Квантовый мост

Заболевание встречается крайне редко, на сегодняшний день по всему миру известно не более трехсот случаев, зарегистрированных с момента открытия, а потому описана она сравнительно скудно. Однако того, что имелось, хватило с лихвой.

Болезнь зачастую протекает бессимптомно. Иногда проявляются лишь некоторые из симптомов, чаще всего – нарушения речи в виде осиплости или хриплости голоса, а также сыпь в виде папул на лице, обычно вокруг глаз. Симптомы возникают в детском возрасте и сохраняются на протяжении всей жизни. Инга нервно сжала мышку, когда прочла об основном последствии этой болезни для организма. Им оказалось разрушение амигдал – миндалевидных областей мозга, расположенных в височной доле и отвечающих за формирование чувства страха. В эмоциональной палитре пациентов, страдающих от болезни Урбаха-Вите, наблюдается полное отсутствие этого чувства. При этом сохраняются рефлексы самосохранения и выбросы адреналина в кровь – ведь за подобные реакции отвечает, помимо некоторых других отделов мозга, гиппокамп, а с ним у Инги, к счастью, проблем не было.

– Твою дивизию… – пораженно пробормотала Инга, откидываясь на спинку стула. – Приехали, блин!

Она закурила новую сигарету, призадумалась, отрешенно глядя в мерцающий монитор.

Редкое генетическое заболевание, надо же! Спору нет, чтобы подтвердить у себя такой диагноз, недостаточно статьи в Википедии. Требуются, помимо массы анализов, еще и магнитно-резонансная томография вместе с детальным генетическим исследованием. Разумеется, Инга и не думала обращаться за диагностикой и медицинской помощью сейчас, на сорок втором году жизни, тем более что болезнь все равно никак не лечится. Прожила она без миндалин полжизни, проживет и оставшуюся половину, не беда. Немного беспокоил генетический характер этого недуга, но она была почти уверена, что Алексу болезнь не передалась: у него до сих пор не обнаружилось никаких признаков, а они обычно появляются в раннем детстве. А вот у его ребенка «бракованные» гены вполне могут всплыть.

Инга оставила компьютер и отправилась в кухню, чтобы перекусить. Требовалось срочно доесть остатки позавчерашнего борща, пока не скис, и пироги – пока не зачерствели. Разогревая еду, весело напевала себе под нос и даже подтанцовывала. Решение загадки подняло настроение и воодушевило. Правда, не дало ответа на вопрос, что дальше?

Зазвонил телефон. Сняв кастрюлю с плиты, Инга заспешила в гостиную. С экрана смартфона ей мягко улыбался Евгений Гольдберг.

– Здорово, Жень! – прохрипела она и поставила телефон на громкую связь.

– Приветик! – приятный мужской голос зазвучал тепло и доброжелательно. – Прости, что вчера не перезвонил. Замотался. Как ты?

– Прекрасно! – ответила Инга. – Ты очень кстати позвонил, сейчас услышишь кое-что занятное.

– И что же? – хохотнул Евгений. – Только не говори, что тебе тоже приснились сиреневые полоски.

– Угадал! – радостно воскликнула она, будто рассказывала о большом выигрыше в лотерею. – Позавчера, вчера и в ночь на сегодня.

В трубке повисла тишина.

– Ты сейчас серьезно? – голос Евгения изменился, едва заметно дрогнул.

– Серьезней некуда! – заверила она, хотя тон ее меньше всего говорил о серьезности. Веселость в голосе была неуместна, но Инга ничего не могла с собой поделать. – Сперва приснилось облако, затем знак. Тот самый, что как буква жэ. Сегодня на нем возникло утолщение и… знаешь, оно в самом деле улыбнулось! Словом, все как по плану. Интересно, что будет завтра…

– Инга! – взволнованно перебил Евгений. – Как ты себя чувствуешь? Есть повреждения?

Инга искренне рассмеялась и рассказала обеспокоенному приятелю о своей странной реакции на кошмарное сновидение, которое и кошмарным не назовешь, скорее любопытным. А сегодняшний эпизод так вообще вызвал приступ необъяснимой радости и веселья. Услышав изумление в его коротких комментариях, сразу поведала и о своей предположительной болезни, очевидно сделавшей ее иммунной к убийственному воздействию загадочного символа.

