Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

При характеристике жесткого отношения армии к населению необходимо принять во внимание и позицию рядового ее состава. Так, уже упоминалось, что простые солдаты руководствовались «классовой логикой»: они выступали на стороне поляков или русинов против «эксплуататоров» – евреев, немцев, а также в целом помещиков без учета этнической принадлежности. Во время отступления рядовая солдатская масса проявляла определенный «патриотизм», выступая против любых этнических групп, которые не желали уходить вместе с армией в тыл и рассматривались поэтому чуть ли не как предатели, пособники неприятеля и т. п. Именно от этих армейских групп, а не от начальства, высшего или низшего, исходили акты жестокости: насильственное выселение, сжигание посевов, жилищ и т. п.

В литературе об отношениях армии и населении первая сторона, как правило, подается в негативном свете. Армия якобы безрассудно и непрофессионально проводила политику управления на театре военных действий, реквизиции осуществлялись якобы необоснованно и незаконно (без выплат полагающихся сумм) и т. п. На самом деле действия военных носили и ответный характер на многочисленные злоупотребления со стороны населения. Среди массовых нарушений порядка в прифронтовой полосе можно указать и на использование жителями «промотанных» солдатами казенных вещей: обмундирования, предметов снабжения и снаряжения. Фактически такая деятельность выросла в специфическую форму незаконного отъема собственности населением у государства посредством солдат. Повальное воровство казны солдатами невозможно представить без участия посредников жителей театра военных действий. По существу, население использовало обычную практику в ситуацию приграничья, как это имело место в мирное время в ходе контрабанды, провода перебежчиков, спекуляции и т. п. Заметную роль в оправдании жестких мер против некоторых этнических групп играло и «профессиональное» использование нарушений в военное время, особенно в поставках армии. Как правило, такие нарушения регистрировало не строевое начальство, а интендантство, полевой контроль. Указание на этническое происхождение подобных дельцов приводило начальство к мысли, будто все евреи-подрядчики склонны к обману. Много нарушений было связано с провозом дефицитных товаров по военным пропускам, т. е. дешевле обычного. В некоторых городах образовался даже рынок ценных бумаг на право незаконного провоза и получения множества вагонов и поездов дефицитных товаров. Такие незаконные операции, конечно, не могли проходить без помощи официальных лиц из системы интендантства, хотя формально ответственности подлежали отдельные лица, развернувшие с зимы – весны 1915 г. бурную деятельность по восстановлению снабжения прифронтового края после затишья, вызванного военными действиями. Во время отступления и массовых реквизиций скота и повозок особенно активно действовали скупщики скота, и раньше являвшиеся посредниками в снабжении армии. Армейские подрядчики широко пользовались правом военных на поставки части скота непосредственно для армии, на перемещение на театре военных действий гуртов скота в несколько сотен и даже тысяч голов. И вновь отмечалось, что такие поставки с массовыми нарушениями в пользу поставщиков не могли происходить без их, поставщиков, защиты со стороны военных штабов различного уровня[16]. Именно такая деятельность поставщиков, многие из которых имели еврейское происхождение, явилась общим фоном негативного отношения военного начальства к евреям[17].

Сама проблема высылки требует особенного анализа. В литературе путают ссылку в определенное место в России с высылкой с театра военных действий; единичную высылку – с огульной, массовой депортацией целой группы (например, еврейской); высылку группы из данного, конкретного селения – с массовой высылкой с театра военных действий; высылку на время военных действий из данного района – с высылкой на все время войны. С первых дней войны имела место единичная высылка за «мошенничество» с театра военных действий, но с добровольным избранием места проживания вне его. Как правило, этой мере подлежали евреи в силу их профессиональных обязанностей по обеспечению Западного края в торговле, хотя наказанию подвергались и лица других национальностей, например поляки и русские. Эта административная мера имела целью пресечение «вреда» армии без судебного разбирательства, поскольку опасались выйти на их помощников из состава русских, военных или гражданских, чиновников. Эффект, как считалось, достигался устранением главного лица в преступном деянии.

