Однажды ночью в августе

– Ребенок, Александр, ребенок! – в отчаянии от недогадливости мужа воскликнула Элефтерия. – Я думаю, она беременна!

– Ой! – только и мог сказать Александрос. – Надеюсь, на этот раз будет мальчик, – добавил он после некоторых раздумий.

Элефтерия покачала головой.

– Я уверена, она сообщит, когда будет готова, – задумчиво промолвила она. – Но, по крайней мере, это объяснило бы ее странное поведение.

Манолис теперь нередко допоздна засиживался с Антонисом в кафенио. Как правило, мужчины пили раки и играли в тавли[6], а однажды до рассвета пели песни в сопровождении своих любимых музыкальных инструментов. Когда Манолис брал в руки лиру, время будто бы замирало. Он мог играть и петь часами. Иногда ему аккомпанировал Антонис на своей флейте, иногда кто-то другой – на лауто. Публика принимала эти импровизированные концерты на ура.

Как-то вечером Манолис заглянул в бар, чтобы пропустить кружку холодного пива. Накануне он снова играл на своей лире до рассвета, а потом сразу поехал в поместье. Манолис знал всех посетителей таверны, но сегодня заметил за угловым столиком двоих незнакомцев. Как правило, новые лица быстро втягивались в общий разговор, однако эти двое явно предпочитали оставаться в тени.

И хотя Манолис сел спиной к чужакам, Григорис, бармен, который успел хорошо узнать своего постоянного клиента, сразу же понял, что́ его насторожило. Поставив перед Манолисом кружку холодного пива, бармен тихонько шепнул:

– Их выпустили первыми.

Манолис решил, что речь идет о заключенных.

– Они стали принимать новое лекарство раньше других, – продолжил Григорис, – и уже выздоровели.

Один из тех двоих внезапно поднялся и направился в сторону Манолиса. И хотя молодой человек знал, что бояться нечего, все же ему стало как-то не по себе. Он резко встал из-за стола и повернулся к незнакомцу.

– Вандулакис! – ошеломленно воскликнул мужчина.

Голос показался Манолису знакомым, но не более того. Молодой человек непроизвольно сделал шаг назад, не в силах скрыть отвращение.

– Панайотис Апостолакис, – представился незнакомец.

Однако Манолис продолжал смотреть на него озадаченно. Тогда незнакомец назвал свое имя еще раз.

Наконец Манолис вспомнил, что некто по имени Апостолакис владел таверной в Элунде. Он бывал в этом заведении много раз.

Мужчина протянул руку, и Манолис заметил, что на ней не хватает нескольких пальцев. Неожиданно для самого себя молодой человек вновь вздрогнул от чувства гадливости. Он сунул руки в карманы брюк и отступил еще на шаг.

Манолису было трудно признать в этом человеке Панайотиса Апостолакиса. Прежним остался разве что высокий рост. Если раньше Панайотис был настоящим красавцем и его пышные усы производили впечатление на самого Манолиса, то теперь перед ним стоял абсолютно лысый мужчина, без намека на усы или бороду.

Манолис перевел взгляд с Апостолакиса на его спутника – тот был изуродован болезнью гораздо серьезнее: лицо было испещрено глубокими шрамами, а уши распухли. По пустому взгляду мужчины Манолис понял, что он к тому же слеп.

Молодой человек так и не смог преодолеть отвращение и пожать руку Апостолакиса. Впрочем, тот давно уже опустил ее.

– Что ж… – только и смог выдавить из себя Манолис. Во рту у него пересохло.

– Мы первые, кто… – начал было Панайотис, но его перебил пробегавший мимо Григорис.

– Они первыми попробовали лекарство! – с энтузиазмом воскликнул бармен. – И едва ли не первые вернулись домой.

Манолис заставил себя улыбнуться.

– Да, точно… И это здорово. Отличные новости! – неубедительно промямлил он и залпом выпил свое пиво.

Затем поставил кружку на стол и поспешил покинуть таверну.

Когда Манолис сел в свой грузовик, руки его тряслись так сильно, что он с трудом вставил ключ в замок зажигания. Двигатель в конце концов заработал, Манолис поднял глаза и заметил вдалеке Гиоргоса Петракиса. Молодой человек развернул грузовик, чтобы ненароком не встретиться со стариком, и нажал на газ.

