Внутренняя империя Юань

Хан посмотрел пронизывающе на своего охранителя, но потом перевел взгляд на Думарину и тут же сменил гнев на милость. – Ну, это понятно, такое себе свадебное путешествие. Но ведь я тоже хочу насладиться этой брачной ночью и дожить до утра. О чем ещё они говорят?

– Думарина видела, как люди хана Берке передали им послание из Золотой орды. Это попахивает заговором.

– Что в послании?

– Не знаю; первым делом следует их обыскать!

– Погоди, – остановил хан Ван Юаня, который уже отдавал приказание своим кэшиктенам. – Главное, не спугнуть крупную рыбу. Нам тоже нужны "свои" люди в Сарай-Бату. Ведь таким образом мы можем наладить с ними сотрудничество. И золота у меня предостаточно, а купцов оно интересует в первую очередь. А не поможет, ты пообещаешь, что отвезешь их к Хубилаю – пусть они сперва попробуют убедить моего ученого брата принять покровительство папы.

Хан Хулагу рассмеялся вполголоса. – Но хан Берке важнее и опаснее.

– Купцы опасны не менее, – произнесла Думарина по-монгольски, и у хана, как и в Ван Юаня отвисла челюсть.

– А как вы думали я беседовала все это время с многоуважаемой Докуз-хатун?

– Я знаю, как склонить купцов на свою сторону, – произнес хан, лишь вздохнув, – и дело вовсе не в золоте. Нам необходимо уличить их в сговоре с золотоординцами – тех казнить, а этих помиловать. Но напугать до полусмерти.

Он выразительно глянул на Думарину – И ты женщина, должна нам в этом помочь.

– Неужели хан желает, чтобы я выступила в этой игре переговорщиком от лица мамлюков? – спросила бывшая ключница емира Ала ад-Дин Айтегин аль-Бундукдар.

– Вот видишь, твоя жена уже в курсе всех политических интриг.

Хулагу заговорщицки подмигнул Ван Юаню. – Учись каракитай.

– Я не каракитай.

– Это неважно. Хан Берке ведет переговоры с булгарским ханом Константином и византийским императором Михаилом об объединении их с мамлюками, таким образом готовиться мощный удар нам в спину. Правда, мне Никейский деспот обещал не допустить союза мамлюков и Золотой Орды, не пропускать их послов и караваны из Египта, но я не уверен, что весилевск Михаил выдержит натиск и "железные" доводы Берке. Ведь, после возврата Константинополя, он серьезно нуждается в средствах на восстановление разрушенного города и защиты его от латинян – только представь себе, нанимает монгольских воинов Берке за наше золото, которое я ему посылаю.

Хан изобразил на лице крайнее недоумение. – Мы должны прекратить подобную практику и помешать планам Берке. И здесь нам лучшие союзники – венецианские купцы, которые желают захватить рынки Константинополя, Азии – весь Шелковый путь, и даже проникнуть за Великую стену. Так поможем им в этом… Услуга за услугу.

– О Небо, эта политика мне ненавистна, – взмолился Ван Юань.

– Да это политика,– согласился хан, – Возможно, тебе стоит ею заняться и отойти от угрызений собственной души и плоти – угрызений совести, в конечном счете.

– Я лишь желал поскорее уехать на родину своих предков, – заныл Ван Юань. – С купцами или без.

– Всему свое время, – многозначительно ответил хан. – Ты уедешь тогда, когда на это будет согласие Неба.

глава 3.

"Кто увлекается, тот терпит большой убыток".

Лао-цзы.

Святой муж различает милость и лесть, хотя та и другая обильно помазуют чувства, но познать разницу может только освободившийся от страстей. Или, когда недоверие к чудовищной лести человеку внушит само Небо. Но здесь разум требует доказательств, выдвигая тысячи доводов в защиту лести, ибо сам постоянно льстит себе и ежечасно требует от окружающих тому подтверждения. Мягкость, доступность и снятие всяких ограничений – вот признаки "истинной" лести, и даже сострадание к погибающим – ворон ворону глаз не выклюет; другое дело, когда требуется разделить власть. Тут лесть показывает свою истинную сущность – звериный оскал – рвет без жалости, и уже не смотрит с умиление и не прощает простые человеческие слабости. Ибо лесть очень остро чувствует момент, когда она отпадает от сосцов матери – тщеславия, и буквально зубами цепляется за любую возможность удержаться на плаву. Обеспечить себе устойчивое положение в мире и неприкасаемость, вот главная задача лести, за которую человек, болеющий этим недугом, согласен даже сторговать свою бессмертную душу. Но где начало падения? Кто ответит?..