Другое дело – высылка по подозрению в нанесении вреда армии (пособничество противнику) или ссылка (в конкретную местность), если речь шла о «шпионаже» (по п. 16 или 17 статьи 19 Правил о местностях, состоящих объявленными на военном положении). В случае высылки евреев для ее отмены они использовали институт штадланута – поручительства за гонимых членов общины. В делах о таких просьбах приведено множество документов – от лица общины, других лиц-поручителей, ходатаев и т. п. В этих же документах содержатся прошения с описаниями несчастий конкретных лиц и их семей вследствие высылки. Именно этот материал послужил основой для описания страданий всех групп высылаемых евреев, как обвиненных в мошенничестве, так и в шпионаже[18]. Следует подчеркнуть, что высылка касалась не только евреев, но и поляков, немцев, литовцев и других. Как правило, такие лица чаще обвинялись в пособничестве немцам. Вообще, высылали практически всех, кто был подвергнут задержанию, даже если в отношении них не было никаких конкретных обвинений. Т. е. мера эта была превентивная, направленная на ограничение контактов с противником, снижение вообще присутствия жителей в непосредственной зоне ведения военных действий. Стремление выселить любых заподозренных в «содействии» видно из пункта приказа главкома армиями Северо-Западного фронта от 7 сентября 1914 г. № 58, где указано, что в случае, если бы расследованием не было выяснено решительно никаких доказательств виновности привлеченного лица в государственной измене, таковое подлежало все равно высылке во внутренние губернии империи. Конкретная высылка возлагалась на губернатора края. Правда, через несколько месяцев этот приказ был отменен.

Особенно важен в истории отношений армии и населения вопрос о массовых депортациях. И здесь вопреки принятому в литературе следует подчеркнуть, что многие акты о выселении намечались как всеобщие, по замыслу «огульные». Однако, когда в дело вмешивались армейские власти фронтового уровня, происходила отмена задуманной операции. Именно здесь вмешивались соображения не только целесообразности принятой меры, но и ее последствий для населения в гуманитарном аспекте. Фронтовое командование, как правило, стояло на прагматических позициях и вообще выступало против огульных выселений. Так, главнокомандующий Северо-Западного фронта, а впоследствии начальник штаба Ставки генерал М. В. Алексеев выступал против массовых выселений по этническому признаку, настаивая на возможных выселениях, только если будет доказан конкретный вред для армии. Даже если и принималось решение о выселении большой массы людей, то власти требовали, чтобы это выселение происходило только из района боевых действий, а не вообще с театра военных действий, и только на время занятия этого района частями. В военном руководстве полагали, что огульное выселение евреев является мерой неэффективной. М. В. Алексеев ссылался при этом на неблагоприятный опыт выселения китайцев в Маньчжурии в 1905 г. Огульное выселение евреев считалось мерой вредной и по политическим соображениям, поскольку восстанавливало евреев против армии. Военные принимали во внимание и соображение гуманности: массовые высылки привели бы к разорению их жертв и разграблению оставленного имущества. Военные власти учитывали и мнение Совета министров, также выступавшего против массовых выселений, опасаясь нарушения черты оседлости, разорения населения, дополнительных тягот для страны по их устройству на новых местах жительства. Были и формальные, правовые ограничения на высылку евреев: заграничных (то есть не своих, например из Галиции) евреев не могли вообще высылать в саму Россию. Вопреки утверждению в литературе такая высылка не отменяла черту оседлости: ведь их высылали в города, а не в села. К тому же власти допускали переселение евреев в Россию только на время войны и предполагали восстановить черту оседлости во всем объеме после ее окончания[19].

Действительной причиной отмены принимаемых решений о массовых выселениях являлось не недовольство гражданских властей, не сопротивление (пусть и пассивное) евреев, а нарушение логистики, кризис подвоза припасов и снаряжения на фронт из-за множества выселяемых на самом театре военных действий. То есть это была акция, вред от которой довольно быстро (через 1–2 месяца) был осознан, но его последствия сказывались еще несколько месяцев. Уже с осени 1915 г. высылки населения были единичны или локальны. А если полевое командование и настаивало на массовом выселении, т. е. из одного места всех жителей, немцев-колонистов или евреев, то фронтовое начальство, как правило, отказывалось или требовало точного обоснования такой меры[20].

