Дело прапорщика Кудашкина

– Что-то не нравишься ты мне старшина в последнее время!

Семён, укачанный беспрерывно чередующимися подъёмами и спусками, горной круговертью, в полудрёме неспешно обдумывал давно уже мучавший его вопрос: подавать, или ещё обождать рапорт об увольнении со сверхсрочной. Потому, лишь после неожиданных, как по содержанию, так и по тону, слов сержанта он увидел, что прямо под ним простирается бездна. Сержанта, видимо, не устроила слишком замедленная реакция на его недвусмысленный намёк, и он решил ещё "поддать страху":

– Ну, так что, старшинка хренов, как насчёт того, чтобы вниз сигануть, слабо, а?!…

Невероятно, но всегда всего опасающийся Семён сейчас совсем не испугался. Как-то сама собой из его общей усталости родилась мысль: "Зачем думать как дальше быть, решать все эти настоящие и будущие проблемы? Куда проще всё кончить разом, не мучиться без толку, уж больно тяжело жить". Промелькнувшее в сознании проявилось лишь в улыбке на его худом лице с отчётливо проступившей щетиной, улыбкой не геройской, не отчаянной, а усталой, безнадёжной…

Марш продолжался уже вторые сутки. На ночь остановились возле горной речки. Все начальники "приняв на грудь" повалились спать, а Кудашкин полночи организовывал дежурную службу, проверял сохранность "висящих на нём" палаток, шанцевого инструмента и прочего ротного имущества. Заснул он лишь под утро, еле встал, не успев ни отдохнуть, ни побриться.

Возможно, что состояние Кудашкина, эта выражающая, что угодно только не страх устало-спокойная улыбка, оказали столь завораживающее действие на сержанта. Он никак не ожидал, что старшина, которого считали самым "сыкливым" куском в полку, так отреагирует на его угрозу – ведь обрыв был со стороны старшины и водитель мог просто выскочить на дорогу, пустив машину в пропасть вместе с Кудашкиным. Сержант, видимо, на мгновение дольше чем нужно вглядывался в безразличную улыбку старшины, а может быть, сев за баранку чужой машины, он не успел как следует привыкнуть к её особенностям, норову, люфту руля…

Обрыв оказался метров сорок. Машина и прицеп, предназначенный для транспортировки боевых ракет, разъединившись, с жутким грохотом сделали несколько оборотов, разбрасывая по пути детали и такелаж. Сержант, как это нередко бывает в таких случаях с водителями, отделался лишь ушибами и сотрясением мозга, ибо судорожно вцепился в руль и таким образом удержался в кабине, которую на его счастье не смяло. А вот Кудашкина из неё выбросило на втором витке и при этом вскользь приложило подножкой по спине. Потом, как принято, говорили, что он родился в рубашке, ведь могло и не подножкой и не вскользь… впрочем, позвоночнику и так досталось, плюс сломанные рёбра, в нескольких местах нога, тяжелейшее сотрясение и вывихи…

                         4

Очнувшись в больничной палате, недвижимый, перебинтованный, весь в шинах, с подвешенной ногой… Семён сквозь марево смога, обволакивающее его чуть теплящееся сознание, через лабиринт обрывочных, сумбурных воспоминаний неизменно приходил к одной и той же успокаивающей мысли: ну вот и всё – отмучился. Это состояние продолжалось недели две, пока его кормили с ложечки, подсовывали под него "утку" и вместе с кроватью возили на рентген. Потом, когда стало ясно, что он таки "зацепился" на этом свете, Кудашкин искренне об этом пожалел, ибо больше всего боялся остаться никому не нужным беспомощным калекой. Потом сделали операцию на позвоночнике и он стал ощущать свои ноги. Затем пришлось прооперировать не желавшую срастаться ногу, в результате чего она стала короче. На костыли встал ещё месяца через три, когда немного окреп.

Осваивая азы ходьбы с помощью подпорок, Семён и повстречал в больничном коридоре девушку занятую тем же. Нюра попала в женскую травматологию после падения с лестницы на работе – она трудилась маляром. Больничный коридор и стечение отнюдь не радостных для них обоих обстоятельств создали те единственно возможные условия, при которых эти два крайне необщительных человека нашли друг друга. Впрочем, на этих совместных костыльно-коридорных прогулках о будущей женитьбе не было сказано ни слова. Кудашкин ещё не представлял, чем кончится его лечение, что с ним будет дальше. Ну, а Нюра, та вообще по ряду объективных причин не надеялась когда-либо выйти замуж. Им обоим исполнилось тогда по двадцать три года, но их разговоры не по возрасту отличались приземлённостью, о "болячках", тяготах жизни, работе… Они говорили о чём угодно только не о том, о чём говорят, встречаясь, абсолютное большинство парней и девушек их возраста. Нюра выписалась гораздо раньше Семёна. Навестить его она постеснялась, а он и не обиделся, и если бы она пришла, наверное, очень бы удивился.

