Голь на выдумки хитра. Фантастическая повесть

«И как же здесь спать! – мысленно ахнула я. – Заключенные в тюрьмах живут в лучших условиях»!

– Оседай, – кивнул на длинную лавку слева хозяин дома. – Погоди чуток, сичас насыщу.

Он отвернулся, а я стала пристально вглядываться в рассеянный полумрак в надежде увидеть раритетные вещички. От глиняной посуды я тотчас отказалась, её можно разбить при побеге, а вот струнно-щипательный инструмент плюс иконы самое то, надо только найти рынок сбыта. Нет, я не такая уж коварная, хоть и зарюсь на последнее бедняка Ефремова, я обязательно вернусь и притащу ему…. Притащу ему что-нибудь нужное. Себе, разбогатев, поменяю посуду, шторы, тюль, одежду, обувь, тапочки, наконец, а пожитки отдам Прохору. К тому же, у меня есть…..у меня есть… бижутерия, которой он сможет одаривать местных красоток. Обстановку в своей квартире тоже поменяю, только протащить старую мебель через дупло, чтобы презентовать Ефремову, не получится. Жаль!

– Ешь, – повернулся ко мне Прохор, и его борода, будто прочитав мои мысли, угрожающе приподнялась.

Я встала, подошла к столу, на отскобленных досках красовались большая кошачья миска с неопределенного цвета кашей-размазней и потрескавшаяся деревянная ложка. Возле этого мрачного великолепия вальяжно шевелил усами большой чёрный таракан. Почувствовав рвотные движения, я выбежала наружу и судорожно втянула в себя солидную порцию пропитанного донником воздуха.

– Ты изюминка, наша ягодка,Наливной сладкий яблочек,Он по блюдцу катается,Сахарком рассыпается.– Федосей, Федосей, не паси гусей,Ты себе, Федосей, наливай по всей!Уж как наш Федосей наловил карасей.Сам по воду сходил, сам печку затопил.Карасей наловил! Ииииииих!

Глава 4. Влипла

На улице, поросшей гусиной травкой, важно вышагивала домашняя птица. Возле соседней избы-близнеца перебирала копытами белая коза и косила на нас любопытным глазом.

– Антисанитария! Тараканы даже по столу разгуливают! – накинулась я на Прохора, когда он, ничего не понимающий, выбежал за мной.

– Аки без тараканов? – растерялся Ефремов. – Чай оне к зажиточности. И таракановка дюже справная, с ног сшибат.

– То-то вы разжились, – презрительно ухмыльнулась я. – У нас в подвалах, где обитают бомжи, чище и богаче.

– Чево-сь? – не понял мужик и поскреб в затылке.

О вшах и водке с изысканным названием «Таракановка» думать не хотелось, я обречённо махнула рукой, мечты быстро обогатиться улетучились. Значит, в данной ситуации подойдёт скрупулезный и пошаговый план, но для него необходимо узнать, куда я попала: в параллельный мир или прошлое. Если в прошлое, то в какой век?

– Ваше мнение о Петре Первом? – пришло на помощь внутреннее Я.

– Петр Алексеич преставился, – откликнулся Прохор. – Полно, ох, полно он душ загубил!

– А кто сейчас на престоле? – мое подсознание в надежде на прибыль работало с энтузиазмом, достойным успешного предпринимателя.

– Супостаты подпихнули Анну Иоановну, – загрустил Ефремов, – а она Расею изничтожает.

Анна Иоановна? Не помню! Что-то слышала о ней на уроках истории. Но что?

Внезапно замычала корова, я вздрогнула и увидела, что, собравшись в стайку, на меня с любопытством смотрят голоногие ребятишки лет пяти-шести в длинных, до колена, холщовых рубашках. И тут я им позавидовала – отличная экология, сыты, одеты, родители рядом и никаких налогов, жилищных поборов и шокирующих ценников!

– Кыш! – шикнул на зевак абориген. Мальчишки засмеялись и разбежались в разные стороны, а у меня сжалось сердце. Как там мои дети?

