Это я, смерть

Это я, смерть

Людмила Потапчук

© Людмила Потапчук, 2021

ISBN 978-5-0055-4520-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Арина. Хомячки

Самое трудное – запомнить лицо.

У них есть ноги, длинные ноги с крепкими коленками.

У них, несомненно, есть задницы, чтобы сидеть на холодных ступенях. Ты заходишь в подъезд чужой школы с черного хода, тебе нужно подняться по лестнице, а вся лестница занята ими. Словно гигантскими тараканами. Тебе некуда деваться, ты поднимаешься, продираясь через их торчащие, согнутые в коленях ноги, как через низкорослый противный лесок.

У них есть руки – о да, есть. Чтобы хватать тебя за бедра и икры. Чтобы взяться за твою щиколотку и смачно, с глумливыми выкриками провести шершавой ладонью вверх по ноге, делая затяжки на колготках, – зачем опять надела юбку, знала же, почему не пошла в брюках, хотела быть покрасивее, да, ну и терпи вот.

А вот лиц нет.

Раньше ты даже радовалась тому, что у них нет лиц. Ты помнишь их гогот и цепкие лапы, не хватало вдобавок помнить их лица, пусть уж лучше будут эти безымянные стриженые макушки. А потом тебе захотелось запомнить, заучить наизусть хотя бы одно лицо. Чтобы потом узнать в толпе.

***

Тетя Анечка выходит замуж, и этому, кажется, никто в семье не радуется, кроме Ариши, – ну и самой тети Анечки.

Не радуются мама и папа Ариши. Когда год назад тетя Анечка приехала к ним жить, они тоже не радовались. Ариша слышала, как они тихонько переговариваются на кухне. Ну твоя сестрица дает, говорил папа. Да вообще, говорила мама. У нас тесно, говорил папа, да еще и прибавление вот-вот, напиши своим, что у нас тут не общага. Неловко, говорила мама. Надо же ей выучиться. Институт окончит и съедет. А теперь они уже не хотят отпускать тетю Анечку, хотят, чтобы она и дальше жарила всем омлеты с утра пораньше, смеялась, бегала по комнатам, выбивала ковры на улице, распевала про «трутся зимой медведи», возила Аришиного маленького братика в коляске по двору, играла с Аришей в дочки-матери.

Не радуются бабушка с дедушкой Ариши, которые родители Аришиной мамы и тети Анечки. Они приехали издалека, задолго до свадьбы, и теперь спят в большой зале и охают по ночам, а днем ходят по квартире и не радуются. Они хотят, чтобы тетя Анечка сначала доучилась в институте. Они говорят: уйдешь в декрет, все забудешь, так всегда бывает. Ариша не понимает, почему из-за замужа надо куда-то уходить, чем замуж мешает институту. Она спрашивала взрослых, что такое декрет, но ей сказали: да погоди, ты еще тут чего, иди поиграй, вот тебе кубики.

Не радуется маленький Степушка, Аришин братик. Он вообще-то веселый, но раз в доме все не радуются, то и он начал за компанию. Кричит все время. Мама говорит: газики в животике.

Ариша радуется. Замуж – это же как в сказке. Драконов победили, принцессу спасли, и у всех счастье. Тетя Анечка наденет белое платье и тоже будет принцессой, потому что какая же принцесса без жениха. А жених, дядя Игнат, наверное, будет принцем. Хотя и не похож.

Тетя Анечка вообще так радуется, что вся сверкает. Вот вечером, говорит она, увидите.

Ариша ждет вечера. Они пойдут в гости к дяде Игнату и его бабушке. Это непонятно, почему дядя Игнат живет у своей бабушки, а не у мамы и папы. Его мама и папа ходят к нему в гости и сегодня придут.

Ариша уже всем надоела со своей радостью. Вот чего ты здесь, говорят все. И так тошно. Ариша куксится и плачет. Арише больше не радостно.

Тогда тетя Анечка играет с ней в кубики по-новому. У них есть секрет, говорит она. Смотри, тут автобус нарисован, да? А это вот рядом – буква «а». «А» – а-втобус. Найди еще «а». Умничка ты моя! А это «м» – машина. М-м-машина. Найди еще «м». А вот так кубики сложим, будет «мама».