Ночь была тихой и благожелательной, и в этом опытное сердце, привыкшее к постоянным скорбям, уже чувствовало подвох – любимое коварство лести. Ведь только настоящие труженики понимают: для того чтобы навести в доме порядок необходимо перебрать десять тысяч вещей и выбросить горы мусора. А если ни с того ни с сего окружающий мир вдруг становится подозрительно податлив – жди непременно беды. Конечно, многое в государстве зависит от правителя – "когда святой муж будет управлять страною, то злой дух перестанет быть богом. Это, впрочем, не значит, что злой дух перестанет быть таковым, но люди не будут терпеть от него вреда". Но кто может заявить о себе, что он уже достиг меры святых, ведь даже нравственность святого мужа совершенствуется с течением времени. И вот, хотя Хулагу и желал блага своему народу, не все его страсти хотели того же, особенно по части женщин, – нет да нет, глаз упирался в упругие формы чей-то жены или пассии, и Хулагу отмечал, что неплохо было бы иметь эту вещь у себя под рукой. Враг не дремлет. Ведь даже великий царь Давид согрешил… А что уже говорить о монгольском хане, которому по яссе полагался гарем. Обнаружив, что Думарина обладает незаурядным умом и проницательностью, а также длинными пальцами, осиной талией и формами в раза два превосходящими формы монгольских хатун, ибо сирийские женщины унаследовали внешность от Сарры, а характером и грацией были подобны львицам – ну, нравились хану Хулагу властные женщины, – ильхан решил про себя, что такой дар судьбы, это слишком много для его джигуна. Другое дело, он – владыка несметных сокровищ Багдада; да и политика в регионе требовала компетентных специалистов и обворожительных секретарей. И ничего страшного не случиться, если вдруг, в стычке с предательски острым кинжалом Берке, случайно погибнет его верный нукер – и тем самым спасет своему хану жизнь.

Логика зла многосложна, комбинаций не счесть…

Ах, вот оно, начало падения – лесть увлекается женским обаянием и чувственной любовью, что духовно граничит с безумием.

Так вот, брачная ночь была тихой настолько, что даже пьяные вдрызг послы и лазутчики Берке вряд-ли могли нарушать безмятежность, но хан Хулагу верил в Будду Майтрею и в ее предсказания – не могла же Будда соврать. Тем более, что состав и рецепт Колы-ванового зелья ему давно был известен – вином Колы-вана опоили всех неблагонадежных на свадьбе, и даже Ван Юаня… – хан специально отправил верного нукера одного сторожить приготовленный ему брачный чертог, сам хлебнул напоследок остатки из кувшина, заперся в обсерватории и, глядя на звезды, стал ждать прихода Майтрейи.

Сказав так много о лести, мы ничего не сказали о милости. Было бы несправедливо думать и полагать, что коварная лесть имеет в этом иллюзорном мире все права и действует на свое усмотрения, погубляя последние ростки надежды, – действительно, она действует именно так, но Промысел, который нельзя понять, всегда выше, объемней и милосердней, чем мы себе можем это представить, жалеет всех без исключения и часто – да сплошь и рядом – претворяет лесть в милость. И если с первого раза неясно, о чем идет речь, и обманутый разум не понимает, что лесть, это в конечном счете – прелесть мира, коей подвержен каждый, живущий здесь – иллюзия, майявада, то наверняка будет открытием, что горы действительно двигаются, когда по ним шагает праведник, дабы он, задумавшись, случайно не свалился в пропасть, – сами люди подобны горам, и таскают на себе тонны "желаний", и только исключительно из большой милости Небо посылает на них солнце и дождь. И вряд ли кто понимает, что взяв себе в долг прелестей этого мира, ты уже заплатил за них светом своей души – будущим солнцем и дождем, и порой жизни не хватит, чтоб снова почувствовать Милость как она есть, тебе, так опрометчиво и беспечно претворившему Истину в лесть.