По дороге его одолевали одни и те же мысли. Будет ли Мария так же обезображена болезнью, как те двое? Быть может, она осталась без носа? Без рук? Без волос? Он тщетно пытался выбросить из головы образ изуродованной девушки.

На следующий день, зная, что Андреас уехал по делам в Ираклион, Манолис нанес Анне неожиданный визит. Какое-то время молодая женщина всем своим видом демонстрировала злость и недовольство тем, что Манолис пренебрегал ею столько дней подряд. Она сидела, поджав губы, намеренно повернувшись к любовнику спиной.

– Не сердись на меня, – умолял он.

Затем Манолис подошел к Анне и, встав перед ней на колени, как перед святыней, взял ее за руку. Анна резко выдернула свою руку из его ладоней.

– Ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю, – не сдавался он.

Минуту Анна продолжала хранить молчание, затем на ее губах заиграла кокетливая улыбка:

– Тебе придется это доказать.

София в это время гуляла со своей няней, так что в ближайшие часы весь дом был в полном распоряжении любовников.

И они настолько увлеклись друг другом, что даже при распахнутых настежь окнах не слышали, как сначала подъехала к дому, а затем снова уехала машина Андреаса.

* * *

Весь вечер за ужином Анна была необычайно оживлена и болтала без умолку. Андреас, напротив, хмурился и цеплялся к каждому ее слову.

– Почему ты сегодня только и делаешь, что огрызаешься? – удивленно спросила она, когда подали десерт.

В этот момент в столовую вошла София и тут же побежала к отцу, ожидая, что он поднимет ее и посадит к себе на колени, как делал почти всегда. В такую жару девочка долго не могла заснуть, и ей было разрешено спускаться к родителям, пока те ужинали.

– Возвращайся в кровать! – внезапно отрезал Андреас, отталкивая ребенка. – Сейчас же!

София не удержалась на ногах и упала на пол.

– Баба-а-а! – тут же завопила она и принялась плакать. – Папа-а-а!

– Андреас! – воскликнула Анна. – Что, черт возьми, с тобой происходит?!

Она взяла Софию на руки и прижала к себе, но малышка продолжала истошно реветь, и вскоре звук рыданий заполнил весь дом.

Андреас резко поднялся и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Софию удалось успокоить лишь пару часов спустя. В эту ночь девочка легла спать вместе с матерью, а Андреас ушел ночевать в другую комнату в дальнем конце дома.

Всю следующую неделю Андреас старался как можно меньше времени проводить дома, срывая свою злость на работниках в поместье. Досталось и Манолису: Андреас упрекнул его в том, что часть намеченных работ осталась невыполненной и оливковые рощи недостаточно ухожены. Манолиса больно ранили слова кузена. Было ясно, что не следует спорить с Андреасом и какое-то время лучше избегать его. Но причина столь резкой перемены в поведении брата ускользала от Манолиса.

Грубость Андреаса, беспокойство по поводу возвращения Марии – все это заставило Манолиса замкнуться в себе. Работники не могли не заметить, как переменился управляющий, и частенько подшучивали над ним по этому поводу. Несмотря на его высокий статус, они считали, что Манолис – свой, что он один из них.

– Может, пойдем выпьем, Манолис? – спросил как-то Антонис ближе к вечеру.

– Он явно утоляет жажду в другом месте! – пошутил один из работников.

– Тут, как ни крути, замешана женщина, – подмигнув первому, тихо сказал второй.

– Любовь… Она, видно, вскружила ему голову, – прошептал третий.

Молчание Манолиса лишь подтверждало догадки работников. Конечно, он был влюблен, но даже Антонис, самый близкий друг Манолиса, не знал, в кого именно. Много лет назад ходили слухи об их с Анной романе. Но если когда-то это и было правдой, разумно полагал Антонис, то сейчас эти отношения наверняка остались в прошлом.

Всем казалось, что они хорошо знают Манолиса. Бо́льшую часть субботних вечеров он проводил вместе с друзьями в тавернах и барах Элунды. Она славилась десятками заведений, где можно было отлично повеселиться, и Манолис не упускал случая пофлиртовать с местными девушками. Впрочем, как и все прочие мужчины.

Сегодня же он был сам не свой. Это был не тот Манолис, которого все знали и любили, – неугомонный весельчак, душа любой компании. И всем стало ясно, что следует оставить этого нового Манолиса в покое.