– Теперь, Женя, ты знаешь, что у меня не все дома – в прямом смысле слова, – посмеиваясь, закончила она рассказ и наложила себе в тарелку парующего борща, – миндалин не хватает.

– М-да… – озадаченно протянул он, – ну знаешь, у тебя и без миндалин башка варит дай боже…

Ей сделалось приятно, возражать она не стала.

– Мой бывший как-то раз ляпнул, что мой айкью сопоставим с моим ростом, – не без гордости заметила Инга.

– Так и сказал? – изумился Евгений. – Вот хам!

– Я тоже тогда так подумала, что, мол, айкью такой маленький, даже собралась послать Стефана подальше, – Инга усмехнулась, – но он вовремя пояснил, что имеет в виду число сантиметров, составляющих мой рост. То есть сто пятьдесят пять.

– А-а… ничего себе комплимент, тогда он молодец. Но теперь понятно, откуда у тебя такой хриплый голос. Я-то думал потому, что куришь много.

– Не-а, у меня такой с детства.

После недолгой паузы Евгений сказал:

– Как бы то ни было, нет никакой гарантии, что эти сновидения не причинят тебе вреда, раз они уже убили семь человек.

– Это да, согласна, – признала Инга, прихлебывая борщ, и добавила серьезным тоном: – Поглядим, что будет в эту ночь. Шипулин и Рогов были единственными, кто дожили до улыбки. А я ее пережила.

– Тебе, наверное, понадобится помощь? Вдруг что-то все-таки… Я мог бы приехать.

– Но Жень, чем ты мне поможешь, если вдруг что? Да и Наташа вряд ли обрадуется, если ты соберешься со мной провести ночь.

Евгений смущенно угукнул, признавая ее правоту. Она продолжала:

– Нет, знаешь, все-таки я отчего-то уверена, что со мной ничего дурного не случится. Если эти сновидения воздействуют на миндалины таким образом, что доводят людей до жутчайшего состояния, то мне это не грозит.

– А если миндалины – не единственный объект воздействия в мозге? – предположил Евгений.

– Не исключено. Но в таком случае вовсе необязательно, что воздействие окажется негативным или разрушительным, – возразила Инга.

– В принципе, верно, – согласился он, но голос его по-прежнему звучал озабоченно.

– Так что, – рассуждала она, – сегодня ночью все станет ясно. Если опять не случится ничего жуткого, то можно будет, думаю, окончательно признать, что вся эта фантастическая канитель для меня совершенно безопасна. Рано или поздно выяснится, что это такое, следует лишь набраться терпения.

Евгений помолчал, потом тихо произнес:

– Я… боюсь за тебя…

Инга хотела было отмахнуться какой-нибудь поговоркой вроде: «Чему быть, того не миновать», но в последний миг призадумалась. Его слова прозвучали как-то странно, будто бы он на самом деле хотел сказать что-то иное, но не посмел.

– Спасибо, Женя, – вымолвила она после некоторого молчания, – все будет хорошо.

– Позвони мне завтра с утра, лады?

– Обещаю!

Инга доела борщ с пирогами, вымыла посуду и отправилась прогуляться, желая по полной насладиться хорошей погодой, столь редкой для Санкт-Петербурга в это время года.

Неспешная прогулка по набережной помогла упорядочить мысли и чувства, принять и переварить то, что она узнала о своем мозге, о своей болезни, которая сделала ее столь непохожей на большинство других людей. Выделяться из общей массы Инга привыкла еще со школьной поры, но сейчас, в зрелом возрасте, наблюдать вполне осязаемые проявления собственной анатомической уникальности было так необычно.

Нева играла солнечными бликами, волны негромко плескали о закатанный в бетон берег, чайки весело кричали над водой, кружась в беспрестанном хороводе. Вдали виднелся сверкающий в лучах осеннего солнца шпиль Адмиралтейства, острым копьем нацеленный в чистое голубое небо. Жизнь вдруг перестала казаться полной стрессов и разочарований, в ней нежданно-негаданно нашлось место для нежных, теплых чувств, и испытывать их было неописуемо приятно. Даже если они никогда не покинут своей резервации, именуемой душой. Там, спрятанные за колючей проволокой, под зорким оком надсмотрщика, они тихо тлели добрыми, ласковыми угольками.

