Магия жизни бабки Манефы. Открой мОгию своей жизни…

Многотрудные, загорелые в тёмное бабкины руки со слегка узловатыми пальцами, гладили разложенную на коленях лоскутную торочку. Бабка, глядя на пляшущий в печи огонь, на ощупь перебирала пальцами лоскуты одеяльца: какие-то оглаживая, проходя мелкими движениями, а другие, будто нащупав что-то, разравнивала и разминала подольше.

Чуть тревожно тикали старинные ходики. Немного потемневшие гирьки и цепочки висели всегда в одном положении, поскольку никто часы не заводил. Они «шли» сами, мерно отсчитывая время, отведённое на самое главное в жизни, и никогда не показывали часы, совпадающие со временем суток. Под облупившейся местами краской верхнего слоя проступали следы росписи циферблата, рассчитанного на такое исчисление времени, какого, казалось, и существовать-то никогда не могло.

Ещё ходики служили кельей язычнице-кукушке. После того, как однажды бабка Манефа защитила их от посягательств заезжего собирателя древностей («…костьми лягу, а не отдам!»), кукушка завершила тысячелетний обет молчания и стала, хоть и редко, возвещать «аки оглашенная» приближение особого момента, времени, мига, сига…

Вот и сейчас, как только на пороге появился вернувшийся с глиняным горшочком Дед, кукушка заворошилась в своей обители, «с ноги» распахнула дверцы окошечка ходиков и чуть сипло намекнула:

– Ку-ку!..

Единственный сохранившийся её глаз из огранённого кровавика смотрел прямо во внутреннее Око каждого из стариков одновременно. Значительно и глубоко.

– Вота и маковку нашу привезли, – тихо сказала бабка, беря у Деда из рук горшочек с целебным веществом и ставя его в печь.

И тут же совсем сгустившиеся сумерки прорезали два луча фар, мельком осветив избу через окошки. Ещё через минуту в дверном проёме возникли фигуры мужчины и женщины: она, будто в изнеможении, прильнула к дверному косяку, он – бережно держал на руках девочку лет трёх. Её светло-льняные волосики и тоненькая левая рука висели безжизненно. Взгляд бессмысленно блуждал по бревенчатым стенам и потолку. Большие серо-голубые глаза казались тёмными и без дна. Через них можно было заглянуть в бесконечность мироздания.

– Помогите! – выдохнула женщина. – Дочка умира…

У неё перехватило горло – горечь невыраженного чувства застряла в нём огромным комом, и молодая женщина без сил опустилась на порог, будто большая раненая птица.

Желанное пристанище души

– Полно, милая! То, што жить должно, то будет жить – всему ить своя мера дадена, – бабка стремительно подплыла к мужчине, принимая у него девочку на лоскутное одеяльце.

– Знаю вас, давно ждала… Ужо ты, Всеволод, Ольгу-ту у меня оставь тута, в избе. А сам-то с Дедом пойди… Да не кручинь серёдку свою – всё ладно станется.

Дед повесил за кольцо к матице избы что-то вроде качелей или плота на верёвках. Плотик был покрыт домотканым полотном, уложенным вдоль досок, и его вышитые диковинным узорочьем концы свисали с обеих сторон.

Дед молча подошёл к мужчине, крепко пожал ему руку, ободряюще похлопал по плечу и увёл из избы в баню.

– А ты, Олюшка, проходи-ка в дом, на пороге-то не сиди – пограничье это…

Ольга, собрав силы, встала и подошла к зыбке:

– Можно?

– Дык, для тебя дед и сладил, – улыбнулась бабка Манефа.

Ободрённая ласковым и простым бабкиным обращением, женщина присела на чуть качнувшийся плотик и тут же почувствовала, что «поплыла»… Будто все напряжения, усталости, страхи, намертво сковавшие позвоночный столб, вдруг растаяли и начали стекать с него, расплываться кругами от копчика, растворяясь и исчезая вовсе. Тело стало лёгким, податливым, живым и чувствующим.

– Блаженно-то как! – удивлённо и благодарно взглянула Ольга на бабку, – я и забыла, как оно бывает…

– А ничё-ничё, милая, повспоминай пока телом-от – ишшо доберусь опосля и до тебя, – пообещала бабка Манефа, устраиваясь удобнее на лавке возле печи с девочкой на руках.

– А вот у нас тута как светла душенька приземлилася, да шибко удивилася и с Пути-то сбилася, – это бабка уже улыбалась малышке.