Работники начали потихоньку расходиться, а Манолис продолжил вбивать новый столб для забора, прикладывая для этого больше сил, чем было нужно.

* * *

В последнее время в городах и деревнях Лассити только и говорили что о новом лекарстве от проказы. «Прокаженные», «лечение», «Спиналонга» – эти слова, повторяемые вновь и вновь, кружили в летнем воздухе, словно медоносные пчелы. Поговаривали также о том, что весь остров Спиналонга будет в скором времени эвакуирован.

Как-то раз за семейным ужином в своем просторном доме в Неаполи Элефтерия и Александрос Вандулакис наконец подняли эту тему.

– Мы не уверены, что нам стоит присутствовать на этом… гм… событии, – неуверенно начал Александрос. – Однако вы с Анной обязаны там быть, чтобы, так сказать, представлять семью.

В Плаке намечался грандиозный праздник в связи с закрытием колонии для прокаженных.

– Учитывая нашу связь с островом, – многозначительно посмотрев на невестку, добавила Элефтерия.

Анна ничего не ответила.

– Да. Конечно, мы приедем, – холодно сказал Андреас. – Не так ли, Анна?

Молодая женщина продолжала молча смотреть в свою тарелку. Она едва заметно кивнула, по-прежнему не поднимая глаз. Окружающим сложно было понять, о чем думала Анна в тот момент, но ее напрягшиеся плечи выдавали полное смятение чувств.

Глава 4

В течение пятидесяти лет жители Плаки наблюдали за невзгодами больных на Спиналонге, и вот наконец сегодня, 25 августа, колония для прокаженных должна была прекратить свое существование. Это был поистине исторический момент, отпраздновать который хотели все от мала до велика. В течение столь долгих лет деревенских жителей с их ближайшими соседями связывали сочувствие и страх. Весь ном[7] Лассити, значительная часть Восточного Крита, как выиграл, так и пострадал от близости острова. С одной стороны, Спиналонга была отличным рынком сбыта товаров, производимых в близлежащих деревнях. С другой – жители Плаки находились в постоянном страхе перед болезнью, которая, как кто-то верил, может передаваться по воздуху.

Гиоргос был не единственным местным жителем, у которого Спиналонга забрала дорогих и близких ему людей. Жизнь многих обитателей Плаки и соседних деревень и городов навсегда изменили страшный диагноз и пугающие слова: «С сожалением вынуждены сообщить…»

В Плаке также жили братья Димитриса Лимониаса, который отправился на Спиналонгу вместе с женой Гиоргоса Элени. С момента его отъезда прошло почти двадцать лет, и за это время братья успели обзавестись женами, детьми, а также открыли небольшой местный магазин, приносивший им приличный доход. Теперь же родственники Димитриса переживали о том, насколько сильно изменится их жизнь с возвращением брата.

В деревне жили родители девочки, у которой диагностировали проказу пятнадцать лет назад. Ей тогда исполнилось всего девять, и она была единственным ребенком в семье. Сегодня родители с нетерпением ждали встречи со взрослой дочерью. Что, если болезнь обезобразила лицо их девочки? Вдруг они не смогут ее узнать?..

Одни, как семья Апостолакиса, жили в Элунде, другие – в Неаполи, основном, самом большом и важном городе региона. Тех же, кто был родом из более отдаленных городов, таких как Ираклион, Ханья и даже Афины, никто не ждал. Некоторые семьи отреклись от своих родных в тот день, когда узнали об их страшном диагнозе. Были среди пациентов и те, кто пережил всех своих родственников.

Приближающееся событие никого не оставляло равнодушным – кто-то радовался возвращению близких, а кто-то страшился грядущих перемен. Этот панегири[8] должен был стать грандиозным праздником, ведь он знаменовал момент, который никогда больше не повторится. Жителей Спиналонги встречали, как вернувшихся с поля боя на родину солдат.

По мере подготовки праздника беспокойство Манолиса все возрастало. А вдруг Мария надеется, что теперь они вновь будут вместе?

Он знал, что сестра Антониса не раз навещала Марию на острове, что со стороны Фотини было очень смело. Манолису хотелось выведать, не упоминала ли о нем Мария в разговорах с Фотини. И однажды решился спросить об этом, когда они вместе с Антонисом осматривали виноградники. Манолис надеялся, что его голос при этом не дрогнул.