Инга вернулась домой лишь к вечеру. Привычно помахала сидящим в минивэне бойцам невидимого фронта, в очередной раз подивившись их упорству в стремлении без толку тратить свое время. Ей стало немного жаль ребят, подумала, не принести ли им поесть. Нет уж, перебьются, решила она, весело взбегая по побитым каменным ступенькам на пятый этаж.

Алекс, как ни странно, на связь этим вечером не вышел. Наверное, опять уроки. Но мысли Инги больше занимало ожидание приближающейся полночи – времени, когда она обычно ложилась в постель.

Наконец час настал, и она погасила свет.

13

Вселенная спящего разума взорвалась сиреневым огнем, утопив безграничное пространство в буйном пурпуре. Из эпицентра взрыва медленно выплыли три полоски, сложившись в знакомые очертания. Верхушка серединной линии округлилась, удлинилась, исторгла из себя неудержимый поток радости, заполонивший спящее сознание. И вместе с радостью из иного мира прорвались странные слова:

«Берегись двух бед. Твой дом – западня. Беги!»

Предостережение осело в нейронах и впечаталось в память. Но разум все еще спал.

14

Инга проспала беспробудно до самого утра. Когда открыла глаза, на часах было без десяти девять. Она привстала на локте, глотнула воды из стакана и упала обратно на влажную от пота подушку. В душе всколыхнулось неприятное предчувствие. Да, «страшная буква» вновь окатила волной необычайной радости, как только возникла во сне, но последовавшее за этим предостережение испортило впечатление. И вообще, такое произошло впервые. Никто из прежних жертв полосок ни словом не обмолвился о каких-либо сообщениях. Возможно, до них просто никто не доживал. Как бы то ни было, приснившийся знак оставил четкое и хорошо засевшее в памяти послание, которое насторожило и обеспокоило.

Инга лениво выползла из постели и отправилась в ванную, не прекращая размышлять о странном сновидении и тревожных словах. Стоя под горячим душем, прислушивалась к своим чувствам, которые испытала ночью и утром сразу после пробуждения, – ни малейшего признака того, что можно назвать страхом. Это, конечно, хорошо, но… как-то ненормально: дом – западня, две беды и надо бежать, но ей совершенно не страшно.

После завтрака набрала Жене и рассказала во всех подробностях о своем последнем сновидении и полученном послании, на что Гольдберг лишь недоуменно хмыкнул. А потом предложил запереться на все замки и сообщить в полицию, если вдруг начнет происходить что-то неладное. Инга пообещала держать его в курсе и перезвонить попозже вечером – на этом настоял Евгений, испытывая беспокойство за подругу.

Отключившись, Инга на всякий случай выглянула в окно и убедилась, что фээсбэшники на месте. Если что, можно набрать майору, свои контакты он оставил после первого допроса. Она порылась среди бумаг на письменном столе и отыскала заляпанную чайными пятнами визитку Рыльцева, вложила ее для надежности в кармашек футляра своего телефона.

А что вообще может случиться? Врагов у нее нет, да и красть в квартире практически нечего. Что может с ней произойти в ее собственном доме? Пожар? Взрыв бытового газа? Некая нелепая случайность, которая приведет к трагедии? Инга проверила все розетки и удлинители в квартире, заглянула на всякий случай в электрический щиток, где ровным рядом выстроились четыре пробки-автомата, даже принюхалась, не пахнет ли паленой резиной. Квартира проверку на безопасность выдержала с блеском. Немного расслабившись, Инга оделась и отправилась прогуляться, а заодно посетить ближайший супермаркет, так как запасы продовольствия подходили к концу.

Вернулась домой ближе к вечеру. Над городом сгущались сумерки, холодный ветер гнал рваные серые тучи по стремительно темнеющему небу. Зажглись первые звезды, над крышами домов зависла ущербная луна – бледная, неяркая, вполсилы сияющая с неприветливого небосклона.

Отягощенная четырьмя туго набитыми пластиковыми пакетами, Инга подошла к двери подъезда и попыталась открыть ее ногой, но в этот момент дверь распахнулась и навстречу вышла Тамара Сергеевна, добродушная пожилая женщина в длинном черном пальто и коричневой беретке. Она жила этажом ниже и была одной из немногих жительниц, с которыми Инга в этом доме общалась. Прочие соседи к контактам не располагали. Тамара Сергеевна придержала дверь, Инга, с улыбкой поблагодарив, вошла в подъезд и начала изнурительное восхождение на пятый этаж.

