Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова

– Гарри! Я не могу согласиться ни с одним твоим доводом, и даже, скажу больше, я полагаю, что ты и сам-то находишься в полном раздрае с самим собой!

Лорд Генри пригладил остренькую коричневую бородёнку и постучал по носкам своих лакированных башмаков кончиком эбеновой трости с кисточками.

– Эдакий вы типичный островной англикашка, Бэзил! Делая вторично это замечание, вы вторично ныряете в одну и ту же вонючую английскую лужицу. Если кто-нибудь разматывает какую-нибудь мысль перед англичашкой, – это всегда засада, – он совершенно не задаётся вопросом, истинная ли она или это просто в корне какая-то заморочь. Единственно, чем он при этом заморачивается, так это тем, что свято верит при этом в то, что утверждает. А между тем статус любой мысли ничуть не зависит от честности человека, который её высказывает. Напротив, по всей видимости, чем меньше человек демонстрирует честности, тем сильнее и логичнее должна быть выражена мысль, так как только в этом случае она не содержит оттенка его эмоций, за ней не влачится тень его нужд и над ней не нависает груз его тайных помыслов и предрассудков. Но не в моей власти обсуждать теперь с вами политические, социальные или метафизические темы. Сами люди кажутся мне более важными предметами, чем понятия или принципы, хотя беспринципных людей на свете больше всего. Расскажика мне лучше всё, что ты знаешь о Дориане Грее? Как часто вы с ним видитесь?

– Каждый день! Счастье покидает меня в тот день, когда я с ним не смог увидеться. Он абсолютно необходим мне!

– Страннее странного странючая страна! Глядя на тебя, Бэзил, трудно заподозрить, что для тебя есть что-то более значимое, чем твоё искусство.

– Дориан для меня теперь значимее любого искусства! – крайне серьезно ответил художник, – Одна мысль терзает меня, Гарри, я думаю, что в истории человечества есть две очень значимые вехи. Одна – это взрыв новых средства выражения в искусстве, и другая – явление новых имён и личностей в жизни и в творчестве. С течением времени облик Дориана Грея приобретает для меня то же значение, какое для художников старой Венеции имело изобретение масляных красок, или для поздней средиземноморской скульптуры – фигура Антиноя. Я не только срисовываю, не только пишу портреты Дориана, – это уже минувший этап. Отнюдь нет, он для меня значимее, чем просто модель. Не буду лгать, будто я испытываю недовольство тем, как я написал его портрет, или что его красота столь совершенна, что искусство не способно отобразить её. На деле в мире нет ничего такого, что не может быть выражено средствами искусства; я понимаю, что всё, написанное мною и связанное с Дорианом Греем, – просто прелестно, и много совершеннее всего, что я когда-либо произвёл на свет. Но неким божественным образом – не знаю, понятна ли будет моя мысль -его уникальность подарила мне абсолютно новую манеру в искусстве, даровала новый чарующий стиль. Все вещи отныне воспринимаются мной совершенно по-другому, я открываю их с другой стороны. Теперь я способен отобразить жизнь в таких формах, какие раньше были совершенно сокрыты от меня. «Мечты о форме в годы размышлений» – напомните, чьи это слова? Не могу сказать, но это именно то, чем для меня стал Дориан Грей. Уж явление рядом этого мальчика – а это воистину мальчик, хотя ему за двадцать лет… – одно уже его появление… ах! не ведаю, способны ли вы представить себе его значение для меня? Неосознанно он открывает мне контуры новой волны, в которой должны быть слиты страстная чувственность романтизма и всё совершенство эллинской культуры. Гармония духа и тела, – можно ли грезить о большем! В безумии мы разделили две эти сущности и заменили их вульгарным реализмом и пустопорожним идеализмом. Ох, Гарри! Если бы ты мог понять, что такое для меня Дориан Грей! Вспомни мой пейзаж, за который Эгнью сулил мне невероятную цену, а я не счёл нужным с ним расстаться? Это была одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я творил ее, Дориан Грей был рядом со мной. Какие-то неуловимые флюиды перекинулись от него ко мне, позволив мне в обыкновеном пейзаже узреть чудо, коего я неустанно и тщетно искал.