Ариша показывает маме «маму». Папе – «папу». Ариша забывает про вечер и про свадьбу, ей надо сложить из секрет-кубиков «бабушку» и «дедушку». Ариша страшно расстраивается, когда слышит: «Ну что ты сидишь, одеваться давно пора». Арише уже не хочется уходить. Но Арише выдают желтые колготки и красное платье с рисунком, похожим на печенья; это тетя Анечка его сшила, и потому оно красивее, чем если бы из магазина. Арише велят надеть зеленые сапожки. Она просит синие, но ей говорят, что синие уже ей малы. Арише от этого грустно, но она не плачет.

Мама заматывает Аришу поверх шубки страшным серым платком, потому что метель. Платок закрывает подбородок и рот. Вокруг рта сразу становится мокро. Платок колет щеки, но Ариша не плачет. Скоро весна, говорит папа, потерпи. И Ариша терпит.

И только когда Аришу отказываются вести на санках и говорят: «Пойдешь ножками, ты большая», – она не выдерживает и закатывается ревом на весь подъезд. Ну вот, говорит мама, опять наорется на морозе и заболеет. С ума с вами сойдешь, говорит папа, взваливая ревущую Аришу на плечо. Ариша тут же замолкает и, судорожно всхлипывая, едет на папе. Бабушка и дедушка сопят и охают. Мама с тетей Анечкой спускают коляску по лестнице. В коляске, позабыв про свои газики, сонно причмокивает накричавшийся за день Степушка.

– Явились, гости дорогие, – гудит бабушка дяди Игната. – Заходите, раз пришли!

Ариша знает, что ее надо звать баба Тина. По-настоящему она Алевтина Валентиновна, но пока это выговоришь, сломаешь язык. Голос у бабы Тины – как у Аришиного соседа дяди Вали, который с утра до ночи смолит мятые папиросы на лестничной площадке, заполняя ее сине-серым вонючим дымом. Но она улыбается. Зубы у бабы Тины цвета кофе из цикория, а кожа на лице – как портфель. Губы накрашены ярко-оранжевой помадой. Она, наверное, редко губы красит, говорит себе Ариша, вот и не очень умеет. На нижней губе – кусочек помады, такой некрасивый шарик торчит. Наверное, для гостей губы намазала, чтобы быть покрасивее. Может, мама ее потом поучит. Мама здорово красит губы, даже в зеркало не смотрит, и все равно получается ровненько.

– Привет, белобрысая, – весело говорит дядя Игнат, появляясь из-за бабушки. Дергает Арину за тощенькую светленькую косичку. Не больно и весело. Он вообще веселый, дядя Игнат. Наверное, за это тетя Анечка его и полюбила.

Выходят мама и папа дяди Игната. Мама у него большая и тяжело дышит. Папа длинный и очень тонкий.

– Ой, да проходите же, – говорит мама дяди Игната.

Аришу раздевают и ведут в большой зал. Там на столе зеленеют пузатые бутылки, розовеют колбасы, желтеют сыры и пестрят всеми оттенками салаты. Ариша забирается с ногами на диван и хватает кусок колбасы.

– Эх ты, горюшко, – гудит ей баба Тина.

А когда уже все усаживаются за стол и длинный папа дяди Игната разливает всем темное вино, а Арише – вишневый компот, появляется еще кто-то. Кто-то входит вразвалочку, руки у него в карманах. У Кого-то темные вихры и нос с раздутыми круглыми ноздрями, а глаза прищуренные и черные, а рот очень большой. Этот Кто-то – не совсем взрослый, но уже и не маленький.

– Явился не запылился, – тянет баба Тина. – Заходи, раз пришел, не выгонять же.

– Ладно, ладно, – говорит Кто-то.

– Вова, – улыбается сверкающая тетя Анечка. – Это Вова. Игната младший брат.

Кто-то, то есть Вова, пробирается на диван, протискивается, чтобы сесть рядом с Аришей. Ариша морщится. От Вовы резко пахнет рыбой. И машиной. И чем-то еще.

Вова смотрит на Аришу, коротко хихикает.