Войдя в квартиру, облегченно опустила покупки на пол прямо в прихожей. Жоська, сонно позевывая, пришла встретить хозяйку. Она подозрительно обнюхала пакеты и, убедившись, что про нее не забыли, направилась неспешной поступью в кухню, где принялась жалобно мяукать.

– Погоди ты… – проворчала Инга, сбрасывая туфли.

Сотовый зазвонил громко и требовательно, вырвал ее из раздумий. Она сняла куртку и достала из внутреннего кармана вибрирующий телефон; вскинула бровь, увидев на экране имя звонившего – Стефан Розенквист. Почему не дождался связи по скайпу? Это было так на него не похоже: рациональный и практичный, он избегал дорогих международных звонков, особенно когда имелась бесплатная альтернатива.

Инга нажала на зеленую кнопку и, приложив телефон к уху, сказала:

– Да, Стефан, здравствуй!

– Привет, Инга, – пробасил на том конце встревоженный голос. – Ты только не волнуйся, но у нас… у нас неприятности.

– Что стряслось?!

– Это касается Алекса…

Куртка выпала из внезапно ослабевших пальцев, Ингу качнуло, она прильнула спиной к стене. В висках застучало, в горле возник тяжелый липкий комок. Она кашлянула и, шумно сглотнув, выдавила с трудом:

– Что с ним?

– С ним все в порядке… думаю, но… – он замялся.

– Да не мямли ты, что с ним? – нетерпеливо вскричала Инга.

– Его забрали, – тяжело уронил Стефан.

На пару мгновений повисла тишина. Инга моргала, соображая.

– То есть? Кто? Как?

– Опека, – мрачно объяснил мужчина, – сегодня днем прямо из школы.

– Что?!

Инга медленно сползла по стене, схватилась на волосы. Дыхание перехватило, сердце заколотилось, как отбойный молоток.

– Как… – пролепетала она, – почему?

Стефан помолчал немного, тихо произнес:

– Вчера он подрался два раза – с Халедом, а потом с его другом… возмущенные родители примчались в школу, и директор немедленно сообщила в социалку.

Инга молчала. Стефан продолжал рассказывать:

– Сегодня пришли две женщины из опеки и полицейская в штатском, увели его прямо с уроков. Решение, как я понимаю, приняли незамедлительно. Я получил на руки постановление суда об изъятии ребенка, когда явился в школу после звонка от директора. Такие вещи здесь происходят быстро…

– Стефан! – заорала Инга, и голос ее захрипел больше обычного. – Мать твою, Стефан. Ты говорил, что держишь ситуацию под контролем. Я предлагала приехать, я…

– Инга, успокойся! – потребовал он. – Все случилось слишком быстро. Суды в особенных случаях выдают решения в течение нескольких часов. Была бы ты здесь, ты ничего не смогла бы изменить…

– Я не смогла бы? – вскричала Инга. – Не смогла бы? Ошибаешься, и я тебе это докажу. У меня билеты на четырнадцатое. Если получится, приеду раньше, а нет – приеду, как планировала, и тогда…

И тогда что? Инга запнулась, не зная, как закончить предложение. Но что-то же можно сделать: связаться с опекой, с судом, с адвокатами, не сидеть же сложа руки, главное – приехать.

– Приезжай, конечно, – сказал Стефан, – я завтра же с утра позвоню моему адвокату, подадим апелляцию.

Инга не удержала всхлип, спросила с дрожью в голосе:

– Где Алекс сейчас?

– Они не раскрывают сведений. Я успел за несколько минут до конца рабочего дня дозвониться до приемной отдела опеки в нашем муниципалитете, но они говорят, информация засекречена по причинам безопасности. Но, согласно общим инструкциям, изъятого ребенка помещают во временный детский дом, а потом начинают подыскивать приемную семью…

– Какую еще, на хрен, приемную семью? – вновь заорала Инга. – Это наш ребенок, Стефан! И у него уже есть семья, даже две!

– Кто спорит-то, – согласился он, – но, как я понял из полученного извещения, они полагают, что Алекс, несмотря на свой возраст, представляет угрозу для окружающих и для самого себя по причине, цитата, неверных ценностных установок, полученных в процессе воспитания.

– Что за бред?! Они с ума посходили!