– Бэзил, ты сразил меня! Я обязан увидеть Дориана Грея!

Холлуорд вскочил и быстро заметался взад и вперед по саду. Спустя немного времени он вернулся и сел на скамью.

– Послушай, Гарри, – сказал он, – Дориан Грей для меня – усилитель, катализатор искусства. ты, может статься, не увидишь в нём ничего, что вижу я. Но для меня он – всё!. Нигде он не присутствует сильнее, чем там, где его изображение отсутствует! Я уже, кажется, говорил, что он гипнотически вселяет в мою работу новый революционный подход, новый стиль. Я вижу присутствие его влияний в трепете иных линий, в тонкости и свежести некоторых тонов. Вот и всё!

– И почему тогда ты отказываешься выставлять его портрет? – спросил лорд Генри.

– Потому что, бессознательно я внёс в портрет чрезмерное проявление влюблённости, нет, скорее, сверхсимпатии, о которой я, разумеется, даже словом не мог обмолвится с ним.. Он до сих пор остаётся в неведеньи, и я надеюсь, никогда ни о чём подобном не догадается! Это так сакрально! Но все остальные могут учуять истину, вопреки тому, что я меньше всего хочу обнажить свою душу перед их равнодушным и любопытствующим вниманием. Ужаснее всего – увидеть моё сердце на предметном столике их микроскопа. Там слишком много моей души, Гарри, слишком много моих самых сокровеннейших тайн..

– Поэты не столь чувствительны, как ты. Их изощрённость учитывает, как великие страсти умножают тиражи их книг. В такие времена одно лишь разбитое сердце способно выдержать массу изданий!

– Я презираю таких псевдо-поэтов! – воскликнул Холлуорд. – Художник обязан создавать прекрасные вещи, но упаси бог ему вкладывать в них хоть частицу своей частной жизни. В наш век люди смотрят на искусство, как на некую нудистскую автобиографию. Там обязательно должен присутствовать откровенный эксгибиционизм! Мы уже забыли, что красота может быть отвлечённой. Если мне будет дарованы годы жизни, я буду демонстрировать миру только абстрактную красоту, в силу чего мир никогда не должен увидеть мой портрет Дориана Грея.

– По моем умнению, ты абсолютно неправ, Бэзил, но спорить с тобой совершенно бесполезно. Спорят только внутренне ущербные люди! Скажи мне, Дориан Грей и в самом деле столь дорог тебе?

Несколько секунд художник обдумывал ответ..

– Его привязанность ко мне очень велика! – ответил он после недолгого молчания, – Осмелюсь предположить, что он любит меня. Я лью на него так много елея! Я нахожу извращённое удовольствие в том, чтобы говорить ему такие слова, о которых потом испытываю чувство стыда и сожаления. Он, в сущности, чрезвычайно добр ко мне, и мы часто проводим время у меня в мастерской, беседуя о разных разностях. Но порой он ведёт себя ужасно дерзко, и похоже, ему, доставляет наслаждение портить мне настроение. И в такие мгновения, Гарри, я ощущаю, что вверил всю свою душу существу, которое обращается с ней не лучше, чем с каким-нибудь растением или цветком, который можно засунуть в карман костюма, или со значком на груди, удостоверяющим его тщеславие, или наконец с игрой летнего дня.