– Чего ты, – тихо говорит он. – Я не кусаюсь. Я же не серый волк.

Ариша пьет компот и ест колбасу.

Взрослые много едят и много разговаривают непонятно. Баба Тина приносит жареную рыбу на шипящем противне – большие желтые куски, блестящие от масла. Потом кастрюлю с вареной картошкой. Ариша хочет целую круглую картофелину, но ее порцию зачем-то разминают вилкой. Ариша ковыряет рыбу, вынимает кости. Рыба разваливается на некрасивые ошметки.

– Вот насорила-то, – говорит баба Тина. – Горюшко.

И еще говорит:

– Ну-ка доедай, а то за шиворот положим.

Ариша медленно отодвигает тарелку.

– Торта не дадим, – говорит баба Тина.

– Она если чего есть не хочет, ее и не заставишь, – говорит мама.

– Пореви еще, – говорит баба Тина.

– А знаешь что? – это тетя Анечка. – У Вовы в комнате есть хомячки, Ариша, он тебе покажет. Покажешь ведь?

– Ладно, – говорит Вова.

В комнате у Вовы висят рыбы. Натянуты тонкие веревки, как будто для белья, а на них висит много рыб. Одна веревка проходит рыбам через головы. К другой веревке рыбы прицеплены крючками; крючки проткнули рыбам хвосты.

– Сушатся, – объясняет Вова. – Засолили. Хочешь одну?

– А где хомячки?

Хомячки живут в клетке, в углу. Хомячки смешно перебирают лапками, забираются вверх по лесенке, бегают в колесе. Хомячков можно брать в руки, они теплые и пахнут как песочница во дворе, они цепляются коготками, у них настоящие пальчики, как у маленьких человечков. А еще у Вовы есть приемник. Вова с Аришей валяются рядом на узком диванчике, Вова крутит колесико и говорит, что сейчас поймает радио. Радио не хочет ловиться, приемник выдает отдельные обрывки слов, но чаще инопланетно скрипит с переливами – и все равно слушать его ужасно интересно. Потом Вова снимает с веревки одну рыбину и учит Аришу ее чистить. Рыбина колется застывшими сухими плавниками и смотрит неживым глазом. Рыбина страшно соленая и очень вкусная, особенно те длинные куски, которые Вова отрывает с ее спины. Вова говорит, что они с дядей Игнатом много рыбачат и баба Тина тоже ездит на рыбалку, и ей везет больше всех, хотя вот в прошлый раз она обиделась на дядю Игната, потому что он ее обловил. То есть поймал больше рыбы, чем она. Арише смешно. Обловил, говорит она и хохочет.

Потом вдруг становится нечего делать. Вова молчит, и Арише скучно.

– Давай играть, – говорит Ариша.

– Во что играть-то? – лениво спрашивает Вова. Он снова улегся на диван и зевает.

– В дочки-матери. Ты будешь папой, а я мамой, и у нас как будто дети.

Вова смотрит на Аришу, долго смотрит, и ей становится стыдно. Он же большой мальчик. Он не будет играть, он уже давно не ходит в детский садик. Он почти взрослый и умеет ловить рыбу, у него приемник, ему разрешили попробовать вино. У него на лице почти что есть усы. И вообще мальчики не любят девчоночьи игры. В Аришиной детсадовской группе ни одного мальчишку не уговоришь быть папой, они играют в свои машинки, поэтому в дочки-матери приходится играть без пап. Чур как будто папа в командировке. Чур как будто папа в санатории.

– Давай, – говорит Вова. – Иди сюда.

– Торт! – кричит из-за двери тетя Анечка. Влетает в комнату, сверкая и переливаясь. – Идите скорее есть торт! Ой, Вова, ты чего валяешься?

– В следующий раз, – говорит Арише Вова. И встает.

Торт у бабы Тины некрасивый и не очень вкусный. Коржи все кривые, и крема мало, и в нем какие-то крупинки. И от торта слегка попахивает рыбой. Здесь вообще все немножко пахнет рыбой. Ариша теперь знает почему.

Потом все шумно собираются домой, толкаются в тесной прихожей. Ариша парится в кусачем платке.

