Возвращение черной луны

Все равно бы спокойной жизни, о которой вы с Катькой для него мечтаете, не получилось. Потому что он, как и я – меченый! Мы другими быть не можем. Нас сломали еще в молодости, а может еще раньше. Большая рыба маленькую целиком глотает. Только где, когда – знать бы!.. И ты, Лорхен, это нюхом своим стервозным учуяла, что и тебя могут поломать… вот ты и убежала из этой огромной тюрьмы на волю.

«А ведь он прав, – подумала Лора, – разве меня не ломали?»

Память угодливо подкинула картинку: Сладострастная физиономия патологоанатома Цишина, склоненная над ее лицом. Его узкие, лезвиями губы, впивающиеся в ее рот. И запах, пронзительно тонкий запах тления… Лора резко развернулась, скинула картинку под ноги, как учил ее американский психоаналитик, растоптала. «Пошла вон, лихоманка, во тьму ночную, в овраг зыбучий, в глубь морскую, где и рыба слепа». – Закончила русским заговором, подслушанным в детстве у бабки Ольги Петровны.

– Ты, Лорхен, просто ничего не понимаешь в нашей жизни. Не русская ты уже. Может, тебе на чужбине сладкое и не в горчицу. А нам на родине и хрен за леденец. Русский простой человек без родины не живет. Слишком далека ты от родного народа. Кто-то приблизительно так говорил из литературных классиков или из политиков. А ты же иностранка! Эти пенки, веники, груздочки, огурчики теткины опротивят тебе через неделю. И уедешь ты в свою цивилизацию. А мы тут помрем сами по себе и вместе со своей исторической родиной. Потому как судьба наша такая. И будем мы лежать на родном погосте, вместе с нашей прародительницей. И журавли над нами пролетят. Милые наши журавли!

И ветры нас обдуют. И береза желтый лист обронит. И ежевика на могилке вырастет. Сладкая черная ежевика на могилках самая-самая!.. Давай за это выпьем, Лорхен! Вот за это только и стоит выпить. Ни за здоровье, ни за что другое. А только за это – как за вечную ценность. Опять же говорит русская пословица, именно про нас – доля есть, да воли нет.

– Философ доморощенный! Катя забрала обе бутылки. – Напомнила Лора.– Сердце щемило, говорило, прав твой дядька, деревенский алкоголик, прав.

– Несмотря на то, что в общих рассуждениях ты прав, – вынуждена была признать она, – ты не прав в частностях, и это тебя губит. Думай о себе, а не об общем.

– И я также говорю. А он – заткнись, да заткнись! Я, говорит, радею за все человечество, а не за себя. – Вставила свое Валька.

– Все человечество любить легко. Себя любить трудно. А ближнего, как трудно любить! И хочешь, а не получается! Я вот, Вальку разве не люблю? Люблю. А за что ж ее не любить?

Валька даже зарделать от признания, засияла глазами, опухшие руки свои стала гладить.

Впрочем, дальше Серега распространяться о любви к Вальке не стал, но она уже и услышанным была горда и довольна.

– Об этом еще русские классики писали.– Вздохнула Лора.

– Не скажи! Проблемы отцов и детей резко изменились. Другие теперь программы. Как выжить, брошенным своей страной, системой… Впрочем, это я не о себе. Я, как всегда, не жалуюсь. А что касается тебя – думай о себе… Ты правильно, по-американски думаешь. А мы русские. Сколько бы ни думал, русский человек все равно заскучает. Обречен он на скуку смертную в своем родимом захолустье! А вот об общем думать и приятно, и благородно.

– Не велено тебе пить! – зашептала ему Валентина. – Хватит про программы да, про думки свои. Поешь лучше. Ты ж три дня ничего не ел толком.

– Мне что впервой? Да это ж грех – рубать такой закусон, и не опрокинуть стопарик! – на губах Сереги снова зазмеилась улыбка, он снова был готов балагурить. Морщины на помятом лице слегка разгладились и лукавые глаза ярко по-горчаковски заблестели.

А Лоре стало маетно. Она поднялась и пошла во двор.

Этот запах едва не опрокинул ее с порога. Запах детства, в котором смешался аромат душицы, затерявшейся в сене, сырокопченого свиного окорока, подвешенного на черном потолочном крюке в холодном амбаре, вместе с запахом скисшего молока, забытого в алюминиевой кружке на узком подоконнике сенец и пыльной сутемени, попрятавшейся по углам. А еще деревенских пряников, испеченных из грубой серой муки, посыпанных сверху сахарком, с грубым узором, сделанным вилкой для красоты и пропеку, заложенных от ребячьих глаз на долгое храненье в старой дырявой кастрюле… Она прислонилась к косяку двери и замерла, вбирая в себя, каждой порой своего существа эти струи, идущие с разных сторон.