– Летние дни почти бесконечны Бэзил, – проронил лорд Генри, понизив голос, – Держу пари, он тебе наскучит раньше, чем ты ему! Это, конечно, страшная история, но ведь гений – товар гораздо менее скоропортящийся, чем красота! Именно этим объясняется наше маниакальное устремление подниматься по ступеням образования. В отчаянной борьбе за существование мы мечтаем приобрести союзника в виде чего-нибудь сверхценного и непреходящего, захламив свой ум ради этой цели грудами всякого мусора, ненужными фактами и никчёмной информацией, думая, что таким образом нас не выкинут с занятых нами позиций подрастающие поколения. Человек эрудированный – вот идеал современного мира. А разум эрудита – на самом деле – какая жуткая штука! Издали он напоминает лавку старьевщика: всюду набитые ватой чучела, всякие сгнившие чудища и пыль кругом, а на ценниках фантастические цифры. Здесь всё переоценено во много раз! Это – мыльный пузырь, каждое мгновение готовый лопнуть! И все-таки я уверен, что ты устанешь от него первым. В одно чудное утро ты взглянешь на Дориана Грея, и он предстанет тебе вовсе не такой желанной моделью, как всегда, или голос его вдруг надоест и станет раздражать, может быть его тон вдруг покажется тебе дерзким, или какая-нибудь мелочь в его облике неожиданно станет тебе ненавистна, или всё вместе опостылеет и превратится в отвратительную серую докуку.. Так бывает! Тогда в глубине души ты начнёшь сетовать на его несовершенства, упрекать его в том, в чём он совершенно не виноват и наконец придёшь к совершенно естественной, очевидной мысли, что он тебя предал. Ты перестанешь трепетать, ожидая его, его приходы станут тяготить тебя и наконец в очередной визит ты будешь холодно и равнодушно молчать, избегая даже взглянуть на него. Смотреть будет страшно, как вы переменитесь и станете другими в одно мгновение. То, что ты поведал мне, это – настоящий роман, художественныое произведение, только так можно охарактеризовать его, но надо всегда помнить, что в любом романе самое скверное – это то, что делает роман абсолютно неромантичным!

– Гарри, что ты мелешь? Пока во мне теплится жизнь, образ Дориана Грея будет всегда пленять меня! Тебе не дано почувствовать то же, что дано ощущать мне! Ты и сам порой меняешься на глазах!

– Ах, дражайший Бэзил, вот именно по этой причине я и могу понять тебя. Неизменная верность познаёт лишь поверхностные стороны любви. Только измена позволяет почувствовать сладкий вкус ужасной трагедии!

Лорд Генри извлёк из изящной серебряной, коробочки спичку и с самодовольством, подводящим черту всей мудрости мироздания, закурил папиросу. В зеленой, лакированной листве плюща чирикали и возились счастливые воробьи, и синеющие тени облаков, словно стаи небесных ласточек, метались по траве, играя в догонялки и прятки. Как удивительно покойно было в саду! И как прекрасны по сути чувства людей, они гораздо возвышеннее их мыслей! – уверился Лорд Генри. Собственная душа и чувства друзей – вот самые потрясающие предметы во Вселенной.

Он не без тайного удовольствия вспомнил тот скучный приём, о котором совсем забыл, сидя у Бэзиля Холлуорда. Отправься он к своей тетке, он, наверняка, столкнулся бы там с каким-нибудь лордом Гудбоди, и поневоле должен был бы терпеть нудные речи о кормлении бедняков и устройстве богаделен для бездомных. Это было бы просто невыносимо! Каждый класс мусолит добродетели, в которых ему нет особой нужды особенно упражняться. Богатеи долдонили бы о ценности рачительности, а общественные трутни с пеной у рта доказывали бы благотворность ежедневного честного труда. Как приятно никогда не связываться ни с чем подобным!

Воспоминание о тетушке, как будто оживило в его мозгу какую-то мысль. Он обратился к Холлуорду, проронив:

– Друг мой, я сейчас кое-что впомнил…

– Что, Гарри?

– Я вспомнил, где впервые мне пришлось услышать имя Дориана…

– Где же? – спросил Холлуорд, поневоле начиная хмуриться.