В целом относительно «депортаций» этнических групп с театра военных действий можно сделать следующие утверждения. Планов депортации до войны не существовало, тем более относительно целых этнических групп. Таких планов нет ни у теоретиков военной статистики (Ф. А. Макшеев и А. М. Золотарев[21]), ни в Полевом положении об управлении войск, ни в военно-статистических описаниях будущего района военных действий[22]. Все решения в этой области во время войны носили импровизированный, совершенно неподготовленный характер, сопровождались противоречивыми приказами, не содержали идеологического обоснования выселения.

Основные этапы выселения были следующие. С августа 1914 г. первые приказы о выселении враждебных элементов различных национальностей затронули несколько тысяч человек, проживавших в основном в районе боевых, а не вообще в районе военных действий.

Массовое выселение из Польского края коснулось немцев-колонистов и проходило в рамках целенаправленной акции с 23 декабря 1914 г. по 11 февраля 1915 г. В действительности и до 8 марта 1915 г. план выселения не был проведен в жизнь, так как были учтены многочисленные исключения для участников военных действий в настоящей и прошлой войне, их родственников и т. п. В результате всего из Польши было выселено 10 % немцев-колонистов от их общего количества. Им разрешили селиться вне театра военных действий по собственному усмотрению[23]. Утверждение о выселении из Польши 500 тыс. человек немцев-колонистов (или вообще немцев) можно считать необоснованным. Другая акция массового выселения коснулась немцев-колонистов из Волыни (67 тыс. человек)[24].

Начиная с 27 декабря 1914 г. начали издаваться приказы о выселении евреев как единичные случаи. Только с 27 апреля по 17 мая 1915 г. имела место попытка массового выселения евреев из Ковенской губернии, около 300 тыс. человек. Соответствующий приказ 27 апреля отдал командующий 10-й армией, однако на следующий день против выступил главнокомандующий фронтом М. В. Алексеев. Он предложил разделить указанную еврейскую группу на три категории, подвергнув первую – поголовному выселению из района боевых действий, вторую – оставлению на месте с отобранием заложников, третью – исключению из репрессивных мер. Главным критерием такого деления был возможный вред для русской армии. Первая группа находилась в непосредственной близости от места боев и могла прямо или косвенно помогать противнику; вторая группа проживала в зоне строительства оборонных объектов, складов, штабов и т. п. и таким образом обладала доступом к военным секретам; третья группа практически не могла причинять вреда русской армии. В течение мая по требованию М. В. Алексеева поголовное выселение, в сущности, не осуществлялось, его заменили на «особый контроль» над еврейским населением посредством взятия заложников. С 17 августа 1915 г. началось их освобождение. В результате в ходе акции в Ковенской губернии подавляющая часть евреев была выселена из своих мест в соседние селения, а затем возвращена обратно. Однако часть евреев все же оказалась отправлена в тыл. Всего же на театре военных действий было выселено около 5 % от общей численности евреев в этом районе[25].

Выселению подвергались и русины, т. е. та этническая группа, которая считалась русским командованием дружественной: военные власти были уверены в нежелании русинов оставаться под гнетом Австро-Венгрии и призвали их всех уходить вслед за отступавшей русской армией. Однако в течение небольшого срока 24 мая – 6 июня 1915 г. такая политика показала полную несостоятельность. Русины совершенно не желали покидать свой край, в результате чего командование прекратило поголовную эвакуацию русинского населения.

Подобная попытка поголовной эвакуации всего населения поляков вслед за отходящей армией началась на Северо-Западном фронте 10 июня 1915 г. Это выселение производилось путем призыва новобранцев, а остальное мужское население рабочего возраста принудительно включалось в рабочие роты, посылаемые в тыл русской армии на окопные работы. Фактически это означало перемещение их семей. В результате такой акции в Польском крае резко усилилось националистическое движение. 20 июня 1915 г. поголовная эвакуация поляков прекратилась с заменой рабочих рот на добровольные рабочие команды и высылкой внутрь России только военнообязанных. 23 июня 1915 г. на совещании в Ставке было принято решение об отказе вообще от принудительного выселения вслед за отходящей армией на всем театре военных действий. Практически это означало оставление на месте поляков, русинов, евреев, но не немцев-колонистов.