Следовательно, ночь была тихой… – одной из таких, когда присмотревшись, можно разглядеть всех чудовищ, живущих в душе, – горы, застывшие на века, подвигнулись, стали заметны во всей красе и разнообразии, возможно, из той же Милости… и оказалось, что мир, это сплошной террариум, которому, однако, провидение исправно доставляет пищу. И только единицы сидят не у дел, – наверное, они ждут, смирившись до конца, и плачут, глядя сквозь слезы на весь этот цирк. Но лишь промелькнет невидимым крылом Благодать – синяя птица, и даже камни, обросшие мхом, вмиг оживают, – о каком смирении вообще шла речь! Здесь разум, имеющий мудрость… Ибо порок внедрился глубоко, и нет от него избавленья – падают даже звезды с Небес.

Так вот, ночь была странной. Ван Юань понял это сразу, как только вошел в брачный чертог хана Хулагу, чтобы осмотреть помещение на предмет наличия убийц, и прочих вещей… которые он уже мог различать по движениям – тайные желания сплошной массой давили на голову, сердце и ниже… и требовали непременной материализации, что собственно и начало происходить.

На краю роскошного ложа сидела незнакомая женщина, и Ван Юань сразу заметил, что она уж слишком тучна для невесты, – не решил же хан между делом жениться на Будде?

– Да, ты верно заметил, я Будда-Майтрейя, – произнесла женщина. – По крайней мере, сколько живу, еще не встречала себе конкурента.

– Что вы здесь делаете, госпожа? Поверьте, вам нельзя тут находиться; что подумает невеста, когда явится сюда с минуты на минуту?

– Видишь ли, я обещала хану прийти… поговорить.

– А разве Будда-Майтреяй своим приходом не преобразит мир?.. К чему бесполезные разговоры, когда вот, – Ван Юань указал на смутные тени в углу, у которых были рожки, как когда-то у Колы-вана, – эти ребята только и ждут брачной ночи, – оторвать свой лакомый кусок пирога.

– Э, не скажи, от христианки Тукити-хатун им вряд ли что-то перепадет. Она чиста как горний ручей, ее слово режет как бритва, – как-то не очень весело заключила будда.

– То и странно, что каждый скот пытается нагадить именно в такой чистый ручей, – прозвучало вдруг за спиной.

Ван Юань повернулся и обмер. За ним, в сиянии и блеске, стояла Наргиз, вся в золотых доспехах и латах, – в голове Ван Юаня вихрем пронеслась вереница ассоциаций, знакомых еще с детства картин – именно о таких Ангелах ему рассказывала мать, да и Тот, что водил его в Райский сад был ей подобен.

– Любимая, ты-то как здесь? – только и сумел выдавить из себя командир ханского кэшика.

– Я обещала хранить тебя, помнишь… от всякого зла. А сейчас именно такой случай. Эта хатун любит заговаривать зубы, хотя и знает, чем грозит промедленье в подобную ночь.

Наргиз с осуждением указала перстом на Будду-Майтрейю, но та оставалась невозмутимой и ничуть не смутилась. Напротив, быстро нашла себе оправдание.

– Ты же знаешь, кем был мой мирской муж – он святой, – произнесла будда, – а мне досталось пасти его баранов, я освободила его от забот и суеты. Неужели я не заслуживаю в твоих глазах снисхождения?

– О чем она говорит? – удивленно спросил Ван Юань, запутавшись вконец.

– Возможно, это лишь собирательный образ, вопрос до конца не решен, – ответила Наргиз.

– Так какие проблемы? – все также невозмутимо просила Будда-Майтрейя, словно ответила на вопрос.

– Проблема в том, что в деле спасения каждого человека ты выбираешь пассивную сторону, – произнесла Наргиз. – Как и сейчас. С минуты на минуту сюда нагрянут убийцы, а ты согласна болтать о балансе энергий до конца нашей кальпы.

– Я всегда говорю о любви и милосердии, – мило улыбаясь, произнесла будда.

– Увы, эти категории тебе не принадлежат, – категорически заявила Наргиз.

– Но разве кто-то в мире может по-настоящему предъявить свои права на Любовь? – аргументировано возражала "будда будущего".

– Вот видишь, одна болтовня, – резко оборвала её рассуждения Наргиз, больше обращаясь к Ван Юаню, чем к ней. – Соберись дорогой, и не верь глазам своим. В мире, где потеряна путеводная нить, разум должен оставаться холодным – проложи курс на звезду Гуй, и следуй неукоснительно путем веры.

– Ты говоришь Христе? – спросил, недоумевая, Ван Юань.

– Я говорю о том, что в мире полно заблуждений и, по сути, потеряна вера. Выбраться будет сложно. Даже опытным людям сейчас трудно понять, что их ждет впереди.