В крыше крытого двора с конца марта месяца были отворены окна, и сквозь них виделось небо – темно-синее в звездах. Сколько ни смотрела Лора в небо, а запомнить звезды никак не могла. И где эта Венера, которая делает ее для всех желанной женщиной? И где этот Меркурий, который приносит деньги по одному ее желанию? Но сейчас подглядывающие в окно крестьянской крыши звезды показались ей как никогда далекими.

Катя, оказалось, сидела на лавочке у бани. На коленях, в переднике лежали перед ней две бутылки водки.

– Выходят уже мужики. Намылись. – Сказала она раздумчиво, завидев Лору. Сказала так, словно после их выхода произойдет что- то еще, к чему надо готовиться. Впрочем, так оно и было.

– А я все в себя придти не могу от неожиданности. Сколько сегодня всего свалилось. – Вынула из кармана передника рюмку – Выпьем, Лорка! День-то, какой великий!

Они выпили по очереди, не ощущая горечи водки.

– И пацанов до сих пор нет. Вот ведь варнаки! Могут и не придти. А ты тут переживай за них всю ночь. А сука та крашеная и думать забыла о детях своих. Шляется где-то…

Дверь бани открылась, и вместе с клубком пара вывалились мужики. Одетый в чистые слегка коротковатые для него брюки и хлопковую хорошо отглаженную рубашку с коротким рукавом, Алексей выглядел очень молодо. Порозовело вытянутое бледное лицо с прекрасными черными горчаковскими глазами, словно нарисованными художником. И вот что отметила про себя Лора – ни единой наколки на руках, ни печати тюремной, которая запечатлевается в облике, взгляде, движениях. И это после стольких лет тюрьмы!

Сели за стол снова и Лора отметила про себя как ест Алексей Горчаков – без жадности, спокойно, несет ложку ко рту бережно. Плечи выпрямлены, голова слегка склонена, глаза видят сотрапезников. Он ел так, как будто бы только и делал в жизни, что пировал в ресторанах да по гостям ходил. А Серега, так тот просто навис над едой, локти на столе, торопится, ест шумно, смотрит в тарелку и будто удивляется – куда так быстро исчезает пища?

«Чисто, дитя». – Говаривала про него мать Ольга Петровна.

«И это братья! – изумилась Лора про себя. – Какие же они разные. И как сумел Алексей сохранить в тюрьме это благородное спокойствие, эти манеры?»

Лора помнила, что Алексей всегда отличался спокойным нравом, не суетился, не терпел торопливости, делал все обстоятельно. За что бы он ни брался, все получалось у него отлично. Но с девушками не везло с юности. Одна не дождалась его из армии, вторая не оценила его романтической натуры, ушла к другому, который трепал ее и не ценил. А Алексей окончательно разочаровался в женщинах, которые даже не пытались понять глубину его спокойного, жертвенного, но пылкого внутри характера.

Сейчас Алексей не смотрел на брата. Зато, поднимая глаза от тарелки с нежностью и глубокой тоской, вглядывался в лица Лоры и Кати, то его взгляд останавливался на лице племянника. Серега боялся смотреть в его сторону.

Поужинали молча, назначенный в честь приезда Лоры пир, неожиданно перешел в тихий ужин. Катя сидела рядом с Алексеем, и все подкладывала ему.

– Ешь, ешь, родненький мой братка, – приговаривала, – отощал на тюремных харчах. Ну, да ничего. Откормлю я тебя, отогрею.

Выпили еще по паре рюмок, и хозяйка скомандовала отбой. Серега с Валентиной удалились. Владимир вышел с ними, чтобы сделать обход деревни, надеясь, что его пацаны где-то неподалеку.

– Кать, ты постели мне на печке, – попросил Алексей, – страсть как мечталось на печке поспать, дома… Мамаша говаривала: На печи всегда красное лето… Помнишь?

Лоре тоже хотелось спать, она просто рухнула на мягчайшую пуховую перину в кровать, украшенную до сих пор сияющими серебряным блеском металлическими набалдашниками. На этой кровати некогда зачали ее мать с отцом.

Катя легла последней.

– Спокойной ночи! Полезла Катерина на свою перину.

Она еще повыглядывала в окна, в ожидании сына с внуками, повздыхала и, наконец, затихла, высвистывая носом лишь тонкую трель. И на эту трель, как на гудок, сообщивший о конце дневной смены, завозились под полом мыши, запищали, зашуршали старой соломой.

Одна жизнь угомонилась, другая вступила в нее.