– Расскажи о царице, – попросила я и, повертев по сторонам головой, увидела поваленное бревно под слепым оконцем ефремовской лачуги. – Сядем, и расскажи. Обо всём расскажи.

– Аки любопытно? – улыбнулся Прохор и тяжело плюхнулся рядом.

На этот раз уроки истории обещали быть интересными.

– Немцы Расеей правят, – уныло начал повествовать он. – Нонеча Бирон, полюбовник ейный, злобствует, казну царску растащили, не только бояр за недоимки, а и простой народец на каторгу засылают, изводят изрядно, в остроги садят. Нас, тягловых, черносошенных, оброками и податями заволокли, бумаги поганы пишут, аки пращуры наши крепостными были, и в крепость берут. Держимся покамест, но что дале будет, не ведам. Ужели про оно Василий не сказывал? Говор дюже у тебя диковинный.

Значит, я в прошлом, а передо мной черносошенный, то есть, свободный крестьянин. Прошлое – это хуже или лучше параллели?

– Сказывал про оно, сказывал, – взяв себя в руки, закивала я и прикусила губу. Если хочу добиться успеха, надо переходить на их тарабарский язык. Хорошо ещё, что изъясняются не так запутанно, как написано в прабабушкином молитвослове, иначе бы мне конец. И ещё повезло, что я явилась сюда не в джинсах!

– Говор? – внезапно изрекло моё второе Я. – Говор с севера, там так говорят.

– Василий-то тутошний, – раскрыл рот Прохор. У него оказались крепкие, не тронутые кариесом, зубы.

Я поняла, что сморозила глупость, но, слава Богу, послышался цокот копыт, в конце улицы показался всадник. Пригнувшись к крупу белой лошади, он, как угорелый, несся по деревенской дороге, пыль расстилалась за ним шлейфом.

– Боярин тутошний, Оболенский, – быстро проговорил абориген и встал, чтобы поклониться. Я осталась сидеть на бревне.

К удивлению крестьянина, возле нас всадник остановился. Спешившись, он похлопал коня по холке и всем корпусом развернулся.

Я во все глаза уставилась на боярина, видеть такое чудо приходилось впервые. Во-первых, он был красив и молод: вьющиеся черные волосы, усы, бездонные очи, благородный овал лица, прямой нос, выше среднего роста, стройный. Во-вторых, у него была особая харизма, а вот одет…. почти так же как и Ефремов, только кремового цвета рубашка из шёлка со сверкающими камушками на кокетливом воротнике, вышитая золотыми нитками на груди затейливым орнаментом, штаны из тафты, шпага и мягкие кожаные сапожки отличали дворянина от землепашца.

– Это кто? – строго спросил у Прохора Оболенский и смерил меня высокомерным взглядом.

– Из Кирилловки девка, Григорий Михайлович, – кланяясь, потупил глаза крестьянин. – Василья Петрова дщерь.

– Ужели? – хмыкнул боярин. Моя ухоженная внешность горожанки из двадцать первого века не вызвала у него доверия. – Как величать?

– Марией, – промямлила я, – Валенти… мммм… Васильевной.

– Што Мария Васильевна делает в твоей избе? – поинтересовался местный олигарх и осуждающе посмотрел на Ефремова. – В полюбовницах али в холопках ходит?

– Сёдни на озере повстречалась, – оторопел тот. – За мной увязалась.

– Што увязалась-то? – поднял брови Григорий Михайлович.

– На гуслях я бренькал. Грит, песня ей приглянулась. Дык у самого сумнение имеется, завирается Машка.

– Садись, Мария Васильевна, – скомандовал боярин и кивком показал на холку нетерпеливо бьющей копытом тонконогой лошади, – домой тебя повезу, туда следую.

– Сама дойду, – побледнела я и попятилась.

– Перечить мне? – возмутился Оболенский. Сделав широкий шаг, он схватил меня за талию и водрузил на коня. Сам взлетел на седло, прижал к себе и помчал далеко от дуба с его спасительным дуплом.

Я плакала в голос, молила о свободе, вырывалась, но похититель, усмехаясь в усы, косил на меня черным цыганским глазом и молчал.