Однако уход населения с театра военных действий не закончился. Но теперь его причиной явились обстоятельства масштабной реквизиции продовольствия и повозок. Депортация коснулась в основном белорусов и латышей и происходила в августе – сентябре 1915 г.[26] Последней попыткой массовой депортации был план выселения внутрь России военнообязанных латышей в сентябре – декабре 1915 г., однако из-за их активного сопротивления эти идеи не получили реализации [27]. После стабилизации фронта и развития позиционной войны попыток массовых выселений не предпринималось, кроме единичных выселений по самым различным поводам. Прекратились и массовые реквизиции, кроме привлечения населения на окопные работы.

Массовые депортации населения во время Первой мировой войны явились одной из сторон ее драматического характера. В России эти выселения охватили около 10 % (3 млн чел.) из 28 млн чел., проживавших на театре военных действий, фактически на западных окраинах страны. При этом если для одних этнических групп дело шло о депортации около 5—10 % их общего количества (евреи, немцы-колонисты), то в других случаях речь шла о 30 или даже 50 % количества (белорусы, латыши) проживавшего до войны населения.

Несмотря на драматизм выселений, они отнюдь не носили характер массовой высылки внутрь России по сравнению с тем, как это мыслили некоторые из инициаторов в военном руководстве, где возобладала прагматическая, умеренная мера этой акции. В целом в политике армии по отношению к населению доминировали начала целесообразности и максимальной гуманности, допускаемой армией в условиях военных действий в ходе «тотальной» войны.

Политика русского военного командования в отношении гражданского населения Восточной Пруссии в 1914–1915 гг.: опыт взаимодействия в контексте «тотальной» войны

Константин Александрович Пахалюк, канд. полит. наук, главный специалист – куратор научно-просветительских проектов Российского военно-исторического общества

Аннотация. Статья посвящена эволюции отношения русского военного командования к гражданскому населению Восточной Пруссии в 1914–1915 гг. в условиях массовой войны, которая на практике стерла возможность проведения четкой разграничительной линии между комбатантами и некомбатантами, а также гражданским и «военным» имуществом. В итоге к осени 1914 г. принципы политики в адрес мирных граждан эволюционировали: на первое место был поставлен метод массовых принудительных переселений, что в целом соответствовало характеру войны и позволяло соблюсти если не «дух», то «букву» Конвенции о законах и обычаях сухопутной войны 1907 г. В 1914 г. на официальном уровне претерпело изменения отношение к немецкому имуществу: от восполнения пробелов в снабжении русское командование перешло к систематическому нанесению экономического урона, рассматривая это в качестве легитимной формы ведения войны. В недрах войск проведение различия между реквизициями и мародерством было теснейшим образом переплетено с вопросами иерархии, власти и поддержания порядка.

Ключевые слова: «тотальная» война, Первая мировая война, принудительные переселения, вооруженное насилие.

Первая мировая была первой в европейской истории войной не только массовой, но и близкой к тому, чтобы быть названной «тотальной»[28]. Если в XVIII–XIX вв. вооруженные конфликты велись профессиональными армиями на относительно ограниченной территории, то теперь, ввиду массовой мобилизации и развития техники, сталкивались многомиллионные войска, большую часть которых составляли вчерашние гражданские лица. Еще в 1880-е гг. это обстоятельство предвидел немецкий генерал К. фон дер Гольц, который разрабатывал концепцию новой войны как противостояния вооруженных народов[29]. Принципиальное отличие заключалось не только в численном увеличении действующей армии и качественном изменении ее состава – для каждой участвующей стороны война превращалась в организующий принцип всей политической, экономической и общественной жизни. Крах надежд на быструю победу в 1914 г. поставил все противоборствующие страны перед схожим набором вызовов – изменение принципов стратегии и тактики, выработка механизмов политического управления войсками, поиск методов мобилизации экономики и широких слоев населения, и пр.