– Не надо смотреть на меня так сердито, милый Бэзил. Это случилось у моей тетушки, леди Агаты. Она поведала мне мне, что откопала где-то миленького юношу, который пообещал пособить ей в Ист-Энде, и сообщила, что его зовут Дориан Грей. Заметь, она, и словом не обмолвилась о его красоте. Женщины и в особенности добродетельные, по большей части сскверные ценители внешней красоты! Она лишь намекнула, что встреченный ей юноша весьма серьёзен и добросердечен, после чего передо мной сразу встал образ мрачного очкарика, с жидкими сальными волосами и сплошь веснусчатой физиономией, которая опирается на длинные, нескладные конечности. Сожалею, что тогда у меня не было возможности предположить, что это ваш друг!

– Я просто счастлив, что ты не знал его, Гарри!

– Почему?

– Я не желаю, чтобы ты познакомился с ним.

– Не хочешь, чтобы я с ним ббыл знаком?

– Нет!

– Мистер Дориан Грей уже в мастерской, сэр, – доложил, сходя в сад, лакей.

– Ну теперь тебе всё же поневоле придется меня с ним познакомить! – со смехом всплеснул руками лорд Генри.

Художник посмотрел в лицо слуге, который, щурясь от Солнца, стоял перед ним,.

– Паркер! Попросите мистера Грея обождать! Я скоро приду!

Слуга склонился в поклоне и припустил по дорожке к дому.

Тут Холлуорд метнул взгляд в сторону лорда Генри.

– Дориан Грей – мой преданнейший друг, – сказал он, – Он прекрасный, чистый, хороший юноша. Ваша тетушка ничуть не ошиблась в своих отзывах о нём. Только не испорть его! Не стоит и пытаться на него влиять. Ты сам знаешь, как пагубно могло бы быть твоё влияние на него! Свет не сошёлся на нём, и в мире довольно других интересных персон! Прошу тебя, не кради у меня моего единственного Дориана. Этот человек – последний источник всей прелести моего искусства, моё мастерство – целиком на его совести, так получилось, что всё сущее во мне зависит теперь от него! И Генри, знай, я целиком и полностью надеюсь на тебя!

Холлуорд как будто выдавливал из себя каждое слово по отдельности. Казалось, слова срывались с его уст, доставляя ему почти физическую боль.

– Не говори глупостей! – отмахнулся лорд Генри, и улыбнулся. Он взял под руку Холлуорда, и почти силком втащил его в дом.

Глава II

Они прошли в комнату, где увидели Дориана Грея. Расположившись спиной к вошедшим, он сидел за роялем, и лениво листал альбом «Лесных Картинок» Шумана.

– Какая прелесть! Мне пренепременно надо их разучить! Это так восхитительно! Дашь мне их на время, Бэзил?

– Это зависит от того, насколько серьёзно ты отнесёшься к позированию! – сказал он тоном замшелого ментора, – Конечно же дам, Дориан!

– Ох, если б ты знал, как мне тошно позировать! И честно говоря, я порой думаю, на кой чёрт мне портрет в натуральную величину? – капризно ответил юноша, игриво поворачиваясь к вошедшему.

Впрочем, увидев лорда Генри, легкая краска стыда и смущения залила на мгновение щеки, юноши, и он поспешно вскочил с места.

– Прошу прощения, Бэзил, – сказал он, – но я не подозревал, что вы пришли не одни.

– Это лорд Генри Уоттон, мой старый друг по Оксфорду. Я только что разрекламировал ему вас, рассказав, как прекрасно вы умеете позировать, а вы взяли да и всё испоганили всё своим стариковским брюзжанием!.

– А вы уж точно не испортили мне удовольствие наконец-то встретиться с вами, мистер Грей, – засмеялся лорд Генри, подходя к юноше, чтобы подать ему руку, – Я слишком наслышан о вас от моей тетушки. Вы – первый в ряду её любимчиков и, боюсь, в то же время и главная её жертва.