Та вдруг остановила блуждающий взгляд на лице, лучившемся морщинами, и, как заворожённая, смотрела теперь вглубь бабки. Казалось, что все силы, надежды и чаяния, что могли ещё оставаться в детском тельце, сосредоточились в этом, удивительно взрослом взгляде. Это было ОЖИДАНИЕ ЧУДА.

Бабка Манефа, устраивая девочку, приговаривала: – Светочка… Светонька, птаха рассветная… Щас, моя хороша… Светлышок-от и есть Светлышок!

Она сделала из своего подола небольшое углубление наподобие гнезда, и уложила туда слегка обёрнутого в лоскутное одеяльце «птенчика». Ладонью правой руки бабка поддерживала голову малышки у основания черепа, другой же, как крылом, приобняла тельце.

В движениях бабки не было суеты, так же, как не было холодной заученности и строгой последовательности. Тем не менее, они были точны, чутки и согласованны с малейшим душевным откликом ребёнка, и эти движения души и рук сливались в одно красивое, ладное и лёгкое действо.

Любое прикосновение бабки выдавало её понимание и приятие того, что происходило в душе Светлышка, не таило в себе ни малейшего принуждения или настаивания на своём. Только уважение к свободному выбору и заботливое творение такого пристанища, где измученная, уставшая душа могла бы наполниться силами и сделать свой выбор.

Бабка создавала собой пространство, в котором человек может совершить свой душевный подвиг.

Бровки малышки, которая продолжала неотрывно глядеть в лицо бабки, шевельнулись так трогательно и доверчиво, что мать девочки, всем существом проникшаяся происходящим, коротко всхлипнула. И быстро прикрыла лицо ладонями, боясь спугнуть, нарушить это состояние, прервать тоненькую, спасительную нить света, протянувшуюся от души к душе.

Баюканье – обаянье души

В избе стояла, тоже в ожидании, тишина. Тишину уютило потрескивание поленьев в печи и стрекотание сверчка. Как и во все времена, сверчок пел о том, что «…всё так было… есть… и будет», и эта его песня примиряла с происходящим, открывала позабытые истины и дарила надежду на счастливый исход.

Бабка потихонечку стала баюкать девочку на коленях, раскачивая их из стороны в сторону. И певуче произносила непонятные, странные и удивительно красивые слова, которые, минуя понимание, ложились сразу на душу.

Отблески пламени плясали на лице ведуньи, играя, переплетаясь с речами, и от этого рождались диковинные узоры, сотканные из света. Они расходились от сказительницы лепестками, будто расцветал, раскрывался бутон цветка.

Очарованная этим, обаянная речами бабки душа девочки вдруг ожила, откликнулась, и это узнавание души выкатилось из широко открытых глаз её двумя огромными сверкающими слезинками. Не мигая, малышка внимала и впитывала каждый звук. И будто прислушивалась к тому, что происходит у неё внутри. Там зажглась, мерцая, искра и разгоралась в маленький ещё огонёк.

Бабка, погладив девочку по волосам, глядя на огонь в печи и чуть раскачиваясь, так же напевно завела речи, соответствующие более плотному, действительному миру, понемногу выводя в него душевное внимание девочки. Это глубокое, сильное звучание в ладу с покачиванием коленей, выплывало из бабки и накрывало мягко, словно волны – береговые камни, вымывая лишнее, чужое, оглаживая острые их края, делая гладкими и цельными.

То не пОзори всполыхаються,

То не лазОревы воды вздымаються,

То душа-девица на Рось спускаеться

Дивным светом кругом разливаеться.

Рыком звЕрьим леса оглашаються,

Лебедицы-утицы слетаються

И любовью души согреваються

Живой вешнею наслаждаються.

Душа-дева в плоти являеться,

В поток жизни окунаеться…

То не пОзори всполыхаються,

То задумье небес исполняеться…

Образы, казанные бабкой, возникали прямо в воздухе, очерчивались огненно-световыми линиями и всполохами, переливались сиянием, раскрывались, как соцветия, глубинными, поначалу сокрытыми содержаниями.

Всё это расцветание сплеталось в одно целое полотно и плавно, невесомо сплавлялось с пространством внимающей души, становясь её неповторимым, чарующим, светящимся узором.

Девочка спала, покачиваясь в бабкином подоле… Лицо её, впервые за долгое время, озарилось умиротворённой, счастливой улыбкой… Вернулось Знание души о своём Пути.