– Возможно. Подозреваю, что к этой формулировке приложила руку школа, узнаю слог директора фру Трольбэкк. На одном из собеседований она мне сказала, очевидно со слов Хартман, что у Алекса отсутствует коммуникация с учителями, что он ничего им не рассказывает, не пытается просить помощи у взрослых в решении конфликтов, а предпочитает вместо этого использовать силу и устраивать драки.

– Иными словами, Алекс, по их мнению, виноват в том, что он, вместо того чтобы всякий раз жаловаться, решает конфликты сам? Так выходит?

– Получается, так.

Инга сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь взять себя в руки. Вытерла слезы и, опираясь о стену, поднялась на ноги.

– Он пытался, – чуть спокойнее заявила она и, прижав телефон плечом к уху, достала сигареты и закурила. – Он рассказывал, что говорил фрекен Хартман о нападках со стороны друзей Халеда, но эффект был нулевой. Школа не сделала ничего, чтобы защитить Алекса.

– Они, конечно, будут все отрицать, но мы обязательно укажем это в апелляции, – пообещал Стефан, но Инга, казалось, его не слышала и продолжала говорить:

– Он проявляет свою взрослость, Стефан, понимаешь? Взрослые ни у кого не просят помощи, взрослые решают конфликты сами – в его представлении. Он сделал то же самое.

– Только у опеки на этот счет другое мнение. Если мы скажем так, они решат, что мы оправдываем насилие с его стороны. Судя по формулировке в извещении и с учетом контекста событий, они уже так думают: что это мы привили ему так называемые неверные установки, то есть мы научили не жаловаться, а давать сдачи. Поэтому у нас его забрали – по мнению опеки, мы не в состоянии правильно воспитывать детей.

Инга замерла у окна, сделала глубокую затяжку и выдохнула струю дыма в открытую форточку. Вспомнился недавний разговор с Алексом. «Каждый человек должен уметь защищать себя». Этот нравственный императив помог ей в жизни, но привел к катастрофе жизнь сына, сломав ему детство и нанеся чудовищную душевную рану. Кого винить в этом теперь? Муниципальные власти, которые по крайней мере на словах уверены, что помогают ребенку, изымая его из семьи? Или ее саму, которая предпочла быть честной со своим сыном? Получается, что тогда, во время того разговора, ей надо было лицемерить, лгать и отрекаться от собственных слов? Но он непременно просек бы ложь. Алекс аутист, но не дурак, сразу бы понял: мама ему лжет. Он и так был не лучшего мнения о ней, уверенный, что она уехала, стыдясь его диагноза. А поймал бы на лжи, вообще перестал бы уважать.

Докуренный до фильтра окурок ожег пальцы. Чертыхнувшись, она вышвырнула его в форточку и закурила новую сигарету.

Как ни крути, а она выходила виноватой: или в том, что солгала (если бы солгала), или в том, что осталась честна и тем самым подставила сына, научив поступать правильно. Без вариантов. Может, опека права и она в самом деле плохая мать? Да хрен вам, это не опека будет решать. Только Алекс имеет право судить, хорошая она мать или нет. Только он, и никто больше!

– Инга, ты там? – раздалось из телефона.

Она прокашлялась, загасила недокуренную сигарету.

– Здесь я, Стефан, здесь, – проговорила она почти спокойно, – прости, что наорала, не ты виноват в том, что произошло…

– Понимаю, Инга, все понимаю. Мы оба виноваты. – Он помолчал, потом неуверенно добавил: – Мы вернем Алекса. У меня состоялся короткий телефонный разговор с адвокатом, он сказал, что реакция социальных служб в этой ситуации выглядит необычно жесткой, он никогда не сталкивался ни с чем подобным.

– Почему так? – насторожилась Инга.

– Непонятно. Законы написаны таким образом, что многое, даже слишком многое, остается на совести руководителей отдела опеки и зависит от их суждений, убеждений и предположений. Проблема в том, что суды обычно охотно прислушиваются к их мнению.

– Суждения, убеждения. – Инга презрительно фыркнула и добавила с сарказмом: – Законы написаны удобно, вероятно, чтобы исполнительным органам не приходилось слишком обременять себя детальными разбирательствами.

– Ты не одинока в этих предположениях, здесь многие так считают. Но политики убеждены, что так лучше и так правильно.

– Фу, ненавижу лицемерие.

Инга затрясла головой, словно пыталась отряхнуться от чего-то гадкого, грязного. Стефан промолчал, возразить было нечего.