– Похоже, она рада наконец покинуть этот остров, – просто сказал Антонис.

– Да уж, наверное, – осторожно заметил Манолис.

– Фотини говорит, что Мария почти не изменилась. Судя по всему, у нее была самая легкая форма проказы.

– Здорово, – бесцветным голосом ответил Вандулакис.

Этот разговор не помог развеять его страхи. Если болезнь пощадила Марию, у девушки были все основания полагать, что они с Манолисом могли бы возобновить помолвку.

Проезжая через деревню утром в день празднования, Манолис видел, как люди развешивают на деревьях фонари и яркие флаги. Дети приносили на площадь стулья из местной школы, а женщины тем временем накрывали длинные столы и связывали цветы в букеты. Он также заметил Фотини и ее супруга Стефаноса, тащивших по улице огромные блюда с едой из своей таверны. Кто-то спускался со склона холма с охапками только что собранной травы для салата хорта. Булочник выгружал из фургона подносы со свежими хрустящими хлебцами.

Закончив все дела в поместье, Манолис вновь заехал в Плаку выпить холодного пива. Он не видел, как Гиоргос и полдюжины деревенских рыбаков отправились на остров, чтобы помочь перевезти со Спиналонги людей со всеми их пожитками. Молодой человек только сейчас заметил эту маленькую флотилию, пришвартованную у берега Плаки. Тут были суденышки всевозможных форм и размеров, в разной степени потрепанные морем. Сейчас все они ютились в маленькой гавани, и казалось, что лодок в несколько раз больше, чем было на самом деле.

Съездив домой, чтобы помыться и привести себя в порядок, Манолис через несколько часов снова вернулся в деревню. Ему пришлось оставить свой грузовик довольно далеко от места праздника, поскольку все места на парковке к тому времени уже были заняты другими автомобилями. Впрочем, Манолис никуда не спешил. И вообще, им двигало скорее любопытство, нежели воодушевление.

Он никогда не видел в Плаке столько народу. Взгляды всех присутствующих были устремлены на импровизированный танцпол. Над огромной толпой поплыла громкая и радостная музыка, и даже те, кто не танцевал, не могли удержаться и весело хлопали в такт. Манолиса никто не замечал. Обычно молодой человек стремился быть в центре внимания, однако сегодня он предпочитал оставаться в тени.

Манолис огляделся по сторонам. Вот его знакомого, Апостолакиса, взяла за культю какая-то женщина и решительно повела в круг танцующих. Но многих он не узнавал. Некоторые были парализованы или обезображены, хотя большинство ничем не отличалось от обычных людей. Между танцорами то и дело сновали дети. Они старались не мешать движению круга танцующих, который сначала шел в одну, а затем в другую сторону. В воздухе были разлиты радость и безмятежность.

Манолис захватил с собой фляжку с раки и потихоньку отхлебывал из нее, наблюдая за царившим вокруг весельем. Трудно было отличить здоровых от недавно выздоровевших, в толпе все перемешались. Во время любого другого панегири он бы тут же снял свою лиру со стены за стойкой бара и принялся на ней играть. Но сегодня, хотя при звуках музыки кровь его бурлила, как всегда, у него не возникало желания присоединиться к общему ликованию.

Все это время он высматривал в толпе лишь одного человека. И вскоре Манолис заметил ту, кого так жадно искал взглядом. Сначала он увидел Антониса, потом – Фотини и понял, что Мария должна быть где-то неподалеку. Наконец среди сотен чужих лиц мелькнуло ее лицо. Ошибиться было невозможно. Мария совершенно не изменилась с их последней встречи, и все же в ней появилось что-то, доселе ему незнакомое. Через равные промежутки времени, когда завершался очередной круг танца, лицо девушки освещалось яркими вспышками света и Манолис различал на нем улыбку. Он не помнил, чтобы Мария когда-нибудь так улыбалась. Она буквально светилась от счастья.

Спустя некоторое время в танцах наступил перерыв. Манолис продолжал наблюдать за своей бывшей невестой. Мария отошла в дальний конец площади и села между отцом и каким-то мужчиной в элегантном костюме и с аккуратно подстриженными седыми волосами. Манолис вспомнил, как несколько раз замечал незнакомца в лодке Гиоргоса. Кажется, старик упоминал, что это врач. Седовласый человек и Мария о чем-то говорили, склонив друг к другу головы. А затем неожиданно поднялись и направились в сторону церкви.