Владимир дважды обошел деревню, – пацанов, как корова языком слизала. Не было их ни у клуба, где молодежь постарше устраивала дискотеки, ни у старицы, где молодняк жег костры, сообщая небу о себе. Свет во всех окнах погас, деревня успокоилась, угомонились собаки. Только слышен был вздох коров в летних пряслах да фырканье разомлевших после вечерней кормежки свиней в своих узких стайках.

В горчаковском дворе бряцал цепью овчарка Дин, тоже не спалось, видимо, – ему сегодня пришлось полаять на незнакомых людей, побеспокоиться, и даже обильный ужин с праздничного стола не принес старой собаке успокоения. Владимир присел на лавочку, закурил. Собачка Малышка, заслышав его, вылезла из-под ворот и уселась рядом.

События последних часов этого вечера были настолько волнующими, что он забыл о своей, кажется, навечно поселившейся в его груди боли. Он сунул руку в карман и яростно скомкал извещение. Это извещение пришло утром, а днем он уже побывал в милиции, в знакомом кабинете, путь к которому его ноги знали наизусть.

Майор Виктор Петрович Катенин, ведший дело об исчезновении его жены Ирины Кудиновой, наконец, известил, что дело закрыто, – в соседней Омской области был найден труп женщины, по всем приметам совпадавший с описанием Ирины. Главной приметой были две золотые коронки на зубах, стоящие подряд – на третьем и четвертом зубе с правой стороны. Майор спросил, не желает ли он съездить на опознание? Владимир отрицательно покачал головой.

Так как других живых родственников у нее не было, вопрос снимался.

– Почему вы не спрашиваете, при каких обстоятельствах погибла ваша жена? – поинтересовался Катенин.

– Не хочу. – Владимир поморщился. – Какая разница. Смерть есть смерть. У нее могла быть только эта смерть. Другой не заслужила она.

– А останки? Забирать останки вы тоже не будете?

– Зачем, если ее похоронили? Пусть покоится.

– Логично, – закончил майор, но чарез паузу добавил, – похоронили под номером. Без креста. Все равно не по-людски. Впрочем, дело ваше. Вас можно поздравить, как это ни странно звучит.

– Да совсем это не странно, во всяком случае, для меня. В каком-то смысле, да, можно поздравить. Хотя бы потому, что история эта закончилась. Устал я за четыре года, вы не представляете… Дети к тому же измотали.

– Стало быть, дети не совсем благополучные? – с осторожностью в голосе поинтересовался майор.

– Стало быть. – Вздохнул Владимир. – Не справляюсь, и сладу никакого с ними нет.

– Ну, бывайте, Владимир Петрович. Всяких благ вам. – Напутствовал Катенин. – А дети, это, конечно, не дай Бог никому. К тому же без матери. Какая никакая мать, а это лучше, чем ее нет никакой.

– Не знаю. – Честно сказал Владимир.

Спускался со второго этажа по лестнице – ноги были ватными, держался едва не обеими руками за перила. Неужели история эта закончилась, и его больше не будут подозревать в убийстве собственной жены? Больше он сюда не придет. Заключение о смерти Ирки ставило точку. Но точка ли это?

– Что я скажу пацанам? – впервые за весь день задал он себе вопрос. – Может, лучше молчать дальше. Они-то, поди, ждут ее, надеются на возвращение. Может, эта надежда им помогает, дома удерживает. А если сказать, окончательно почувствуют себя сиротами – хуже будет. Убегут сдуру. С них станется. Убегали ведь. Первый раз ссадили их с поезда на станции Петухово, на границе Казахстана и России. Второй раз упороли аж к Красноярску автостопом. Истории по дороге сочиняли о больной бабушке, которая их ждет, не дождется в далекой сибирской деревеньке. Страсть к передвижению у них, видно, уже была в крови от матери. Ездил он в тот приют, привез назад – отмыл, одел, а потом выпорол ремнем – неделю оба на задницы сесть не могли. Присмирели вроде. Но надолго ли? Дома стенка шведская, гантели, гири, штанга – все для них, лишь бы удержать. Ан не выходит. И все, старший, Димка заводит, исподволь, тихо-тихо… Учеба напрочь запущена, оба второгодники, хотя такие ушлые ребята, и так быстро и красиво соображают, что дураками вряд ли можно назвать. Но ум какой-то колючий, нервный, извращенный. Старший в уме что-то держит всегда такое, что страх берет заглядывать в голубые, прозрачные, острые, как лезвия его глаза. И каждый раз узнает он в нем мать, повадки Иркины подлые, хитрые, воровские. А Олежка просто хвостом, в услуженье у него.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.