– Зачем же скрывается Истина?..

– Истина все так же – проста, но много возможностей порождает много желаний.

– Разве я не прав, что хочу удалиться от всех этих забот? – почти заплакал Ван Юань

– Куда? – спросила Наргиз. – Неужто, прямо в объятия Будды-Майтрейи?

– Да куда угодно, чтобы не видеть, как торгуют верой святой!

– Все же, Милость тоже присутствует здесь, и не оставляет несчастных.

– Но, простите, кто здесь вообще понимает, о чем разговор? – удивленно спросила Будда, сидящая в позе лотоса на кровати. – Мир расширяется – тонет, погружаясь во тьму.

– С ней трудно спорить, – Наргиз махнула рукой в сторону будды. – Как трудно вывести к Свету не желающего спасать свою душу.

– Давай сохраним паритет, – произнесла будда, – время рассудит.

– Времени почти не осталось! – воскликнула Наргиз. – Спасай свое тело, любимый. Душа – его пленница, последует куда поведут, а там, Бог поможет.

В это время в спальню ворвался старший сын хана Хулагу, Абака, поднял лежащее возле ханского ложа бесчувственное тело, взвалил как сноп себе на плечи и потащил его куда-то в темноту…

Ван Юань удивленными очами наблюдал за этим со стороны, но неожиданно его рвануло, словно козу, привязанную к колеснице, и он понесся в хороводе звезд, будд и чертей, прямо в руки своей умной жены Думарины.

– Вставай, господин мой, – произнесла Думарина, когда Абака грохнул телом в доспехах о мраморный пол.

– Докуз-хатун попросила спасти его, она мне как мать, – произнес Абака. – Ты умна и красива, вам оставаться в ханском дворце ни к чему.

– Ты нам поможешь бежать? – с надеждой спросила сирийка.

– Уже помогаю, – произнес Абака-хан.

А к утру оказалось, что в ханских покоях нашли несколько окровавленных тел кэшиктенов из личной охраны Хулагу, и конечно, обвинили во всем пьяных и ничего не смыслящих послов Берке, а с ними заодно и купцов, в черных, блестящих, словно вороньи перья одеждах. Такой оборот дела сильно пошатнул веру Ван Юаня в справедливость и торжество истины; в конечном счете, он понимал, что владея настоящей жемчужиной, трудно сохранить ее от чужих рук, – он не смел даже сомневаться в хане Хулагу… но отлично почувствовал, что столкнулся с иной, могущественной и чужой правдой. Хотя, все вокруг поклонялись Небу и Богу. Просто на деле оказалось, что одним – приход, а другим расход и потери… – под благовидным предлогом смирения, борьбы со страстями и подвигом самоотречения. Но кто может заявить об этом во всеуслышание и понять до конца пути Промысла в мире?

глава 4.

"Дао есть глубина Бытия".

Лао-цзы.

Люди злы в своей сути и всегда ищут причину, ищут Того, кто так опрометчиво сотворил бесконечность – непостижимость её порой шокирует даже святых – горько оплакивая свое безнадежное дело, они повторяют про себя словно заклинание: Бог не виноват! То кто же тогда?! Кто заставляет рождаться под этими звездами, думать и понимать, что ты недостоин даже помыслить о присутствующей над тобой глубине. А рядом невежды, злые и проворные словно черти в предбаннике Рая, хоть и плавают мелко, довольны безумием и безнаказанностью, и заявляют, что правда на их стороне!.. И то, что "изящные вещи и слова могут быть куплены ценой. Добрые поступки могут быть совершаемы всеми". Ведь Дао не только сокровище добрых людей, оно в равной степени достояние каждого, кто, так или иначе, родился в этой долине слез, – жадно вцепившись руками, зло держит Дао с удвоенной силой и вряд ли уступит по-доброму… Где ж тогда справедливость? Хотя каждый, кто хоть однажды понял всю глубину порока и всю глубину Неба над головой, понимает, – люди злы, но нельзя бросить мир.

И вот эти злые и хитрые люди не стали довольствоваться лишь созерцанием, хотя оно в тысячу раз прекраснее любой вещи – сели на колесницы, и не просто в телеги, а в самые что ни на есть дорогие, царские "дрожки" и покатили по жизни, держа при этом в потных и сильных руках жемчужину Дао, – нищему страннику только челюсть отвиснет, когда повстречав на Пути колесницу, он упадет на колени и склонится в поклоне… – ведь Дао, а после начнет от отчаяния рвать одежды и посыпать голову пеплом. Где ж тогда справедливость?