Говоря о «тотальной» войне, британский теоретик М. Калдор отмечает стирание граней между военными и гражданскими, комбатантами и некомбатантами[30]. Немецкий историк С. Ферстер пишет схожим образом: «Суть тотальной войны – сознательное втягивание гражданских лиц в военные действия. Без прямой поддержки гражданского общества переход к этому распространенному типу войны, наложившему отпечаток на целую эпоху, был бы невозможен. Одновременно гражданские лица превратились в мишень»[31]. Приведенные тезисы касаются прежде всего вопросов массовой мобилизации и взаимоотношений внутри общества, однако мы полагаем эти наблюдения актуальными и для изучения того, как «тотальный» характер войны сказался на формах взаимодействия армии (комбатантов) с гражданским населением враждебной стороны (некомбатантами). В качестве примера для изучения мы взяли Восточную Пруссию, которая в 1914–1915 гг. стала местом ожесточенных боев русских и германских войск. Речь идет об относительно непродолжительных событиях. Вглубь этой провинции русская армия продвинулась только в середине августа 1914 г., заняв на непродолжительное время, 2–3 недели, почти две трети ее территории на юге и востоке. Со второй половины сентября началось условное «второе наступление», когда русские войска (впоследствии объединенные в 10-ю армию) снова вышли к германской границе и в ходе изнурительных позиционных боев к середине ноября продвинулись к линии Мазурских озер и р. Ангерапп (примерно 1/5 провинции снова оказалась под русской властью). В начале февраля 1915 г. немцы организовали крупное наступление, в ходе которого вытеснили противника из Восточной Пруссии. В марте 1915 г. отряд генерала Потапова совершил непродолжительный набег на Мемель, а в апреле 1915 г. русские бомбардировщики сбрасывали бомбы на некоторые объекты инфраструктуры в этой провинции.

В зарубежной историографии вопрос взаимодействия русских солдат с восточно-прусскими обывателями достаточно подробно изучен, что не отменяет определенные сложности, вызванные выявлением релевантных источников, слабым знакомством с российскими документами, а также влиянием предвзятых установок, восходящих к пропаганде военного времени. Так, еще в годы Первой мировой немецкие газеты стремились подчеркивать «ужасы русской оккупации», в том числе для того, чтобы размыть в информационном пространстве обвинения в зверствах на территории Бельгии и Франции. Впрочем, именно тогда местные власти озаботились не только проведением достаточно дотошных расследований «русских преступлений», но и масштабными записями устных свидетельств, собираемых по «горячим следам»[32]. Как отмечает российский историк И. О. Дементьев, в дальнейшем немецкая и польская историография акцентировала преступления русских войск, этот подход доминировал и в начале XXI в. Отдельные авторы, правда, пытались проблематизировать данные представления[33]. Среди немецких историков первым стал Й. Гайсс, который в 1978 г. писал о преувеличении пропагандой размаха «русских зверств»[34], а в 1989 г. П. Ян признал, что «террор, от которого страдало восточно-прусское население, имел особые формы (это были в первую очередь эксцессы со стороны мародерствующих солдат), характеризовавшие его скорее как террор от недисциплинированности; он никоим образом не принес более страшных жертв, чем, скажем, дисциплинированный террор немецкой оккупации в Бельгии»[35]. Для англоязычной и отчасти французской историографии начала XXI в., по утверждению И. О. Дементьева, наоборот, характерно преодоление однобоких оценок, в т. ч. посредством рассмотрения случая Восточной Пруссии в контексте действий других армий на оккупированных территориях. Впрочем, британский историк А. Уотсон, наоборот, считает: для западной истории в целом типично восприятие «русских зверств» в качестве «военного мифа», а сам он стремится доказать, что поведение русской армии принципиальным образом не отличалась от того, что делали сами немцы в отношении мирного населения Бельгии и севера Франции[36].