Манолис последовал за ними. У входа в церковь мужчина повернулся к Марии и что-то произнес. Манолису не удалось расслышать, что именно, хотя он и подобрался к паре как можно ближе, спрятавшись за грузовиком, припаркованным метрах в пятидесяти от церкви. Но в этот момент снова заиграла музыка, и даже на таком расстоянии она заглушила голос седого мужчины.

Мария что-то ответила своему собеседнику, и лицо его сначала слегка вытянулось от изумления, а затем расплылось в улыбке. Мария просияла в ответ. После этого мужчина приобнял девушку за плечи, притянул к себе и поцеловал. Сначала неуверенно, а потом с нарастающей страстью.

Манолис почувствовал, как дрожь пробежала по его спине. Только вчера Мария была пациенткой на Спиналонге. А сегодня этот мужчина – врач! – касался ее губ своими собственными.

Поцелуй был недолгим, однако успел вызвать у Манолиса одновременно шок и отвращение. Вскоре пациентка и ее врач вернулись на площадь.

Манолис же еще некоторое время оставался в своем укрытии. Его захлестнуло чувство огромного облегчения, поскольку теперь он был уверен: Мария не ждет от него возобновления отношений. Опираясь на ступицу колеса, Манолис скрутил себе сигарету и закурил. Он действовал осторожно, чтобы никто не заметил пламени от спички или тлеющего кончика сигареты.

Мысль о том, что Мария, возможно, нашла свою любовь, придала Манолису смелости. Он решил, что, как только докурит сигарету, непременно вернется на праздник и разыщет Марию, чтобы с ней поздороваться. А потом он, может быть, даже принесет свою лиру и будет играть на ней всю ночь напролет.

Докурив, Манолис достал из кармана фляжку с раки и сделал глоток. Затем поднялся. Теперь пора возвращаться на праздник. Наконец он сможет убедить Анну в том, что их связи ничто не угрожает.

Внезапно небо озарилось светом фейерверков, и все взгляды присутствующих устремились вверх. Это был идеальный момент, чтобы незаметно раствориться в толпе.

Выйдя из своего укрытия, Манолис заметил, что к парковке подъезжает черный автомобиль. До боли знакомый.

Манолис застыл на месте от изумления. Он никогда бы не подумал, что Анна с Андреасом могут посетить подобное торжество. Зная Анну, легко можно было предположить, что она ни за что не станет танцевать с незнакомцем. А уж с незнакомцем, чье лицо или конечности обезображены проказой, – тем более. Молодая женщина была для этого слишком надменной и брезгливой. Манолис скорее ожидал, что Анна появится в деревне через день или два после праздника, чтобы проведать сестру. Это было бы больше похоже на нее.

Когда блестящий лимузин поравнялся с ним, Манолис успел разглядеть на пассажирском сиденье Анну – ее темные волосы, бледную кожу и алые губы. Анна как будто бы истерически смеялась, запрокинув голову. Широко открытый рот, сверкающие белые зубы… Такой свою любовницу Манолис еще не видел, и этот ее оскал показался ему омерзительным. Анна была похожа на второсортную актрису, изображающую, как она счастлива. Манолис почувствовал укол беспокойства. Хорошо еще, что ни Анна, ни Андреас его не заметили.

Машина поехала дальше, мимо площади – видимо, Андреас искал место, чтобы припарковаться, – а Манолис тем временем медленно побрел к толпе. Все лица гостей по-прежнему были обращены к небу. Миллионы искр, ярко озарявших его, освещали не только участников панегири, но и оставленную людьми Спиналонгу.

Манолис остался стоять в тени. Ему хотелось стать свидетелем воссоединения Анны с ее сестрой. С того места, где он находился, ему была отлично видна не только толпа гостей, но и машина двоюродного брата. Манолис терпеливо ждал, когда откроется пассажирская дверца.

Ракеты взлетали в небо одна за другой. Когда первый залп фейерверка закончился, настала какая-то сверхъестественная тишина. Теперь должен был вновь заиграть оркестр. Послышались первые звуки лауто. Все собрались в круг, чтобы начать танцевать.