Магия колыбели и скалки

Бабка Манефа легко понесла спящую девочку на кровать и попросила встрепенувшуюся Ольгу:

– Ну-ко, Олюшка, кружевны навершия с подушек убери, да с покрывалом – вот сюды. Пристроим нашу птичку светлу ночевать…

– А что-то испарина появилась!.. Это нормально? – встревожилась мать, глядя на Светлышка.

– А как же, пара у неё теперь дышит, пространство душевно шириться стало, – проворковала бабка. Но, поймав недоумённый взгляд Ольги, выдала более понятный образ: – Опара, знашь, на закваске быват хорошо подыматся, растёт, дышит – то основа тесту добрая. Опосля к ней муку подсеивашь, уплотняшь поболе: она вбират. В печище-то всё ненужное выгорат и от энтого тепло да жар выделяются. И на ём годны образы, что тебе хлебы да пироги, форму обретают да крепятся. Ишшо всю жизню подпитывать станут!..

Тут Ольга и сама почувствовала лёгкий жар, но не смогла бы определить ни его источник, ни то, где именно в теле он ощущается. Бабка зорко поглядывала на неё, устраивая малышку на перину с льняной простынёй, из-под которой свисал кружевной подзор и, казалось, рассеивал белый свет.

– Ох, ясны светы! Да тебе как бы не лишку, на сегодня-то! А вот давай-ка, укладывайся на животик-от, в колыбельку-ту свою… Щас мы и тебя, моя хороша, поправим да поладим маненько скалочкой – жива-то течь должна, не застаиваться бы ей… разгонять надобно.

Ольга, прямо в одежде укладываясь на плотике-зыбке, уже и совсем ничего не понимала, но слова бабки Манефы, её душевность и приятие всего как оно есть вызывали доверие и умиротворяли.

Тем временем, в закуте у протопившейся печи бабка Манефа весьма проворно успевала вершить важные, неотложные дела. Одним, отточенным веками, движением кочерги она отправила в загнёток переливающиеся жаром угольки и передвинула с шестка на освобожденное на поду место глиняный горшочек с молозивом.

Приподняв фанерную доску, служившую крышкой сельницы, нашарила под ней скалку, вынула, обмахнув от муки вышитым рукавом, и уже плыла обратно к колыбели, где с некоторым интересом и волнением ожидала Ольга.

Поначалу бабка, по-хозяйски оглядев тело женщины, вернее, пространство около него, огладила ладонью некоторые участки, будто считывая и вглядываясь в то, что требовало уточнения и ясности. Затем легонько начала орудовать скалкой, раскатывая тело, будто тесто.

«Видимо, я тесто не простое, а слоёное», – со смешком подумала Ольга, и бабка, будто отозвавшись на её мысли, но говоря сама с собой, раздумчиво изрекла:

– А наслоилось-то чё! Ну, ничё-ничё… У иной-то душеньки не токма своё, за годы нажитое, да чужое, привнесённое, а и вековы напластования, што по роду тянутся али с прошлых жизней ишшо…

И, делая Ольгу полноправной соучастницей сего действа, бабка стала направлять и удерживать её внимание:

– А вот тута што у нас? Ааа… ага… Да на што оно тут? Лишне-то нам не надоть… Щас, ща-а-ас… Будешь у нас гладка бабонька, справна, кака надо! А то ишь ты!..

И Ольга стала ощущать в каких-то местах на теле некие комковатые уплотнения или пузырики, какие бывают в тесте. Под скалкой они разминались, будто выталкивались ею на поверхность и сдувались, звуча и осознаваясь при этом какими-то далёкими воспоминаниями, словами и голосами.

Вместе с блаженным чувством освобождения и лёгкости пришло ощущение цельности и звенящей неги в теле, раскатанном и распластанном на досках «колыбельки». В грудине, где-то в лёгких, словно разгоралась печь и становилась почему-то больше пределов тела…

– Ну, вот ужо и хватит с тебя на раз-от! Освоить надобно… отдохнуть маненько. Ты лежи-лежи. А я покачаю тебя – ровнять надо живу-ту, равномерно штоб…

Она придвинула невысокую скамеечку, села на неё и принялась «добаюкивать» женщину, что-то напевая. Это пение старой Манефы без слов было удивительно красивым, чем-то родным и давно знакомым, умиротворяющим и уютным.

На это грудное звучание, которое сменилось потом на более глубокое нутряное гудение, отозвалось всё пространство вокруг. И заструилось, перестраиваясь ещё более ладным и совершенным. Засыпалось Ольге сладко.