На улице она просит маму купить ей хомячка. Но мама говорит, что только через ее труп, потому что хомяки воняют. Ах, у Вовы хомячки. Ну и пусть будут у Вовы хомячки, это его дело. Нравится – приходи туда в гости и нюхай своих хомячков на здоровье.

Дома Ариша кидается к кубикам. Ей очень надо составить новое слово: хомячок.

Когда-нибудь она снова пойдет в гости к хомячкам.

И вообще скоро весна. Скоро весна.

Марк. Никаких талантов

Они говорят – нет такой профессии: хороший человек. Очень плохо, что нет.

– Да никаких у меня талантов, – говоришь ты.

И они сразу делают такие лица, как если бы ты громко испортил воздух. Словно не иметь талантов – позорно.

А ведь сами же все это и начали. Марк, сыночек, котичка, что значит тебе не нравится этот предмет? Никогда не знаешь, что в жизни пригодится! Историю надо знать. Географию надо знать. Математика развивает мозг и царица наук. Литература – нельзя считать себя культурным человеком, если не знаешь литературу! Языки – всем нужны языки. Учись, сынок, а мы поможем.

И теперь вот, пожалуйста: им уже мало иметь сына-отличника, им надо, чтобы сын показал им выдающиеся способности в какой-то одной области. Способности! Как будто без способностей ты уже и не человек.

Какие, говорят, предметы тебе больше всех нравятся? Да никакие. Или все. Какая разница.

Куда, говорят, ты после школы пойдешь? Ну, учиться куда-нибудь. Целый год еще, успею решить, что вы всполошились-то вдруг. Нет, им сейчас надо.

Это все мама. Она вообще человек увлекающийся, на нее иногда находит. Вот уж кто умеет выискивать в себе таланты. То внушит себе, что у сыночка куча редких болезней, принимается его спасать – и вот она уже всем медикам медик, сыплющий терминами и спорящий с педиатрами. То решит вдруг, что семейный бюджет нерационально расходуется и неплохо бы составить пару таблиц, чтобы сравнивать доходы с расходами, – и вот она сама себе бухгалтер. То ее тянет в непознанное – «Ах, я, оказывается, вижу ваши ауры!» – и она уже экстрасенс, правит покривившуюся карму, или как это там называется, а еще составляет гороскопы всем, до кого дотянется. В общем, делает себе жизнь нескучной. Ей бы по-хорошему жить в каком-нибудь приключенческом фильме вроде «Индианы Джонса» или вообще «Звездных войн», а у нее все как у всех – работа, муж, хозяйство, дача, дети. Когда родились близнецы, Марковы младшие братики, маме вроде нашлось где побурлить энергией, но вскоре они на беду оказались до тошноты благополучными детками – ничем не лучше Марка. Ни редких хворей, ни редких способностей, мальчики как мальчики.

Ну она и нарисовала себе новую проблему – найти старшенькому великое призвание. Раз нельзя спасать мир или хотя бы искать сокровища в джунглях.

Поэтому сначала был центр профориентации. Да не абы какой, а тот, где работает мамина знакомая – лучший специалист в своей области. У мамы вообще куча таких знакомых чуть ли не во всех областях. Поэтому близнецы посещают детсад через три квартала от дома (там заведующая, которой не наплевать), Марк ездит в школу через полгорода (там директор вводит инновационные программы обучения), а вся семья лечит насморк в клинике у черта на куличках (там лор – просто волшебник, а не лор). Да, вся семья, включая папу, которому так проще, чем спорить с ураганом под названием «мама».