Из больницы Кудашкин выписался уже зимой после десятимесячного лечения. Вышел на своих ногах, но ходил плохо и смотрелся постаревшим, изнурённым. Его сразу направили в окружной госпиталь, на предмет определения возможности продолжения им службы. И здесь, пожалуй, впервые в жизни, Кудашкину повезло по-крупному, будто, до того только хмурившаяся судьба, вдруг, ни с того, ни с сего, широко от души ему улыбнулась. Пожалел Семёна начальник окружной медкомиссии, чем-то понравился он полковнику-медику в больших очках.

– И куда же ты пойдёшь такой, если мы тебя комиссуем?– в лоб спросил Кудашкина полковник, оставшись с ним наедине в своём кабинете.– Профессия-то у тебя гражданская есть?

Помедлил с ответом Семён, понял, что маршрут его дальнейшего жизненного пути намечается сейчас, здесь.

– Есть, но с моей специальностью только на химпредприятии во вредном цеху можно работать.

– Даа… плохо дело,– врач то и дело поправляя очки перелистывал лежащую перед ним медицинскую книжку Кудашкина.– До пенсии тебе, сам понимаешь, далеко. Инвалидность мы тебе оформить можем, но так, боюсь, ещё хуже получится, ты ведь за неё копейки получать будешь, а на работу нормальную не устроишься.

Полковник что-то сосредоточенно обдумывал, а Семён в своей больничной робе ёрзал перед ним на стуле, словно порывался вскочить и встать по стойке "смирно", что в его положении сделать было крайне трудно.

– Ладно, возьму грех,– изрёк, наконец, полковник и внимательно посмотрел в глаза замеревшему Семёну.– Есть тут зацепка небольшая, но ты уж меня не подведи,– и словно спохватившись спросил:– А ты служить-то хочешь?

– Хочу,– чуть слышно выдохнул Семён.

Сейчас, когда перед ним замаячила перспектива возврата в родной Химгородок, да ещё в качестве инвалида, он без колебаний был готов терпеть издевательства, выговоры с руганью, вычеты из зарплаты – только не назад, не туда где родился и вырос. Даже "смертельный номер", полёт с кувырками на машине в обрыв, казалось ему меньшим злом, чем химкомбинат, барак, его обитатели и нравы.

Кудашкин не сразу осознал, что означает вердикт "годен к нестроевой". Понял уже в полку, когда там стали ломать головы, куда его пристроить, ведь нестроевых должностей в линейных частях несущих боевое дежурство нет. Но сплавлять куда-нибудь в военкомат, где часто находили пристанище именно таковые полукалеки, его не захотели. Семён же уяснил из всего этого одно – старшиной ему уже точно не быть. Тогда ему и предложили эту должность, техника по ремонту стрелкового оружия. В полку вообще не хватало сверхсрочников, потому командование решило придержать дисциплинированного, непьющего Кудашкина, словно забыв, что всего год назад его же "мешали с грязью". Уговорили Семёна без особого труда. Должность без подчинённых, спокойная. При этом пообещали, что ни на какие строевые занятия, смотры, марши, учения и прочие подобные мероприятия его не привлекать. Но что больше всего понравилось Кудашкину, так это освобождение от едва ли не самой тяжёлой служебной тяготы любого военнослужащего – нарядов на службу. То есть ему всего-то и дел, овладеть новой профессией, и сиди себе в мастерской да чини не спеша все эти карабины, пулемёты… Не раз добрым словом поминал Семён своего благодетеля в белом халате.