И бабке вторил сверчок своим гимном мировому порядку и устроению.

Образы услады жизни

Утром следующего дня Светлышок, проснувшись, распахнула глаза, и всё было для неё внове, казалось дружелюбным и помогало большому счастью маленькой девочки. И она нежилась на перине, рассматривая окружающее, впитывая усладу образов простых, настоящих, так не похожих на всё увиденное за три с половиной своих года.

Это был совершенно иной мир. Мир без обслуживающего персонала и гувернанток, без сенсорных смесителей и мёртво-чистых салонов авто и лифтов. Это был живой мир, не «через стекло лимузина» – только руку протяни!

Мир дышал, жил, двигался и переливался. Он менялся в чём-либо каждый миг, рождал запахи и звуки: отдалённый лай собаки смешивался с деловитым гоготом стаи гусей, спешащих по травяной дорожке сада к пруду. Шелест листвы сада и её ласковое пошлёпывание по зреющим яблокам вторил звяканью вёдер и скрипу колодезного «журавля»…

И запахи: отдельные, чистые, ясные! И детское сознание их стало тут же различать, чего не удавалось раньше: все, даже детские блюда от семейного повара были сложными на вкус, а запахи и ароматы друг друга перебивали, усиливали, гасили, утончали…

А в этом мире каждый запах был истотным, давал свою силу, отпечатывался на какую-то внутреннюю основу, да и сам становился частью этой «земли обетованной». Мать-сыра-земля источала незыблемую уверенность изначальных воззрений на мироустройство. Аромат свежеиспечённого хлеба и парного молока с земляникой несли ту простую радость бытия, что и через долгие годы, при одном припоминании, наполняет мощным желанием жить.

Тонкие запахи прелой листвы и навоза напоминали о том, что всё уходит, принимается землёй и вновь рождается. Манящие грибные потоки воздуха из сумрачных ельников и весёлых перелесков обещали тайны и открытия, находки и победы. Здесь мир открывался дивным, разумным и без каких либо жёстких краёв.

Плахи пола избы в полбревна были нагреты солнцем через окна и хотели передать тепло босым ступням девочки. Добродушная, основательная русская печь «улыбалась» ей длинными нитями с сушёными грибами, развешанными на боровике. Свою белёную «спину» она кокетливо прикрыла накидкой из овчины, будто приглашая посидеть на ней среди подвешенных к потолку и матице пучков медвяных трав, слушая удивительные сказки Деда.

Девочка улыбнулась.

По избе, оттуда, где с другой стороны печи потихонечку хозяйничала бабка, шёл аромат и звуки, обещавшие вкуснотень. Пучком гусиных перьев, переплетённых узорно суровой нитью по ости, бабка Манефа ловко смазывала сковороду растопленным маслом и наливала ложкой тесто. И оладьи румянились, шкворчали, распаляясь и торопясь выговориться.

Светлышок перевела взгляд на то окно, что выходило в сад. Оно было открыто, ветер нежно шевелил белые кружевные занавески…

Родства души

Между занавесками в окне мелькало что-то красно-рыже-огненное. Это подскакивал петух. Он старался. Стремился и упорствовал в своём намерении разглядеть в окно то, что внутри.

Высоты завалинки под окном и своего роста ему явно не хватало, чтобы сделать это с достоинством. Подпрыгивания с вытянутой шеей получались неуклюжими, малиновый шикарный гребень несолидно заваливался набекрень.

Поэтому, после каждой попытки бравый герой делал вид, что он здесь по другим делам: с осанкой вельможи осматривал территории на предмет зёрен, шоркал шпорой и косил взглядом в сторону возможных зрителей. Не выглядев таковых, начинал новую серию подскоков.

Наконец петух придумал уцепиться за нижнее обрамление наличника: исполнил, соскользнул и звезданулся! Конечно, уместней было бы сказать «грянулся оземь», но уж больно в неприличной для столь важной персоны позе. Ну… не Финист Ясен Сокол.

Девочка, внимательно наблюдавшая за манёврами петуха с кровати, тихонько ахнула. Бабка Манефа вышла из-за печи и сложила руки ладонями под щекой, любуясь малышкой.

– А петушок-от наш, беспокойна душа, всё тебя выглядыват! Что солнце-то красно для всех встало – давно уж возвестил, а своё-то, маленько, всё никак не дождётся: не встаёт да во двор не кажется, – улыбнулась бабка.