Только с профориентацией получилась ерунда, потому что все тесты и карты интересов выявили у Марка склонность ко всем видам наук понемножку. Точнее, так: то выходило, что интерес у него должен быть к знаковым системам, но есть нюанс, то – что Марку должны вроде бы нравиться естественные науки, но есть нюанс, то – что Марк, кажется, создан для работы с людьми, но опять-таки есть нюанс. Тогда мамина знакомая, лучший специалист, решила успокоить маму Марка и заявила, что человек с высоким ай-кью – а у Марка ай-кью практически зашкаливает, она вот прямо это видит – по идее, способен освоить любую вообще профессию, какую бы ни выбрал. Мама Марка тут же настояла на проведении теста. Выяснилось, что ай-кью у Марка средний. Мама, взбеленившись, заявила, что этот ваш ай-кью – полнейшая чепуха и ничего не доказывает, что самый высокий ай-кью бывает, кажется, у домохозяек и уборщиц, а ее сын – ни то и ни другое. Тут знакомая, лучший специалист, натужно улыбнулась и сказала, что на данном этапе едва ли чем-то Марку может быть полезна, но зато может поделиться контактами одной дамы, которая использует не совсем традиционные методы, но порой добивается удивительных результатов. Правда, это не бесплатно.

И вот в эту-то даму – точнее, в идею визита к ней – мама вцепилась мертвой хваткой.

Тут, надо сказать, папа заспорил. Потому что всему есть пределы. Одно дело – таскать, ой, простите, водить детей по специалистам, от этого теоретически может быть польза, тут он согласен. И совсем другое – платить этакие деньжищи за мракобесие. Это ж полхолодильника можно купить! Или целый даже, если маленький. Это ж где видано – колдуны! Небось не Средние века, в такое-то верить.

Мама, однако, встала грудью. Под тяжкие Марковы вздохи и хихиканье веселых близнецов она доказывала папе, что это никакие не колдуны, а ясновидящая, что если он такой узколобый и не видит разницы, то она не виновата, и что если ему, папе, жалко денег на сыночку-деточку, пусть так и скажет.

Марка, как водится, никто ни о чем не спросил.

И вот они с мамой уже сидят в просторном светлом помещении с высоченным, как в церкви, потолком, а под ними удобные стулья с мягкими сиденьями, а перед ними громадный деревянный стол, украшенный хитрой резьбой, а за столом сидит эта… такая… в общем, дама.

Ну и дама! Марк никогда таких не видел. Вроде и молодая, а глаза как у старой. Не в смысле в морщинах, а такие… Смотрят на тебя, как будто видят, что у тебя в голове. Можно подумать, эта дама уже с десяток жизней прожила, все на свете повидала и ничем ее уже не удивишь, хоть тут перед ней колесом ходи или догола раздевайся. И чем-то этой даме он, Марк, не нравится. Марк специально сам себя осмотрел – нормально одет, ничего не торчит, рубашка чистая, брюки выглажены, чего она. Принюхался даже к себе. Ничем таким не пахнет, нет. А у нее аж верхняя губа подергивается.

Марк решил обидеться. Ему не нравилось не нравиться. Тем более красивым дамам. У этой хоть глаза и старые, а сама – как это говорят? – шикарная женщина. А кривится так, будто ее, такую шикарную, вместо пляжа на свалку привезли, да там загорать оставили. Ну и пожалуйста. Он закинул ногу на ногу, обхватил себя руками и демонстративно уставился в угол. Разговаривайте, разговаривайте. А меня здесь нет.

Мама, конечно, принялась разоряться: ах, нам вас так рекомендовали, а вот помогите, мой котик ничем в жизни не интересуется, а институт-то не за горами. Дама слушала-слушала, а потом и говорит серьезно так:

– Котик, – говорит. – Ясно все.

Голос резкий, как у вороны.

Помолчала с минуту и давай чушь пороть. С умным таким видом. Типа может ваш котик во многом преуспеть, какую бы дорогу ни выбрал, везде будет молодец. И к технике, говорит, вижу способности, и к педагогике, и с медициной теоретически может получиться. Выдающихся свершений, говорит, на его пути не вижу, но это еще пока туманно, молод очень… ваш котик. Вы, говорит, еще через полгодика ко мне загляните, тогда попытаюсь сказать точнее. Да не забудьте при записи уточнить, что прием повторный, это дешевле.

Марка опять ни о чем не спросили. Ни та ни другая. Нет тебя – ну и нет, нужен ты тут.

Ах, педагогика, вскинулась мама. Ну конечно, педагогика! Он же у нас прирожденная нянька, как это я раньше не догадалась. У меня, знаете, младшенькие, близняшки, так раньше плохо засыпали, а он их, не поверите, враз утихомиривал. Только подойдет, пару словечек скажет – они уже спят как миленькие и во сне улыбаются. Или даже вот в классе, учительница рассказывала, если какой конфликт, так Маркуша вмиг всех успокаивает.