Мимо проплыли убогие деревенские хозяйства, затем пашни, густой сосняк, и, наконец, другая деревня появилась на горизонте.

«Главное, никуда не свернули, – между взрывами отчаяния успокаивала себя я, – так что выход в свой мир обязательно найду».

«И что ты будешь делать в своем мире? – высунулось из тьмы подсознания моё второе Я. – Как прокормишь и обслужишь всю нуждающуюся в тебе ораву»?

«А что я буду делать здесь? – моё сердце рвалось на части. – К тому же, Яна и Стас остались дома одни»!

– Пррррр! – приказал боярин, лошадь резко остановилась, а я чуть не вывалилась из его крепких рук.

Точно такая же, как и у Прохора, одноглазая, без трубы, избёнка приткнулась к мощному стволу высокой березы. По периметру рассыпались небольшие надворные постройки.

– Эй, хозяйка! – прижимая меня к себе, крикнул Оболенский. – Принимай утрату!

Несколько минут, проведенных в объятиях упрямого, как осел, феодала, показались мне вечностью.

Но тут дверь избушки распахнулась и из неё вышла пожилая женщина. На ней была белая рубашка с длинными рукавами, поверх которой красовалось нечто типа красного сарафана до пят, голову обнимал завязанный под подбородком светлый платок.

Женщина, вытянув вперед руки, осторожно пошла на наши голоса.

«Незрячая», – констатировала я.

– Где Василий? – осведомился мой похититель.

– На пашне, – уныло отозвалась хозяйка.

– Што ты, Маланья Кузьминична, дочь не берегёшь? – опуская меня на землю, незлобиво проворчал боярин.

– Каку? – не поняла слепая.

– Таку, – передразнил её Григорий. – Марию Васильевну.

– Машку? – баба вздрогнула, остановилась и как будто задумалась. Её бескровные сморщенные губы мелко задрожали, из глаз потекли слёзы.

– Приношу слезницу, не уберегла, боярин, – неожиданно завыла Маланья и пошатнулась.

Я бросилась к ней и обняла. Тело несчастной трясло и колотило.

– Што ревёшь? – не понял Оболенский. – Радоваться надо.

– Аки радоваться? – возмутилась слепая, её крупные ладони сжались в кулаки. – Помёрла моя Маня, вчерась схоронили.

– Как… схо-ро-ни-ли? – старательно разделяя слова на слоги, проговорил Оболенский и, словно прокурор, сурово уставился на меня.

Глава 5. Слепая

Впервые в жизни я не знала, как вывернуться из затруднительной ситуации, второе Я притихло и трусливо помалкивало. Упорно ожидая чуда, я с нетерпением поглядывала на небо с редкими перистыми облаками, и чудо произошло.

– Маняааааааааа! – вдруг завопила Маланья Кузьминична и стала неистово тискать меня в объятиях.

– Ты же схоронила её? – опешил Оболенский.

– Бог взял, Бог и дал! – трясущиеся пальцы женщины пробежались по моему лицу и погладили темечко.

– Понятно, – боярин смущенно кашлянул в кулак, на большом пальце правой руки блеснуло кольцо с изумрудом, и через минуту взлетел в седло.

«Неужели пронесло, – мелькнула обнадёживающая мысль, – неужели поверил»?

– Жди меня, красна девица, вернусь непременно! – не оборачиваясь, крикнул Григорий и, вонзив шпоры в бока заржавшей лошади, ускакал прочь.

Я глубоко вздохнула, мысленно поблагодарила высшие силы и покрутила головой по сторонам. Большая бревенчатая изба в два этажа высилась где-то в середине улицы, заставленной подслеповатыми лачугами. Возле неё стоял вороной конь.

Шершавые ладони слепой продолжали гладить меня, сухие губы что-то шептали.

«Молитву», – предположила я.

– Девонька, – внезапно громко и глухо проговорила Маланья Кузьминична, – ты воротилась, девонька.

Моё Эго встрепенулось и всхлипнуло от жалости к несчастной, потерявшей своё дитя.