Светлышок блеснула глазами и приподнялась на перине:

– Меня ждёт?!

– А ково ж ишшо? – и стала увещевать петуха через окно: – Ты пойди, Прометеюшко, поклюй пока зерна ядрёнаго. Пошто распалился заране?! Выйдеть, выйдеть уж скорёхонько твоя ненаглядная-то!

Девочка быстро и аккуратно спустилась с кровати, сползая с перины на животе, дотянувшись до пола ножками. Бабка взяла её к себе на колени, вручила ложечку и стала потчевать её томлёным молозивом прямо из горшочка, приговаривая что-то про коровушку-матушку, доброе здоровьице и благословение.

Светлышок с охотой, но быстро поела, спрыгнула с бабкиных колен и выбежала во двор. По зелёной траве пронёсся пламенный вихрь, и Прометей с гортанными клокочущими звуками, в которых слышался чуть ли не стон, уткнулся, растопырив крылья, в платье девочки. Она звонко и радостно засмеялась. Заливистый детский смех оживил всю округу.

Бабка Манефа, глядя в окошко на то, как обнимает птицу девочка, как Прометей ласково клокочет чувством и нежно перебирает клювом её локоны, пытаясь передать ей, что он пережил, дожидаясь встречи, тихонечко поведала коту на лавке:

– Ну, вот и свиделися две душеньки… Вот и ладом всё!

Душевные договоры

Это удивительное созвучие двух душ, птицы и ребёнка, застал Дед и родители девочки, которых он вёл в избу завтракать. Всеволод и Ольга уже и не смогли бы припомнить, когда видели свою дочь в таком радостном оживлении. Всё ещё не в силах поверить и объяснить своё родительское счастье, с немым вопросом воззрились на Деда…

– А што?! Узнаёте царевишну свою, наследницу крупной корпорации? – улыбнулся, прищурившись, Дед. – И сейчас тоже уверены, што она, империя-то ваша, нужна ей шибко? Кажна душа-то своим замыслом живёт, тем, што задумала на земно воплощение… И нету худа для неё страшнее, чем неисполнение, невозможность жить по велениям души – тогда может и уйти захотеть.

Ольга прильнула к плечу мужа, он приобнял её – вместе осознавать то, что говорил Дед, было легче. А он продолжал:

– Можно ить сказать, конешно, что у всех-то людей главна задача души одна – собою, присутствием своим и деланьем творить мир лучшим, согласно мироустройству. Но кажна душа в чём-то своём это воплощат. Да и с другими душами договоры имеет: мол, какой опыт надо ей обрести, штобы выше звучать, како взаимодействие али помощь понадобится… Друго дело, што люди забывают об энтих договорах.

Дед показал на Светлышка и Прометея:

– Душа-то договоры вершит на своём языке, можно сказать – божьем. И душевный «до Говор» помнят ещё хорошо те детишки малЫ, што говорить ишшо не научились по-человечьи. До «говорения» и память души сохраняется. Пока образами действительного мира её не перекроет.

Ольга и Всеволод переглянулись. Дед продолжал:

– И ваша-то встреча не случайна, и то, што вас така светла и высока душа в отцы-матери выбрала – тоже… Да токма ить мало привести нову-то душу в мир, явить да родить. Надо ишшо и воспитать дитя, не подавляя свободной воли души его. И нет ни одного случайного человека в нашей-то жизни – кажный, с кем жизнь свела хоть ненадолго, зачем-то да надобен душе, её росту…

Всеволод вдруг подумал о тех, кто противодействовал в делах, подначивал, и даже предавал… Ольга вспомнила о своём детстве, родителях и ей захотелось быть бесконечно благодарной им за уроки. И оба с особой нежностью и восхищением посмотрели на свою дочь, главного теперь их учителя любви и приятия. Та, улыбаясь, кончиками пальцев гладила петуха по шее, слегка перебирая его пёрышки.

Прометей вдруг узрел сквозь редкий забор пробегающего мимо двора пса. И углядел в том некий злой умысел против его любимицы. Растопырив крылья, петух стремительно «вышел на взлётную полосу» и взметнулся на забор, хлопаньем крыльев красноречиво предвещая простодушному кобельку неблагоприятный астрологический период «пойдут клочки по закоулочкам».

Пёс спокойно и благоразумно двинул по траектории самого большого радиуса.