От всех этих положительных событий у Кудашкина даже самочувствие улучшилось, казалось, уже не так напоминала о себе ноющей болью укороченная нога, искривлявшая и без того пострадавший позвоночник. У него появилось нечто похожее на "вкус к жизни", он, в какой-то степени, даже ощутил себя вновь молодым и относительно здоровым, что предопределило возникновение естественных желаний… Семён вспомнил Нюру, с которой познакомился в больнице, ведь больше-то знакомых девушек у него и не было. Найти её не составляло труда – в единственном в городе женском общежитии все незамужние малярши жили в одной комнате. Период ухаживания длился недолго, три месяца…

Непрезентабельной смотрелись они парой: невзрачный болезненного вида, припадающий на одну ногу сверхсрочник и столь же некрасивая, остролицая и тоже далеко не "кровь с молоком" работница с большими неженскими руками в крапинках въевшейся в кожу краски. Нет, они не походили на влюблённых, испытывающих страстную тягу друг к другу. Просто они оба отлично понимали, что у них нет, и скорее всего не будет иных вариантов, что "провидение" как специально свело их, дабы не остаться ему бобылём-калекой, а ей старой девой-уродиной.

Нюра росла фактически без родителей. Мать, нагуляла её от проезжих демобилизованных фронтовиков, остановившимися на ночлег в их доме (по другой версии она была изнасилована теми демобилизованными). Так или иначе, но ту тайну мать Нюры унесла с собой в могилу, оставив девятилетнюю дочь круглой сиротой. До пятнадцати лет Нюра жила у тётки, после чего та ей откровенно сообщила, что дальше кормить её в ущерб своим детям не может. Но всё же на улицу она племянницу не выгнала, а определила на работу, где робкая неказистая девочка и выучилась нехитрому малярному ремеслу. В Энергоград она приехала по комсомольской путёвке, да так и осталась.

Поженились Семён и Нюра тихо, без свадьбы, словно опасались, что в пьяном застолье на них будут показывать пальцами и смеяться. Так что и в полку, и на работе у Нюры многие ещё довольно долго не знали, что они законные супруги. К тому же жить молодожёнам поначалу пришлось врозь, он как и прежде в холостяцкой квартире с тремя молодыми лейтенантами, она – в той же общаге. Потом, когда окончательно прояснилось, что квартиру в ближайшем будущем им не дадут, они стали снимать комнату. Квартиру от полка они ждали два с половиной года. Срок для "гражданской" очереди на жильё пустяковый, по меркам военных очередников того времени – немалый. Квартиру предоставили в четырёхэтажном ДОСе, однокомнатную, на первом самом непрестижном этаже. Но это была хоть и старая, но настоящая, благоустроенная квартира с туалетом, ванной, горячей водой – то, о чём как о высшем благе мечтали родители Семёна. С этого момента жизнь Семёна и Нюры окончательно вошла в размеренное русло. В этой спокойной обстановке в 1974 году у Кудашкиных родилась дочь Маша.

Сверхсрочники стали зваться прапорщиками и материальное положение семьи прапорщика Кудашкина год от года улучшалось, несмотря на то, что он занимал весьма скромную, неприбыльную должность, а Нюра оставалась тем же рядовым маляром. Удивительно, но у этих двух тихих, не обладавших крепкой жизненной хваткой людей всегда водились деньги. Вроде и Семён получал денежное довольствие значительно меньше офицеров, и Нюра своей кистью зарабатывала куда меньше чем иные "офицерши" и "прапорщицы" оседлавшие хлебные должности в полковом Военторге или Санчасти, да и побочных доходов они не имели, как "прапора" из вещевой и продовольственной служб. Тем не менее, именно к Нюре часто приходили занимать деньги едва ли не со всего ДОСа. Всё объяснялось просто, ни Семён, ни Нюра, с детства не приученные даже к средним советским стандартным развлечениям и полноценному питанию… Они очень мало тратили, ведя крайне экономный образ жизни. Даже когда супруги уже кое-что и могли себе позволить, они по привычке не покупали слишком дорогостоящие продукты, одежду, мебель. У них был простенький самый дешёвый черно-белый телевизор, они не ходили в кино, не говоря уж о концертах заезжих артистов. Нюра даже отпуска брала частично, а остаток деньгами и работала, ведь ей некуда было ездить – муж к своей родне её не возил, а с тёткой она связь не поддерживала. Впрочем, Семён тоже, после того как съездил на похороны отца, а через полтора года матери, отпуска проводил дома, занимаясь благоустройством своего жилья. Ходил он всё время в форме и другой одежды не имел. Нюра в свою очередь не покупала ни дорогих платьев, белья, обуви, украшений. Стоимость этих вещей по-прежнему её пугала, хотя она уже и средства имела и возможность, как жена военнослужащего отовариваться в Военторге на территории полка, единственной торговой точке в городе, где можно было приобрести качественные импортные товары. Всё это настолько соответствовало их схожему мировоззрению, что не могло вызвать ни у неё, ни у него негативной реакции: Нюра не видела ничего предосудительного в том, что у её мужа нет ни одного гражданского костюма, Семён – что его жена не имеет хорошего выходного платья.