Но постой, подними голову в Небо – над тобой бездонная глубина! Да и кто ты такой, чтобы вопить во всеуслышание о преступлении? И не оттого ль Дао так ценили древние мудрые люди, что оно милует грешников… и прощает преступников. Похоже, истина в этом, пойми – настоящая Суперистина. Ведь согласись, ты со своей правдой и обостренным чувством справедливости так бы никогда не сделал. Да и кто, в конечном счете, кроме тебя самого виноват в том, что тебя обобрали? Видимо, только зависть и око лукаво, о которых ты, пока, и слыхом не слышал.

Итак, ночь была ненормальной – звезды выстроились в ряд и потянулись вереницей к рассвету – с Запада на Восток, вероятно предполагая, что хватит, довольно светить этим бестолковым телам и бессмысленным душам. Ведь правда, удивительное дело – мир безобразен лишь оттого, что часть звезд упала, Луна больше не светит, а Солнце режет глаза и не радует поутру. Но снова, о Господи! видимо, лишь для тебя – злые и дальше жируют и им хоть бы хны!

Случайно очнувшись в одну из ночей, Ван Юань окинул бессмысленным взором пространство, махнул безнадежно рукой, и побрел наугад на восток – для других, наблюдающих Небо, возможно, это всего лишь звезда, последняя в самом конце… Поверьте, наверное, быть хуже не может, чем остаться в мире без звезд, но пойди, докажи слепым и ослепшим, что больше нет Света. Ведь Дао вечно и в нем глубина. А они… запирают замки, закрывают границы, и пытаются спасти свое тело для будущей жизни без звезд.

Так вот, неожиданно отрешившись от вериг, сорвавшись с положенного места, сам того не желая, Ван Юань ушел на восток. Конечно, стоит оговориться: он, словно пес, нос держащий на вечернюю утиную тягу, к утру совсем очумел, перегрыз поводок, и побрел, влекомый одним лишь инстинктом – в душе ничего не осталось живого.

Да, самое главное: бежать нужно ночью, пока дремлет зло, его усыпленное око – гладь как зеркало и не бурлит океан, где любое движенье разрушит и без того хрупкий мир в душе, и ты свалишься в бездну страстей – попечений и дел, от которых нет избавленья – будь они прокляты! Да и как избавиться от себя? Куда деться? Вот тут только и понимаешь, что Дао беспрецедентно и в нем глубина.

Но, пожалуй, продолжим… путешествие на Восток. Где-то к утру, на "последней заставе" Ван Юань весьма неожиданно для себя – ведь эта застава, по сути, была первой из многих лежащих впереди, обнаружил желание бросить начатое дело. Вот это конфуз!

– Вероятно, ты пролетел… увязавшись за измышлениями ума, – сказал ему повстречавшийся смешной человек – весьма своеобразный учитель, продающий ненужные вещи. – Знавал я одного астронома, у него этих звезд – куры не клюют, и он запускает их в Небо по шестьдесят… Скоро уже не поймешь, где какая.

– Вот так, просто… – произнес раздосадованный Ван Юань, с трудом выдавливая слезу.

– Чтобы лететь на Восток, сперва как следует нужно сходить на Запад, и выгрести все, что там еще осталось, до последнего гелда, – произнес смешной человек, стягивая ботинок и высыпая золотой песок. – Почему ты не привел с собой купцов, я бы им сторговал этот мусор. У них еще есть кое-какие вещи, полезные для меня.

– Это звучит жестоко, по отношению к падшему человеческому роду, – возразил Ван Юань, – Дао так не учит.

– Дао здесь ни при чем, теперь "Искусство войны" – самая нужная книга, – произнес человек без ботинка.

Но Ван Юаню показалось, что тот так не думает в самом деле, а лишь пускает пыль в глаза. Ведь у него даже пыль была золотой…

– Сейчас вот подую, и эти песчинки превратятся в сущее зло – самый что ни на есть смертоносный вирус. И поверь, для остального мира, не менее злого чем то, что я делаю, мое зло будет во благо. Разве не так? "Все должны быть бездеятельными. Всем следует соблюдать полное спокойствие" – следовать Дао. А как их по-другому заставишь?