«Успею ли до ночи дойти до дуба»? – стараясь не обращать внимания на сентиментальное подсознание и бабские причитания, озадачилась я и почувствовала, что дрожу.

– Айда в избу, касатка, – перестав рыдать, Маланья обняла меня за талию. – Али по надобности хотишь? Вон тама облегчись!

И она кивнула на кустики возле небольшого прокопченного строения.

Просторная комната с печью, та же скромная обстановка, тот же земляной пол, только чище, чем в жилище у Прохора.

Поискав глазами тараканов, я с удовольствием осознала, что их нет, а потому присела на выскобленную до белизны деревянную лавку. Неожиданно хозяйка лачуги опустилась возле моих ног и обняла их. Я вздрогнула.

– Диво Господь сотворил, – всхлипнув, произнесла она и положила голову на мои колени. – На Маньку ты больно схожа.

– Вы же не видите, – оторопела я. Червячок сострадания шевельнулся где-то внутри.

– Руками вижу, – шмыгнула носом Кузьминична. – Маньку мне Господь возвернул, понеже я ему поклоны клала.

– Я не Манька, – мои слова зазвучали неубедительно. – Я Маша Серова, Мария Валентиновна.

– Спи-тко, миленька, отдохни, – не слушая меня, печально молвила женщина. – Завтрева я тебе сбитень и грешневые блины сварганю.

«Грешневые, – хихикнуло Эго. – От слова «грех».

«От слова «гречка», – осуждающе покачала головой я.

Хозяйка поднялась и уверенно пошла к печи, а мне захотелось завыть от отчаяния. Там, в двадцать первом веке, ждут голодные дети, а тут, в прошлом, как назло встретилась несчастная мать, которой необходима именно моя поддержка.

«Необходимо успокоиться, – откидывая в сторону сантименты, начала размышлять я. – Если рассуждать логически, надо немедленно бежать к дубу, а не разлёживаться на узкой лавке, похожей на жесткую вагонную полку. Плевать на раритетные вещицы, что-нибудь придумаю и в родном веке. Но почему так не хочется вставать? И глаза слипаются».

Манящая таинственная завеса опустилась с закопченного потолка, она заволокла пространство комнаты и вплотную приблизилась ко мне.

– Хлебни, Маняша, – сквозь белесую дымку поднесла к моему рту чашу с неизвестной коричневой жидкостью Маланья. – Хлебни и полежи. Чай, измаялась сёдни.

И она запела так ласково и так нежно, как пела в далёком детстве моя бабушка:

Она ещё пела, а я уже проваливалась в глубокий сон под пристальным взглядом больших незрячих глаз.

Проснулась я от голосов. Возле стола высился бородатый мужчина, чей стиль одежды не отличался от прикида остальных мужчин этой эпохи. На лавке сидела Маланья и плакала.

– Чтой-то ты удумала? – бубнил под нос неизвестный. – Маню не возвернёшь, а лишний рот нам не нужён.

– Всех детищ схоронили, одна Маня оставалась, а надысь и её не уберегли. Убивались-то мы как! Таперича Бог нам её возвернул, сжалел стариков, а ты супротив, – не соглашалась с мужиком Кузьминична. – Нутром чую, дщерью покорной станет.

«Это Маша Серова покорной станет? Фигушки! – захотелось громко расхохотаться. – Впрочем, который час»?

Я сунула ладонь в потайной карман юбки, где хранились ключи от квартиры, расстегнула молнию и вытащила оттуда кнопочный мобильник. Он разрядился, так что узнать время не предоставлялось возможным.

– Пробудилась, – обрадовалась хозяйка, бросилась ко мне с объятиями, а я еще раз поразилась прыткости слепой.

Мужчина оглянулся, на его лице промелькнуло удивление.

В крохотном окошке стояла чернота. Вспомнив о детях, я кинулась к створчатой двери.

Полная луна желтым блином нависала над спящей деревенькой, по небу крупным люрексом рассыпались звёзды. Будто на кладбище, стояла оглушительная тишина. Нигде ни огонька, ни шороха, ни звука.