– Я приеду при первой возможности, – заверила его Инга. – Мы вытащим Алекса. С адвокатом или без. Не знаю как, но вытащим. Любой ценой. Постарайся найти место, где его держат, ну этот детдом, разузнай имена руководителей отдела опеки, которые принимали решение об изъятии. Необходимо побольше информации.

– Ты собираешься штурмовать интернат? – невесело усмехнулся он.

– Стефан, я не шучу. Я вытащу его любой ценой, повторяю. Мне бы только приехать…

– Да какие уж тут шутки. Приезжай как можно скорее, Инга. – Короткая пауза, потом: – Мне страшно, и… тебя очень не хватает.

Признание ошарашило, особенно из уст этого сдержанного и обычно бесстрастного человека, но, если призадуматься, его реакция была вполне объяснима. Да, он вроде бы не один, с ним Моника, которая помогает и заботится… но кто станет себе жопу рвать за чужого ребенка? На самом деле он там совсем один.

– Спокойной ночи, Инга.

– Ага, спокойной, как же! Откуда взяться покою… Ах, прости, и тебе тоже. До связи.

Инга отключилась и швырнула телефон на письменный стол.

Ее трясло. Она отправилась в ванную, встала перед раковиной и вывернула кран до упора. Принялась умываться ледяной водой, пока не закоченели ладони и кожа на щеках. Затем выпрямилась, посмотрела на дверцу шкафчика. На нее из мира зазеркалья глядело осунувшееся костлявое лицо с сизыми мешками под красными глазами, с тонкими губами и узким острым подбородком. Волосы у лба и висков намокли, слиплись и встопорщились коричневыми стручками, по щекам бежали капли воды, смешанные со слезами.

Шанс в ближайшее время объясниться с сыном медленно уползал в небытие. Инга сознавала, что попытка вернуть ребенка через суд, скорее всего, завершится неудачей, ведь в таких тяжбах суды чаще принимают сторону социальных служб. Поэтому если когда-то и удастся увидеть Алекса, то произойдет это в лучшем случае в присутствии представителей опеки. И как часто можно будет тогда видеться? Раз в месяц? Раз в квартал? В таких условиях и поговорить-то толком не получится, а что-то изменить в его отношении к ней и подавно. Ребенок так и будет думать, что мама его стыдится и поэтому бросила и уехала. Вырастет с этой мыслью, которая с годами из предположения и подозрения превратится в данность, в доказанный и не подлежащий сомнению факт.

Чью сторону примет шведский суд? Иностранной мамаши, которая уехала от своего ребенка в Россию, но при этом продолжает втюхивать в него неполиткорректные установки? Отца, который не сделал ничего, чтобы оградить ребенка от неприемлемого влияния? Или заботливых работников опеки, отважно и решительно избавивших ребенка от сомнительных, на их взгляд, моральных принципов, столь чуждых обществу, в котором ребенку расти и жить?

Другой матери, окажись она в этой ситуации, стало бы страшно. Дико страшно – сиреневые полоски отдыхают. Но Инга не чувствовала ничего, кроме тяжести в сердце, тревоги и отчаяния. Она потеряла сына во всех смыслах слова. Ей предстояло жить с чувством вины, как и Алексу – с убеждением, что родная мать считает его неполноценным. Этот статус-кво, по всей вероятности, уже не изменить.

– Сука! – хрипло выкрикнула она и с размаху ударила кулаком в зеркало напротив. Паутинка трещин разбежалась по стеклу. – Дура! – Еще удар, и на белую керамику умывальника закапало алым. – Уродка! – Третий удар пробил в дверце дыру, и острые осколки стекла вперемешку с кусками фанеры звонко осыпались в раковину.

– Хрен вам! – процедила Инга и уставилась широко раскрытыми глазами на окровавленные костяшки пальцев, словно они принадлежали другому человеку.

Три глубоких вдоха уняли бешено колотящееся сердце. Инга наскоро промыла несколько порезов, побрызгала в них мирамистином и тщательно перевязала руку. Едва затянув узелок бинта, она кинулась в гостиную, села за стол и включила компьютер.

Четверть часа поисков увенчались успехом: на завтрашнем рейсе авиалиний SAS до Стокгольма нашлось свободное место. Билет в один конец оказался почти в два раза дороже купленных заранее билетов туда-обратно на четырнадцатое. Но Инга без колебаний кликнула по кнопке «купить» и через несколько минут распечатала копию электронного билета.