Так и продолжался этот специфический лад и взаимопонимание, до тех пор пока не пришла пора Маше идти в детский сад. Нюра по той же укоренившейся в ней привычке и дочь одевала серо и дёшево. На этой почве в семье произошла первая крупная размолвка, вернее Семён неожиданно выказал норов, которого от него никак не ожидали. Никогда до того не повышавший голоса дома, он кричал на растерявшуюся жену, срывающимся на фальцет голосом:

– Не смей больше её в эти мешки наряжать… купи нормальные платья… в долг перестань давать, а её одень!!…

Нюра после некоторого замешательства попыталась оправдаться тем, что зачем, де, лишние деньги переводить, ведь всё равно и одежда и обувь пропадут, дочь растёт и через год-два другое покупать надо… Этим она словно подлила масла в огонь, Семён забыв о своей природной боязливости и звукопроницаемые стены их квартиры, продолжал кричать:

– Пусть, пусть пропадут!… Мы как собаки, родители как собаки… а её не позволю… не позволю, чтобы хуже других была… и на продуктах перестань экономить!! Почему она у нас такая худенькая? Самое вкусное покупай, сервелат, апельсины!…

Вместо того чтобы по обыкновению тихо пообедать он устроил жене скандал. А вечером "сарафанное радио" уже передавало информацию о "выступе" хромого тихушника. А "завёлся" Семён оттого, что следуя со службы домой мимо детсада увидел как жалко выглядит его дочь рядом с другими детьми военнослужащих. По-хорошему Семён должен был повиниться перед несправедливо ославленной им женой. Но этого не случилось, более того Нюра сразу приняла "к исполнению" критические замечания.

Впрочем, то что Маша стала появляться в детском саду и на детской площадке в нарядных платьицах, платочках, шубке и шапке не изменило её "социального статуса". Нюре о её статусе частенько напоминали во дворе ДОСа и в очередях в Военторге наиболее "борзые" офицерские жёны, а Маше с детской непосредственностью её ровесники, отпрыски "благородных" родителей, стремящиеся удовлетворить естественный инстинкт людского неравенства:

– Мой папа полковник (майор, капитан), а твой прапорщик и мой, что захочет, то твоему и прикажет…

Нюра и сам Семён спокойно воспринимали подобные сентенции в свой адрес – для них их нынешняя действительность стала чем-то вроде сбывшейся мечты о спокойной и относительно сытой жизни, своей крыше над головой. Они очень боялись всё это потерять, опять провалиться в ту яму, из которой только выбрались. От родителей эта унизительная терпимость как-то незримо передалась и Маше, несмотря на то что она не переживала барачного детства, и никогда не ложилась спать на голодный желудок. В тиши своей маленькой квартирки семейство Кудашкиных словно отгораживалось от не очень милосердного к ним окружающего мира, здесь они чувствовали себя в относительной недосягаемости от ощущения своей многогранной неполноценности. Они прятались от всего того, что их унижало, и более всего от общепринятых норм агрессивно-воинственного коллективизма, господствующего в обществе так называемого "развитого социализма", что для людей неактивных, малообщительных иной раз становились просто невыносимы. Отсутствие нежности во взаимоотношениях Нюры и Семёна с лихвой компенсировалось взаимодоверием. Ведь Нюра трезво себя оценивала и никогда не мечтала о "принце", который будет её "кинематографически" любить, одновременно обеспечивая всевозможными благами. В то же время Семёну чужды были мечты тех лейтенантов, бывших соседей по холостяцкой квартире, чтобы жена одновременно являлась и красавицей и генеральской дочкой. И у Семёна и у Нюры отсутствовал инстинкт присущий большинству людей – хоть как, но "приподняться" над как можно большим числом себе подобных. Потому они и прятались в стенах своей квартиры от этой вечной суеты, борьбы за так называемое повышение своего социального статуса.