Смешной человек вдруг обнаружил в себе глубину сострадания к падшим – глубину муки, боли и слез всего мира. Ведь "святой муж всегда живет как в беде, поэтому для него не существует беды".

– Ты, наверное думал, что мир плох и несовершенен сам по себе, а оказалось, эта ущербность в тебе. Каждый, постигающий Дао, не видит проблем; лишь святые могут носить зло мира, которого в сути своей не существует.

Смешной человек улыбнулся кротко. – Но не дай Бог тебе задеть то, чего нет. Поэтому сохраняй в душе мир и не теряй его опрометчиво. Следуй Дао.

Он вздохнул, вскинул руку "под козырек" и посмотрел на Запад. Ван Юань осознал, что учитель собирается уходить, а он еще толком не разобрался, что ему делать дальше. Возвращаться обратно ох как не хотелось – в самую гущу зла; однако, тело знало, что оно потеряло свою полноту, оставив часть где-то в пустыни или в палатах. Счастье должно быть полным как Дао – а формы его Думарины лишь тому подтвержденье.

– Добавляй понемногу вещей, пока не почувствуешь себя в достаточной мере свободным от них, – произнес странную фразу учитель – смешной человек, торгующий всяким барахлом и не только.

И Ван Юань понял, что Дао в этом злом мире, это мера Благодати, и она не может быть пустотой.

глава 5.

"Ненавидящим вас отомстите добром".

Лао-цзы.

Диалектика жизни имеет свойство заключать в себе достойных противников; сильный, в конечном счете, будет воевать с целым миром. Не оттого ли зло достигает каждого, возомнившего о себе (мнение, в свою очередь, есть не что иное, как оскудение добродетели), что человек, заблуждаясь, пытается утвердиться в своей правоте, каждый день присовокупляя к глупости приличную долю упорства, и тем только наживает себе врагов. "Беда всего мира происходит из мелочи, как великое дело – из малых". И наоборот, люди небрежны в поисках компромисса, забывая, что "легко достигнутое согласие не заслуживает доверия". Но трудно отыскать золотую середину там, где нет берегов.

Итак, возвратившись к истокам, насколько это возможно, взглянем беспристрастно на вещи – откуда и с каких пор мы пошли по пути стяжания наказаний.

Ван Юань очнулся в чей-то богато убранной юрте, стоящей в меандре большой реки, образовавшей старицу – море, как минимум, но ровная устоявшаяся гладь и тишина, проникающая прямо в жилище, говорили, что у этого водоема есть определенная мера. И она, эта мера имеет свои берега. То, что противоположный берег может оказаться чужим, наблюдательному уму всегда подсказывало смотреть вдаль с осторожностью. Другое дело, когда ты дома, и тебе знакома каждая вещь. Ван Юань с подозрительной трепетностью откинул полог шатра, и сразу нашел тому подтверждение – спокойную размеренную жизнь. Чувство, говорившее о том, что он дома, не обмануло.

Мера бывает разной – чем проще мир, тем она больше; питающийся сухим хурутом пастух даже не подозревает, как велика его мера, – она словно степь и ее не вместить сластолюбивому сердцу. Оттого и на беды свои простой пастух смотрит сквозь пальцы, и не желает большего счастья, чем дышать этим воздухом – что может быть больше бескрайней степи, всегда лежащей перед глазами. Но уважаемому нойону необходим уют – мера его не так велика, и он ограничивает пространство – в юрте его дорогие ковры; эти ковры создают тот маленький и уютный мир, который называется домом, а застывшая звенящая тишина в нем успокаивает сердце и укрепляет уверенность в завтрашнем дне.

Возле костра, на котором дымился казан с вкусной рыбной похлебкой, сидела его Думарина и кочергой ковыряла просевшие угли – похоже, обед был почти готов. У Ван Юаня снова встрепенулось сердце, и в глазу задрожала слеза – да, он сейчас подбежит, уткнется в колени, и мать, погладив по голове, вытянет из казана и подаст ему самый вкусный кусок. И словно не было всей этой войны – великих надежд и крушений иллюзий! Кто же посмел ему так опрометчиво внушить желание покинуть свой отчий дом?! И что приобрел он?

– Меня,– произнесла Думарина на его, сквозь слезы, немое прошенье. – Прости, тысячу бед и меня… – нас с тобой. Этот союз родит будущую жизнь, и так – до бесконечности. Но даже теперь ты можешь почувствовать вечную тайну и милость, – стоит только сломить в себе гордый дух.