Дама тогда как зыркнула на Марка, его аж дрожь пробрала. Очень, говорит, интересно. Через полгода жду.

Пока домой ехали, маму бросало то в жар, то в холод. Непременно вернемся, через полгода вернемся, тут-то нам и скажут, куда тебе дальше двигаться, говорила она. Нет, ну какова шарлатанка, денег содрала, а опять ничего нового, говорила она. Вот видишь, ты везде сможешь добиться успеха, за что бы ни взялся, а эти дуры с их ай-кью – ну их в пень, что они понимают. И тут же: развелось этих ясновидящих как собак нерезаных, свершений выдающихся она не видит, ишь, это мы еще посмотрим.

Ночью Марку приснилась эта шикарная дама из светлого кабинета. Она танцевала что-то восточное, но выходило не соблазнительно, а жутко. Волосы у нее были длиннее, чем в жизни, не до пояса, а до самых пяток, и извивались, как змеи. Тебя надо изолировать от общества, говорила дама, танцуя, и верхняя губа у нее брезгливо дергалась. Тебя надо закрыть в комнате без окон и там оставить до старости, иначе ты весь мир испепелишь, вот какие у тебя способности.

А через неделю Марк сам к ней пришел. Один, без мамы. Потому что ему позарез надо было узнать, чего такого противного углядела в нем эта дама и какого черта она не перестает ему сниться.

Ему долго не открывали, и он уже подумал, что не пустят, раз он без записи, но все равно звонил, и тут дверь вдруг открылась рывком, и навстречу Марку, тяжело топая, вышел некто грузный, дурно выбритый, душно пахнущий луком и сердитый, как голодный тираннозавр. Он чуть не сшиб с Марка шапку локтем, сплюнул и, замысловато ругаясь, быстро исчез в ноябрьской пурге.

Марк шмыгнул внутрь, шмыгнул носом, стащил с головы шапку и мимо рыжей девчонки на ресепшене («Куда вы? К кому? Молодой человек!») решительно зашагал в тот светлый кабинет к этой чертовой шикарной даме. Постучался, вошел, не дожидаясь ответа, захлопнул дверь. Дверь нехорошо щелкнула замком.

– Пришел, – сказала дама. – Ну садись давай.

Марк сел, не снимая куртки и не глядя на даму. Подумал и положил шапку на стол.

– Ты очень кстати, – объявила она своим вороньим голосом. – Тут только что побывал один мужлан, любитель халявы, и так себя вел, что у меня теперь острое желание кого-нибудь придушить.

Марк дернулся и на даму все-таки посмотрел. Точнее, уставился. Волосы у нее были всклокочены, будто она только что яростно чесала голову, но глядела дама весело.

– Да не тебя, котик, не тебя, – каркнула она. – Не бойся. Лучше покажи-ка давай, что ты умеешь.

– Сплясать? – вежливо спросил Марк. – Или стишок рассказать?

– Ну это как-нибудь в другой раз, – хохотнула дама. – Ты, милый, дурака-то не валяй, тут мамочки нет. Нервы мне успокой, говорю. Представь, что я твой расшумевшийся братик или бодливый одноклассник. Как ты это делаешь, покажи.

Придурочная какая-то, решил Марк. Ну ладно. Раз вы так хорошо просите.

Он сощурился, глядя на даму. Ну что же.

Вот сидишь ты, например, дама, в сосновом лесу. Да, прямо в своем кресле и сидишь. И сейчас вовсе не ноябрь, а середина августа. И от сосен идет густой теплый запах, и завтра не надо рано вставать, и в руке у тебя кружка с земляникой… Откуда в августе земляника? Ну не суть, пусть будет. И тебе офигенски хорошо и спокойно.

Марк прикрывает глаза и говорит даме:

– Вы зря так волнуетесь. Все будет хорошо.

Марк открывает глаза.

Шикарная дама смотрит на него разочарованно и брезгливо.