«Это и есть кладбище, – наконец, ожило второе Я. – И общаешься ты действительно с мертвецами, ведь этих аборигенов давно уже нет».

«Яна и Стас! – меня заколотило. – Яна и Стас сейчас одни, а я дрыхну тут как сурок»!

«Яна и Стас сейчас с твоими родителями, – мягко произнесло Эго. – Пока ты не появишься, Лидушка умирать не будет».

«Может, Никита вернулся»? – промелькнула обнадёживающая мысль.

«Может, – согласилось подсознание. – А идти ночью к дубу опасно».

– Маня! – послышался густой бас. – Маня, подь в горницу, вечерять будем. А меня величают Василием Макарычем.

Стараясь не паниковать, я последовала за мужиком. В избе топилась печь, горела, шипя в воде угольками, лучина и вкусно пахло. Теплый, сухой дым от ровно потрескивающих берёзовых дров неспешно уходил под потолок и скрывался за полатями. На столе лежала краюха чёрного хлеба, возле неё примостились три глиняные тарелки с какой-то разваренной до пюреобразного состояния ярко-желтой размазнёй, рядом приткнулись расписные деревянные ложки. Как ни странно, хлеб был горячим, от него шёл пар.

При взгляде на пищу заурчало в животе. Я поискала глазами рукомойник, он находился у входной двери. Подойдя к нему, я обнаружила на длинной, широкой полке кухонную утварь, на узкой и короткой, расположенной под ней, миску с подозрительной тёмно-серой взвесью.

– Где мыло? – осведомилась я у парочки жмуриков, с благоговением поглядывающих на меня.

– Мыло? – дуэтом переспросили они и переглянулись.

– Грязюку смывать щёлоком надобно, – наконец, догадалась Маланья. – Завтрева баньку топить будем.

Игнорируя желудочно-кишечные заболевания и неведомый щёлок, я просто ополоснула руки, вытерла их куском материи и принялась за еду. Размазня оказалась гороховой кашей, приправленной нерафинированным растительным маслом, я поедала её с аппетитом изголодавшегося зверя и мыслила о том, что вкуснее никогда ничего не пробовала.

Когда тарелка опустела, на стол поставили горшок с неизвестным напитком. Им оказался сбитень. Питьё обладало резким вкусом и запахом, но после него появилась бодрость.

Насытившись, я откинулась к стене и решила задать вопрос, который давно мучил:

– Не будете же вы держать в неволе женщину, у которой есть дети?

– Каку таку женщину? – насторожились Петровы.

– Меня, – всхлипнула я.

– У тебя есть чада? – не поверили будущие покойнички. – И мужик есть?

«Муж объелся груш», – подумала я, но вслух сказала:

– И мужик есть.

Разочарование промелькнуло в глазах крестьян, но они взяли себя в руки и закивали. На душе стало легче, я улыбнулась и решила непременно стариков отблагодарить. Чем? Придумаю позже.

– Аки ты из посада? – печально спросила Кузьминична.

– Из города, – откликнулась я. – Из Вознесенска.

– Из ремесленников али купцов? – подал голос Василий Макарыч.

– Из ремесленников, – не раздумывая, выдала я и подумала о том, что завтра увижу своих детей.

Маланья вскочила с места, достала из сундука что-то типа старого пальто и расстелила его на полке. А потом указала мне на импровизированную постель. И снова я подивилась её небывалой для слепого человека расторопности.

– Люли-люли-люли,Прилетели гули.Сели на воротцахВ красных чеботцах.Стали гули говорить,Чем нам Машу накормить?Сахарком и медком,Сладким пряником.Сладким пряником —Коноплянником.Коровку подоим —Молочком напоим.Стали гули ворковать —Стала Маша засыпаааать.

Глава 6. Из огня да в полымя

Заснула я не сразу, постель была страшно неудобной. Чтобы заглушить неудобство, я представила, что лежу в поезде, следующем на море, в жёстком вагоне, на сбившемся комками матрасе. Не помогло. Матрас вспоминался с нежностью. И плацкарта с нежностью. Под красным углом, где висели иконы, храпел Василий, возле печи постанывала Маланья. Незаметно глаза стали слипаться, сладкая истома захватила в плен тело и я провалилась в сновидения.