Но прежде чем танцоры успели сделать хоть одно па, воздух прорезали еще два коротких, но громких хлопка. Люди вновь посмотрели вверх, ожидая увидеть очередной взрыв сверкающих искр, падающих с неба, но оно оставалось чистым. В самом начале праздника, по обычаю свадеб или крестин, было произведено несколько выстрелов в воздух, однако их звук был другим – более глухим. А раздавшиеся только что хлопки определенно означали, что кто-то стрелял из пистолета, и несколько гостей принялись оглядываться в поисках источника шума.

Музыканты могли слышать только себя, а потому еще какое-то время продолжали играть. Но постепенно все инструменты смолкли, за исключением одинокой лауто, на которой бренчал глухой старик. В конце концов кто-то просто выхватил лауто из его рук.

Манолис тоже слышал выстрелы. Он поспешил к парковке, потому что звук шел оттуда, и, когда был метрах в двадцати от нее, увидел, как Андреас выскочил из своей машины и бросился прочь. Менее чем через секунду он скрылся из виду.

Манолис замер.

К машине Вандулакисов начали подбегать люди. Кто-то открыл пассажирскую дверцу, и Манолис на секунду представил, как сейчас из машины выйдет Анна – как всегда, сияя своей прелестной высокомерной улыбкой и разглаживая на себе платье. Но вместо этого кто-то что-то прокричал, кто-то обеими руками закрыл рот, раскрывшийся от изумления, какая-то женщина взвизгнула. Затем плотная масса зевак расступилась, пропуская кого-то вперед. То был седовласый врач, которого Манолис видел у церкви вместе с Марией. Толпа по его просьбе отошла на уважительное расстояние, и несколько мужчин осторожно достали тело женщины из машины. Кто-то из гостей не выдержал и отвернулся.

Манолис был выше большинства жителей деревни, поэтому мог видеть, как шестеро мужчин, в том числе Антонис, отделились от толпы и побежали вниз по улице. Должно быть, один из них заметил, в каком направлении скрылся Андреас. В такой маленькой деревне, как Плака, беглеца найдут без труда – это был просто вопрос времени.

Многие женщины не могли сдержать слез. Они начали расходиться парочками, чтобы поплакать друг у друга на плече в попытках утешиться. И только дети, испытывая непреодолимое любопытство и вытягивая шею, не спускали глаз с мертвого тела, распростертого на одеяле.

Там лежала Анна.

Манолис видел, как сначала Мария пробилась вперед, а затем и Гиоргос опустился на колени рядом с телом своей дочери.

Манолис различил бледно-голубое платье, залитое кровью, и растрепанные темные волосы. Мария тоже опустилась на колени и теперь держала руку сестры, тихонько поглаживая ее и что-то бормоча себе под нос. Гиоргоса, чтобы он не упал, поддерживали двое мужчин.

– Те му… Те му… Боже мой… – все повторял сквозь слезы несчастный старик, осеняя себя крестным знамением.

Седовласый мужчина закрыл Анне глаза. Это простое движение привело Манолиса в ярость. Кто он такой, чтобы прикасаться к ней?

Манолис отчаянно заработал локтями, желая протолкнуться поближе к телу Анны. Каждой клеточкой своего тела он жаждал схватить ее и унести в горы, подальше от этого места, от этих людей. Анна была его женщиной. Сколько раз она повторяла, что принадлежит ему, и только ему? Анна, его прекрасная Анна… Собственническое чувство еще никогда не проявлялось в нем с такой силой.

На миг Манолис представил, как, прорвавшись вперед, подхватывает Анну на руки и поцелуем возвращает к жизни. То, что здесь случилось, не могло быть правдой. Просто не могло. Всего мгновение назад она была жива. Он видел ее. Неподвижное тело, лежащее на земле, – не Анна. Это невозможно.

Манолис отошел на несколько метров от места происшествия и очутился в каком-то темном дверном проеме. Молодой человек почувствовал, что задыхается. А затем его тело сотрясли рыдания. Шум толпы заглушал их, однако, если бы даже они раздавались в полной тишине, никто бы не поверил, что эти звуки издает человек, а не зверь.

Присев на корточки, Манолис закрыл лицо руками и уткнулся головой в колени. Когда он наконец поднял глаза, то увидел, как тело Анны осторожно заворачивают в одеяло и уносят. Манолис впал в оцепенение. Его с головой захлестнули горе, шок и боль от потери любимого человека. Не привыкший к подобным эмоциям, Манолис ощущал лишь ледяной холод, сковавший его тело с головы до ног.