– У леди Агаты в настоящий момент я нахожусь в глубокой опале! – наигранно-покаянным голосом ответил Дориан, – Я клялся ей, что во вторник составлю ей компанию для похода в какой-то загадочный Вайтчепельский клуб, и к несчастью напрочь позабыл об этом. Мы договорились играть с ней на рояле в четыре руки, даже, кажется, это были целых три пьесы. Хорошо бы, если бы это было в два часа! Не уверен, что она мне скажет теперь при встрече одни комплименты. Я даже опасаюсь отныне ездить к ней! Боюсь, что она заказала для меня гильотину!

– Клянусь, я замирю вас с тетей! Она в совершенном восторге от вас. Кто бы сомневался, я уверен, что ваше отсутствие не было замечено никем. Публике, наверняка показалось, что и так играли в четыре руки. Как только тетю Агату допускают до рояля, грохочет она минимум за двоих. Лучше бы ела за четверых!

– Секреты тётки Агаты, донесённые вами до сливок нашего эстеблишмента ужасны и едва ли лестны для меня! – хохоча, отвечал Дориан.

Лорд Генри кинул на него быстрый взгляд. Да, несомненно, этот молодой парень был необычайно импозантен. Алые губы так тонко очерчены, точь-в-точь, как у Аполлона, у него большие голубые глаза и роскошные, золотые кудри. Красавчик! Лицо его оказалось очень привлекательно, его черты концентрировали нечто, поневоле вызывавшее абсолютное доверие, и во всём его облике и лице сквозила сама непорочная чистота и пылкий идеализм юности. От него волнами исходило ощущение, что жизнь пока что ещё не тронула и не загрязнила его души. Стоило ли удивляться, что Бэзил Холлуорд столь бережно носил это чудо на руках и так боготворил его!

– Мистер Грей! Пожалуй, вы чересчур прекрасны, чтобы пускаться в хляби мирской благотворительности! Мистер Грей, да, да, пожалуй, вы чересчур прекрасны для всего этого!

Лорд Генри кинулся к дивану и, уединившись на нём, хлопнул крышкой портсигара. Xоллуорд, хоть был с головой погружён в приготовление кистей и красок, услышав последнее замечание друга, принял тревожный вид и после некоторой паузы в разговоре бросил быстрый взгляд на приятеля и как бы, колеблясь, сказать ли это или нет, всё-таки произнёс:

– Гарри, мне кровь из носу необходимо сегодня же закончить эту работу! Надеюсь, ты не будешь сердиться, если я попрошу тебя испариться и покинуть мою мастерскуюу? Ты можешь отправиться куда угодно, хоть в угодья господа, хоть к чёртовой матери! Я всё прощу!

Лорд Генри ухмыльнулся и посмотрел в сторону Дориана Грея.

– Мне испариться, мистер Грей? – спросил он.

– О, что вы говорите, пожалуйста, прошу вас, лорд Генри, не уходите, не покидайте нас! Бэзил что-то опять сегодня в мрачном расположении духа, я вижу, а я не выношу в то время, когда он чернее тучи, погружаться в благотворительность. Когда ты занимаешься благотворительностью в мрачном расположении духа, благотворительность почти всегда вредит беднякам!

– Не уверен, мистер Грей, стоит ли уточнять мою мысль! Это настолько нудная тема, что о ней пришлось бы говорить долго, нудно и всерьёз. Но конечно теперь, раз вы так упорно меня просите остаться, я не могу не удовлетворить вашу просьбу! В сущности, ведь я понимаю, что тебе это, Бэзил, всё по барабану, не так ли? ты не раз рассказывал мне, что тебе легче работать, когда кто-нибудь развлекает того, кого ты пишешь!

Холлуорд закусил губу.