Когда по вечерам Кудашкины всей семьёй сидели на диване у телевизора, Маша обычно располагалась между родителями, как бы осуществляя функцию скрепляющую, цементирующую семью. Она впитывала с обеих сторон ту нежность и любовь, которую почему-то Семён и Нюра оказались не в состоянии излить в отношении друг друга. Особенно сильной эта любовь была со стороны отца – Маша стала его принцессой, прекрасным цветком, светом в окне… смыслом жизни. В холе заботе и любви Маша росла милой, симпатичной девочкой. Когда Кудашкины все вместе выходили на люди, то те иной раз просто диву давались от бросающегося в глаза контраста. В воздухе как бы сам-собой повисал безмолвный вопрос: и как же таких паршивых родителей угораздило такую лапушку сотворить?

Всё бы хорошо, но для полнокровной жизни необходимо здоровье, а в семье Кудашкиных лишь Маша была абсолютно здорова. Семён периодически то в большей, то в меньшей степени испытывал последствия аварии – боли в позвоночнике, ноге, голове, быструю утомляемость. Особенно тяжело давались ему ночные дежурства. Увы, хоть и обещали не привлекать его в наряды, но прапорщиков в полку не хватало и в конце-концов Семён вынужден был согласиться два-три раза в месяц ходить дежурным по автопарку или КПП. Он не мог ни возмутиться, ни отказаться, ведь он жил под "домокловым мечом" опасности вылететь из армии не выслужив пенсии. После дежурств Семён приходил домой совершенно больным и потом ещё пару дней не мог войти в нормальный жизненный ритм.

Но если здоровье Семёна давно уже не внушало оптимизма, то хвори обрушившиеся на Нюру, едва ей исполнилось тридцать пять лет стали полной неожиданностью. Никогда не выглядевшая здоровой, но и никогда не жаловавшаяся она, напротив, производила впечатление двужильной. Но тут она стала таять буквально на глазах. Скорее всего, имело место сложение многих "составляющих": полуголодное детство и юность, последствия двадцатилетнего вдыхания ядовитых элементов лаков, красок и растворителей, продлённых и ночных смен в периоды месячных и квартальных штурмовщин… и, наконец, наследственность – и мать и бабка Нюры жили не долго.

Скорее всего, она уже давно испытывала недомогание, но всё переносила "на ногах", молча и никто, ни дома, ни, тем более, на работе ничего не замечал. Но, в конце концов "имунная плотина" стала рушиться – Нюра начала тяжело и беспрестанно болеть. Она болела едва ли не всем чем можно: и по-женски, и туберкулёз, и сердце, и зрение как-то быстро село. Так же тихо, как и жила Нюра угасла в сентябре 1984 года.

                               5

Глаза оставались одними из не многих органов Кудашкина, что не пострадали при аварии. Более того, его зрение даже после сорока оставалось как и прежде отличным. Данное обстоятельство во многом способствовало тому, что Семён Петрович наряду с официальной должностью, зав складом и ставшей неофициальной техника по ремонту вооружения, исполнял ещё одну неофициальную – пристрельщика карабинов. Не будучи отличным стрелком в период своей срочной службы, он постепенно, стараясь как можно чаще принимать участие в стрельбах, научился поражать мишени со стометровой дистанции только в десятки и девятки. Учтя эти успехи, Кудашкину с семьдесят седьмого года стали поручать пристреливать карабины всего полка. Таким образом, у Семёна Петровича появилась возможность так натренировать руку и глаз, что в восьмидесятых он стал абсолютно лучшим стрелком в полку.

Направляясь на стрельбище для пристрелки карабинов, которые по самым различным причинам начинали вдруг "мазать" даже в опытных руках, Кудашкин теперь брал и "свой". За три пристрелки он выпустил из "своего" десять 9-ти патронных обойм. От обоймы к обойме он улучшал результаты. Последние пять легли строго в десятки – оружие было в норме.

Насколько не походили на окружающее их большинство Семён и Нюра, настолько же нестандартно безо всякой романтики, типа показушных поцелуев на публике, и без излишней теплоты в домашней обстановке, складывалась их семейная жизнь. Но не только в этом заключались отличия. Так Семён из барачного детства вынес не страсть, а отвращение к спиртному. А Нюра так и не приняла за все годы супружеской жизни такой естественной женской привычки – попилить мужа. Конечно, говоря о семейных взаимоотношениях никак нельзя обойти вечную тему… любви. Как и у большинства людей с трудно складывающейся жизнью у них обоих это чувство как бы было заглушено, не являлось превалирующим в супружеских взаимоотношениях, не поднималось выше довольно прохладной физической близости. Они были верны друг другу, искренне переживали друг за друга. Вся их жизнь сложилась так, что на что-то отвлечённое, возвышенное просто не оставалось сил.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.