меня своим вопросом:

– То есть вы никогда не произносили перед своими студентами никаких ругательств?

– Я рассказывал все так, как рассказываю вам теперь.

– Возможно, это поможет, Юрий Ильич. Возможно, это поможет. – И. Ти. вытащил свой мятый носовой платок и утер пот с лысины и со лба.

Я не мог дольше сопротивляться своему любопытству.

– Юрий Ильич, – спросил я, – неужели ни один из студентов не попросил вас назвать это слово?

– Конечно, они хотели узнать, что это за слово.

– И вы не сказали?

– Некоторым сказал, а некоторым нет.

– Как это? – изумились мы с И. Ти.

– Я просто сказал только тем, кто не заткнул уши. Тем, кто заткнул уши, я не сказал.

– То есть вы хотите сказать, что вы сначала просили закрыть уши тех, кто не хочет слышать подобных выражений? – спросил я.

Юрий Ильич улыбнулся и подмигнул в ответ.

– Юрий Ильич, а вы не могли просто предоставить это слово их воображению? – спросил И. Ти.

– Их воображение, к сожалению, не настолько богато. К тому же это ненаучный подход. Согласитесь, И. Ти., они не будут до конца понимать Достоевского, если не будут знать это слово. Вы так не считаете? – Юрий Ильич подмигнул И. Ти., потягивая сигару.

– ??

– ??

И. Ти. утер потную шею, потом сказал:

– Это уже другой вопрос. То есть я хотел бы выяснить, не случилось ли какого-нибудь недоразумения. Я имею в виду ваши заявления об Илье-пророке. Ну, вы знаете, о том, что вы сделали самое большое открытие в истории достоеведения.

– О каком недоразумении вы говорите?

– Я говорю о том, что вы, может быть, хотели сказать, что вы сделали большое открытие в области достоеведения? Не величайшее?

– Вообще-то, И. Ти., я действительно хотел сказать «величайшее».

– Не просто большое?

– Хм. Большое или величайшее. Тут есть какая-то проблема?

– Да, похоже, что так. Если бы мы могли убедить их, что произошло недоразумение, что вы, вообще-то, говорили о большом открытии… Это могло бы помочь.

– Мне? – улыбнулся Юрий Ильич.

– А кому же еще? – удивился И. Ти.

– А вы не знаете кому?

– ?

– Мастеру, И. Ти.

– ?

– Федору Михайловичу Достоевскому. Это может помочь ему?

И. Ти. был ошарашен. Мы обменялись взглядами. Я потянулся за виноградом. Лицо Юрия Ильича покраснело, в то время как он продолжал:

– А Илье Петровичу из «Преступления и наказания»? Он что, должен уволиться из полиции и играть в шашки в парке? А Николай Ильич Снегирев и его сын Илюша? Должны они уволиться из «Братьев Карамазовых» и отказаться от единственного света, который доходит до их дыры? А Илья Мурин? Он что, должен упаковать вещи и отправляться в Висбаден, где он сможет вежливо беседовать с сыновьями и внуками немецких колбасников? Или Егор Ильич Ростанев и его сын Илюша? Что им делать? Переехать из Степанчикова в Париж и затеять там казино? А Емельян Ильич… или Ярослав Ильич? Он должен упаковать кости Прохарчина и отправиться путешествовать с бродячим цирком?

– Но, Юрий Ильич, многие в колледже очень болезненно воспринимают ваши заявления относительно значимости вашего открытия. Они считают, что это дерзко.

– Они читали мою рукопись?

– Нет, не читали.

– А вы читали, И. Ти.?

– Нет, но вы мне рассказывали.

– Вы должны прочитать рукопись, И. Ти. Тогда вы увидите, что это не моя идея, это идея Мастера. И ей уже сто лет. Выпейте еще. – Юрий Ильич наполнил наши бокалы, и в комнате воцарилось тяжелое молчание, пока наш хозяин, мучимый жаждой после страстной речи, пил коньяк.

– Постойте, я же еще обещал почитать вам свой перевод Гумилева! На английском это, конечно, не то, но что же делать.

Я прочел отчаяние в глазах И. Ти. Он из всех сил хотел помочь Мармеладову, но старый эмигрант, похоже, и не подозревал, какая туча собралась над его головой.

– Я бы с удовольствием послушал ваш перевод, – устало сказал И. Ти., глядя, как Юрий Ильич роется в бумагах, – но давайте в другой раз.

Юрий Ильич проводил нас до машины. Пока я открывал дверцу И. Ти., Мармеладов спросил:

– Они уже проголосовали?

– Они начали совещаться. Скоро будет вынесено решение.

Повисло молчание, нарушаемое лишь пением сверчка. И. Ти. продолжал:

– Юрий Ильич, мне неловко просить вас об этом в таких обстоятельствах, но все же… Пусть этот разговор остается между нами. Если Hörnerträger узнает, это может стоить мне работы…

Мармеладов подмигнул и поджег сигару. Я отвез И. Ти. домой. Мы молчали всю дорогу. Я обещал подвезти И. Ти. завтра утром. Когда он выходил из машины, я спросил:

– Что это все-таки за слово, о котором говорил Мармеладов?

– Я не знаю, – пожал плечами И. Ти. – Может быть, это просто херня какая-то.

И он захлопнул дверцу.

Глава четвертая

Казнь

В ту ночь И. Ти. мало спал. Необычайные события прошедшего дня расстроили его нервы. Возможно, полнолуние и жара также были тому причиной. Он лежал, уставившись в ткань навеса от комаров больше часа, прежде чем смог уснуть.