– Нет проблем! Коль Дориан возжелал этого, то ты, без сомнения, должен быть здесь. Причуды Дориана – закон для всех окружающих, кроме него самого.

Лорд Генри взялся за перчатки и шляпу.

– Несмотря на твою настойчивую любезность Бэзил, прошу прощения, я должен вас покинуть! Мне нужно идти. У меня назначено рандеву с одним типом в Орлеанском клубе. До свиданья, мистер Грей. Наведайтесь как-нибудь ко мне на Кёрзон-стрит. В пять часов я почти всегда торчу дома. Только оставьте записочку, если захочется зайти. Было бы очень обидно, если бы вы не застали меня.

– Бэзил! – заволновался Дориан Грей, – Если лорд Генри Уоттон покинет нас, то и я не останусь здесь. У вас всегда во время работы рот на замке, а торчать на подмостках, всё время стараясь казаться весёлым, это так ужасно. Попросите его не покидать нас, я просто настаиваю на этом!

– Останься, Гарри, мы оба, я и Дориан буду признателен тебе за это, – произнес Холлуорд, не отводя словно приклеенного к картине взгляда, – Ты абсолютно прав, во время работы я никогда не говорю и никогда не слушаю того, что говорят мне. Это, я согласен, должно быть ужасно томительно для моих несчастных натурщиков. Но я всей душой прошу тебя, останься!

– Ну и что же мне делать с моей встречей в клубе?

Художник улыбнулся..

– Не думаю, чтобы это может быть проблемой. Садись сюда, Гарри. А вы, Дориан, быстренько идите на подмостки и не вертитесь как юла… а также… не слушайте того, что будет болтать лорд Генри. Он оказывает очень дурное влияние на всех,.. кроме меня.

С видом юного библейского страстотерпца Дориан взошёл на подмостки, демонстрируя лорду Генри недовольную гримасу. Он уже испытывал лёгкую симпатию к своему новому знакомцу. Он был совершенно не похож на Холлуорда. Находясь вдвоём, они очаровательно контрастировали друг с другом. К тому же голос его был так приятен. Сделав минутную паузу, Дориан спросил:

– Лорд Генри! Это правда, что вы оказываете дурное влияние на окружающих? И настолько оно дурное, как клянётся Бэзил, позвольте узнать?

– Такого предмета, как хорошее влияние, не существует вовсе, мистер Грей. Любое влияние по сути безнравственно, безнравственно с точки зрения науки.

– Почему?

– Потому что повлиять на кого-нибудь другого, – это значит переделывать чужую душу. Человек после этого теряет способность оригинально мыслить и пылать теми страстями, какие свойственны только ему одному. Он начинет жить всякими заимствованными добродетелями, и тогда даже пороки его, если такое диво существует в природе, становятся чужеродными, неестественными. Он становится рефреном чужой мелодии, солистом роли, предназначенной для кого-то другого. У жизни есть одна цель – самовыражение. Реализация! Выплеснуть во всей её полноте свою самость – вот зачем живёт любой из нас. Однако в наше время люди стали бояться самих себя. Человек утратил самую высокую изо всех обязанностей – обязанность быть самим собой. Неоспоримо, что люди в своей массе отзывчивы. Эта беда неисправима! Они подают нищим и голодным, способны дать одежду нагому и посочувствовать сирому. Не надейтесь, они не пройдут мимо прокажённого! Но оделяя других, они оставляют голодными собственные души, и их души вечно наги и голодны. Мужество и ответственность вытравлены из нашей расы. Возможно, их в нас никогда и не было. Страх предстать посмешищем перед светом, гнездящийся в фундаменте христианской морали, так же, как и страх пред богом, которым питается церковь, – вот два оселка, которые движут всем на свете. Только – куда! И тем не менее…

– Дориан! Будьте добры, поверните-ка голову чуть вправо! – сказал Холлуорд. Глубоко погруженный в работу, он только что заметил во взгляде у юноши такое выражение, какого там прежде никогда не замечалось.