Проявление силы творящей

Тут Дед вдруг молодцевато расправил усы, огладил бороду и изрёк:

– А, пожалуй, тряхну-ко я стариной: вырублю топориком деревянну игрушку девчушке-то на память!

Вернувшись победно, петух стал прохаживаться, важно позируя Деду, который уже ваял из маленького чурбачка его нетленный образ. Светлышок примостилась рядом с Дедом, внимательно и серьёзно вслушиваясь в его байки.

К тому, что делал топором Дед, никак не подходило выражение «топорная работа»: настолько легки, изящны, выверены и точны были его движения. Топор сидел в его руке ловко и будто слился с ней в целое, был её естественным продолжением.

И обе руки Деда были двумя давно договорившимися и сработавшимися подельниками, будто даже совершенно независимыми от него и «само-думающими». Казалось, разум теперь сосредоточился в них: и руки «видели» конечный образ игрушки, творили её согласно назначению, сами определяли точность и силу ударов топорика по древесине и просто с его помощью отсекали то лишнее и негодное, что скрывало истинную суть образа.

Топор принимал эту разумную силу, будто текущую из ладони Деда, преобразовывал, определял меру, необходимую для своего движения и знатко вонзался в заготовку вдоль или поперёк древесных волокон. Затёсы получались гладкими – лезвие топора «закрывало» волокна и ток, который проводило, волочило сквозь себя дерево, замыкая его, оставляя в фигурке. И она становилась «сильной».

В этом делании чувствовалась та магия, которой владели в совершенстве пращуры: подзабытая, едва узнаваемая, но не утратившая своей мощи. Когда как современный мир, в том числе и бизнеса, часто предполагал «лес рубят – щепки летят»: с перерасходом сил, с бездумным «авось продавлю» и бесхозяйственным отношением к природным и человеческим ресурсам.

И даже Всеволод, давно поднявшийся за пределы среднего бизнеса благодаря тому, что по наитию избег этих бед, привыкший «всея володеть», изрядно преуспевший в этом, почувствовал в работе Деда топором эту «могучесть» и те безграничные возможности, что открываются тому, кто правильно этой разумной силой управляет.

Это пока было выше его понимания, и он пристально, внимательно вглядывался в Деда, чувствуя непреодолимую охоту распознать, проведать, обучить себя тому знанию и владению силой, что нёс в себе Дед. Впрочем, заранее предполагая, что осваивая, скорее всего и мыслить придётся по-другому и видеть всё иначе. Да что там, это предполагает иное мировоззрение, отличающееся от замылившегося и привычного!…

«Да, наверняка, для этого и думать, и делать надо по-другому», – подытожил мысленно Всеволод.

Бытие: светлое и неспокойное

Получасом позже взрослые сидели за столом, щедро накрытым бабкой Манефой. И было очень хорошо. Необъяснимо просто и ясно.

Светлышок зашла со двора в обнимку с деревянным петушком. Всё её существо излучало жизнь: и светлые кудряшки, встрёпанные ласковым ветерком, и радостное, восторженное удивление всем вокруг, плескавшееся в глазёнках.

Она прошлёпала босыми ногами по широким половицам, влезла к отцу на колени, угнездилась там получше и приклонилась виском к его груди. Будто тёплой, ласковой волной обдало всех это простое и искреннее её действие. И вдруг выдохнула что-то, переполнявшее её:

– Как жить-то хорошо!

Морщинки на лице старой Манефы вдруг ожили и разбежались от её глаз светлыми лучиками, делая бабку необыкновенно моложавой. Вынув сковороду с грибной жарёхой с пода на шесток, она опёрлась на ладонь щекой и улыбалась.

Дед, пряча улыбку в бороде, на мгновение прикрыл глаза, соглашаясь, и смотрел теперь, как расправляла крылышки детская душа, хранившая память о волховании.

Родители девочки, радостно переглянувшись, слились взглядами, образуя собой пространство, переполненное чем-то расширяющим его до размеров Вселенной.

Счастье тихо разливалось по избе и за её пределы… И, если бы Гвидонушка в этот момент воспарил ввысь, снимая и передавая на монитор происходящее, то было бы видно: от избы СтарЫх, как круги по воде, исходят волны мягко переливающегося, мерцающего света.

Это очищающее и целительное сияние преображало мир. Незаметно, неощутимо, как-то буднично и тихо преображало. Просто кто-то кому-то вовремя сказал важные слова… Или понял вдруг то, что не давалось много лет… Счастливо избег опасности, не ведая об этом.