– Скажи-ка, милый котик, – цедит она. – Что тебе скажет учительница литературы, если ты выйдешь к доске и вместо нормального ответа примешься мямлить: «Ну короче, Пушкин, – тут дама начала сюсюкать, явно пытаясь изобразить туповатого ребеночка, – Пушкин, типа, написал „Евгения Онегина“, и там у него главный герой, кажется, кого-то застрелил из Калашникова»?

– Какая учительница? – тупо спрашивает Марк. – У нас по литературе Святослав Олегович…

– Неважно! – каркает дама, да так, что Марк подпрыгивает вместе со стулом. – Двойку тебе влепит Святослав твой Олегович, и хорошо, если из класса не выгонит за такую халтуру! Ты даже не делаешь вид, что стараешься! Ты меня должен был успокоить, а я в бешенстве! Почему?

«Потому что ты психованная, вот почему».

– Соберись давай! – гремит дама и вскакивает, едва не роняя кресло. – Работай!

Марк зачем-то хватает со стола свою шапку и, вцепившись в нее дрожащими руками, изо всех сил старается сообразить, что способно утихомирить эту буйную, причем срочно. Хорошо! Хорошо! Вот тебе другая картинка. У тебя не кресло, а целый трон, и ты сидишь – да сядь ты, что ли! – в таком дворце, и ты королева, а перед тобой так и склоняются всякие разные, и все они тебе страшно благодарны за… за все хорошее, что ты сделала, и все тебя любят, и все тебя боятся, потому что понимают, что ты здесь самая крутая. И как ты скажешь, так и будет… Как скажешь, так и будет…

Марку дико холодно, хотя он в зимней куртке. Марка трясет. Он закрывает глаза и сидит так ужасно долго. Потом открывает.

– Вот видишь, – ласково говорит дама. – Можешь же, когда захочешь. А говоришь, нет способностей.

Она удобно устроилась в своем кресле, и глазища у нее больше не сверкают углями, а так, посверкивают, еле теплятся.

– Ничего себе у вас педагогические приемчики дзенские, – сипит Марк. Голос у него – как будто на морозе песни орал.

– А кто тебе сказал, что я педагог? Ты лучше поделись со старшим товарищем – расскажи, как ты это делаешь.

Что ей было рассказывать? Как однажды, когда ему было десять, близнецы так раскричались посреди ночи, что соседи начали стучать по батарее, и папа ходил по квартире, схватившись за виски, и мычал, как от зубной боли, а мама хватала то одного, то другого младенца, но ни один не замолкал у нее на руках? И как Марк пошел к маме и мальчикам, и мама крикнула: «Иди спать, у тебя завтра контрольная!» (как будто тут можно спать!), как взял одного (кажется, Мишку) на руки и начал ему шептать: тихо-тихо, тихо-тихо, а малыш все орал, и тогда Марк зачем-то спросил этого крошечного бессловесного кричалку: «Чего ты хочешь?» И, глядя в багровое перекошенное воплями личико, очень ясно увидел, чего хочет этот запеленатый батончик: чтобы его обняла, прижала нежно к себе спокойная теплая мама, и чтобы при этом не болело в животике. Как начала в Марковой голове рождаться из ничего сказочная трехмерная картинка: вот, малыш, тебе объятия тихой, доброй, хорошо отдохнувшей мамочки, а не этой дергающейся от ваших воплей, от страха за вас, вот она прижимает тебя к себе животиком, и в нем перестает бурлить и болеть, перестает, да, вот уже и совсем не болит. Как он, Марк, надел на вопящее извивающееся полешко эту картинку, и полешко тут же превратилось в милого сонного младенчика, причмокивающего губками. Как Марк уложил младенчика в кроватку, взял у обалдевшей матери другого (видимо, Гришку), и тот моментально затих у него на руках. Как уже лежа в постели, он, Марк, слушал сквозь стенку мамино жаркое бормотание, предназначенное отцу: «Ты представляешь, этот-то наш недотепа берет ребеночка на ручки, а ребеночек-то и спать сразу, а этот ему – тихо-тихо, тихо-тихо, нет, ты представляешь?» – а отец в ответ блаженно всхрапнул.