В российской историографии проблема отношений русских войск и мирных жителей Восточной Пруссии не привлекала широкого внимания, что объясняется как неослабевающей традицией опускать «сложные вопросы» военного прошлого, так и некоторой факультативностью этой темы: пребывание русских армий было непродолжительным, а руководство Российской империи всерьез рассматривало возможность присоединения только Мемельского края, а не всей провинции. Впрочем, это не отменяет определенных дискуссий на этот счет: например, генерал А. Н. Куропаткин выступал за аннексию всей Восточной Пруссии[37], об этом говорили некоторые литовские депутаты Государственной Думы, призывая вернуть «исконно» литовские территории. В начале 1917 г. в Министерстве рассматривалась возможность отторжения от Германии тех земель, где массово проживали поляки[38]. Однако основные территориальные приращения виделись в Закавказье и в Восточной Галиции. Пребывание русских войск на территории последней оказалось более продолжительным, а проводившаяся политика отличалась систематичностью, что и привлекло в настоящее время внимание ряда исследователей[39]. Различные аспекты взаимодействия русских войск и мирного населения Восточной Пруссии рассматривались в рамках либо истории Калининградской области и «русского присутствия» в регионе (локальная история или краеведение)[40], либо анализа депортаций мирного населения в годы войны[41].

В настоящей статье мы собираемся сосредоточить внимание на выработке и трансформации политики русских военных властей, а также на изменении нормативных установок, определяющих допустимые формы как силового воздействия на некомбатантов, так и отношения к их имуществу. Мы выдвигаем тезис, что сам характер войны поставил руководство русской армии в ситуацию, когда затруднительным оказалось следование устоявшимся нормативным представлениям о разделении между комбатантами и некомбатантами, а также военным и гражданским имуществом. Ввиду отсутствия времени и объективных возможностей (из-за динамики боев), а также неготовности осмыслять войну в принципиально новых категориях, русское командование ситуативно искало ответы на эти вызовы, однако тем не менее найденные к концу 1914 г. решения (реквизиции как метод подрыва экономического благосостояния противника и политика депортаций) уже нами могут быть оценены как серьезный сдвиг в сторону принятия логики «тотальной» войны.

Стоит обратить внимание, что Конвенция о законах и обычаях сухопутной войны 1907 г., основанная преимущественно на традиционных подходах, вполне адекватных условиям «классических» войн XVIII–XIX вв., не могла стать адекватным руководством к действию в период затяжной массовой войны[42]. Так, она закрепляла различение между мирным населением и военными, в то же самое время требуя причислять к последним добровольческие и ополченческие отряды, если они обладают признаками военной организации, т. е. их возглавляет некое ответственное лицо, сами члены имеют «определенный и явственно видимый издали отличительный знак», носят открыто оружие, а также соблюдают положения конвенции. В случае, когда мирное население не успевает сорганизоваться таким образом, оно должно считаться комбатантами, если открыто носит оружие и соблюдает положения Конвенции (статья 2 приложения к Конвенции). Тем самым ключевым критерием, проводящим границу между военными и гражданскими, называлось открытое ношение оружия, однако это указание в реальных условиях оказалось недостаточным (поскольку никак не разъясняло такое поведение, как шпионаж, подача сигналов своим войскам, порча вражеских телеграфных проводов и т. д.). Прочие статьи запрещали бессудную расправу, жестокое отношение, бомбардировки незащищенных городов, принуждение мирного населения к присяге на верность или даче сведений о своей армии. Также предписывалось поддерживать общественный порядок и общественную жизнь, причем «честь и права семейные, жизнь отдельных лиц и частная собственность, равно как и религиозные убеждения и отправление обрядов веры, должны быть уважаемы» (статья 46 приложения). Все эти нормы задавали общую рамку поведения на оккупированной территории, однако с трудом давали ответ, как вести себя в случае массовой враждебности. Обобщенность формулировок допускала двоякие трактовки. Так, статья 50 приложения к Конвенции запрещала накладывать «общее взыскание, денежное или иное <…> на все население за те деяния единичных лиц, в коих не может быть усмотрено солидарной ответственности населения». Последнее, как и то, что именно считать «открытым ношением оружия», фактически оставалось на усмотрение начальствующих лиц и могло трактоваться совершенно по-разному. В отношении неприятельской собственности Конвенция также накладывала ограничения – ее истребление и захват могли быть оправданы только военной необходимостью (статья 23 приложения, пункт «ж»), статья 46 приложения напрямую запрещала конфискацию частной собственности, при этом статья 51 приложения разрешала контрибуции, а также сбор налогов, натуральных повинностей или работ на нужды армии или для организации управления занятой территорией.