– И тем не менее, – продолжил лорд Генри своим низким протяжным голосом, сопроводив его запоминающимся, элегантным жестом руки, который отличал его ещё в годы пребывания в Итоне, – Я думаю, что если бы все жили полной и совершенно свободной жизнью, не скрывая своих чувств и придавая естественную форму ощущениям, мир никогда бы не выпадал из ауры радости, и все раны и каверны средневековой дикости наконец затянулись бы и были излечены, и люди наконец вернулись бы к классическому эллинскому идеалу, или, чем чёрт не шутит, к чему-нибудь ещё более совершенному. Всё это было бы хорошо, если бы все мы и каждый из нас в отдельности внутренне не боялся бы себя самого. Самоограничение, самоотречение – это трагические пережитки веков, когда дикари увлеклись самоистязанием. Оно так портит нашу жизнь! И самое главное, никто не думает о том, какое наказание Природа в гневе обрушивается на нас за наше самоистязание! Каждый наш позыв, задушенный в зародыше, терзает наш мозг, и сожаление травит нас, как собаки волка. Согрешившее тело тотчас же расплачивается за грех, ибо грех содержит в себе грядущее искупление. После всего этого не остаётся ничего, кроме смутного воспоминания об испытанном наслаждении и робкая роскошь угасающего сожаления. Есть один метод отрешиться от искушения – кинуться ему в пасть. Стоит только начать бороться с соблазнами, как душа начинает изнемогать от влечения ко всему запретному, а потом и вовсе страстно рваться к тому, что её же жуткие законы поместили в тюремную загородку преступного и осквернённого. Кто-то заметил, что самые величайшие в мире события происходят в мозгу человека. Там, и только там, совершаются, вызревают и самые величайшие в мире прегрешения. Смею оказаться пророком, мистер Грей, и предположить, что и в вас самом, таком прекрасном и совершенном с виду, в цветении вашей багряно-розовой младости, в белом пушке вашего нежного отрочества уже зародились и вызревают зачатки жгучих страстей, и уже испытывая их, вы наверняка порой содрогаетесь от ужаса, вас уже переполняют мысли, сны, тайные мечты и смутные грёзы, одно воспоминаие о которых способно зажечь огнём стыда самые бесстыдные щёки.

– Стойте-ка! Постойте-ка! – пробормотал, заикнувшись от неожиданности Дориан Грей, – Постойте! Всё это так ошеломительно! У меня нет слов! На то, что вы сказали, должен быть дан хоть какой-то ответ, но у меня его нет! У меня нет ответа! Замолчите! Молчите! Я должен подумать, точнее, позвольте мне хоть какое-то время расслабиться и не думать ни о чём!

Минут десять после этогот он стоял неподвижно с приоткрытым ртом, и странно блестящими глазами. Смутное сознание необходимости совершенно другой жизни просыпалось в то мгновение в нём, и ему наконец стало казаться, что эти неведомые флюиды исходят от него самого. Пара фраз, оброненных другом Бэзила, как казалось, случайных, были столь парадоксальны, что задели в нем какую-то тайную струну, которая прежде была недоступной, но которая (о, как он чувствовал теперь это) – вибрировала и билась всё сильнее.

В былые времена так на него могла повлиять только музыка. Смутную, невнятную тревогу будила она в нем и не раз. Однако в музыке нет стабильности! Не новые миры творит она, а скорее множит старый хаос. Слова! Одни слова! Но они были так кошмарны! Как проникновенны они, как слепящи и как убийственны! От них нельзя никуда дется! И какое было в них приковывающее очарование! Они, казалось, были способны воплотить видения и мечты в ясные, осязаемые формы, в них главенствовала своя мелодия, столь же сладостная как мелодия скрипки или лютни… Простые слова! Да разве есть в мире что-либо весомее слов?