Еще только начало светать, а хозяева проснулись. Помолившись перед иконами, погремев посудой, они уселись за стол завтракать. Меня не будили, а я притворялась, что сплю. Говорили тихо, потому едва различались отдельные ничего не значащие слова. Я не понимала, почему затаилась, ведь мне обещали свободу, но внутренний голос насторожился. Он готовился к предательству.

Наконец, Василий встал и направился к двери. Словно спохватившись, Маланья подбежала к нему, сунула узелок с провизией и, поднявшись на цыпочки, обняла бычью шею мужа. И тут заголосили петухи. Один, другой, третий. Замычали коровы, заблеяли овцы. Деревенька перестала походить на кладбище, я улыбнулась и открыла глаза,

– Пробудилась? – обернулась ко мне Кузьминична. – Еще вчерась грешневых блинов спекла, ступай утреничать

Я покорно поплелась к рукомойнику, поплескала себе в лицо холодной воды и села за стол. Есть не хотелось, но необычного цвета аппетитные блинчики изменили моё решение поголодать. К тому же, они одуряюще пахли. Маланья плюхнула в мою миску густой сметаны и налила травяного напитка. По запаху напиток был настоян на душице.

Я ела и из-под ресниц наблюдала за хозяйкой дома. Она свободно расхаживала по горнице и вытирала пыль влажной тряпкой.

– Вы же видите! – мой язык, видимо, слетел с катушек. Нет, не язык, а я, Маша Серова. Какого чёрта ввязываюсь не в свои дела?

Кузьминична застыла, резко развернулась и обречённо махнула рукой. А потом опустилась рядом на лавку и рассказала такую историю. Оказывается, их семью уже давно хочет взять в крепость местный боярин Михаил Панкратович Оболенский, отец того красавца, который привёз меня в Кирилловку. Вот и решили Петровы схитрить. Притворилась Маланья слепой, а кому нужна незрячая холопка? Отстали ироды. Всё было бы у Петровых хорошо, да дочь в лес по ягоды ушла и пропала, видимо, в пруду лесном утонула. Несколько дней искали, выловили тело, только рыбы утопленнице всё лицо выели, лишь по сарафану свою Маню узнали. А тут меня привезли. Пригляделась мать и чуть от радости не упала, очень уж я похожа на утонувшую оказалась, тютелька в тютельку. Не хочет Маланья Кузьминична меня отпускать, да никуда не денешься.

«Вот и хорошо, – обрадовалась я. – Значит, сегодня увижу своих детей».

«И вернешься к ним такой же нищей, какой пришла сюда, – возмутилось моё второе Я. – Пойми, дурёха, Яна и Стас под присмотром, им нужна не ты, а примитивные деньги».

Я обвела избу глазами в надежде выклянчить какую-нибудь ценную раритетную вещичку, не повезло. Только иконы висели в красном углу, но с иконой ни один здравомыслящий христианин не расстанется.

И тут неожиданно поплыло в голове, окружающие предметы тоже поплыли в медленном хороводе, затем хоровод превратился в карусель, она интенсивно набирала обороты, превращаясь в ослепляющий металлический стержень.

– Маня возвернулась? – мужик лет пятидесяти топтался возле меня и чесал густую черную бороду. – Не могёт быть, Маланья Кузьминичка!

– Возвернулась, Потап Тимофеевич, – Кузьминичка разливалась соловьём, щеки её пылали то ли от стыда, то ли от румян. – Григорий Михайлович её ещё вчерась на коне доставил. Ты кажи Петру, что невеста жива-здорова.

– Кажу, – закивал мужик. – Таперича верю. А то говаривала Лукишна, а я сумневался. Петро слёзьми изошёл, хотел избу кинуть, в посад податься. А куды я без сына? И Акулина Евграфовна куды? Хозяйство без младых дланей оскудеет. И торговлишка сникнет.

– Плутала она длительно, – вздохнула хозяйка дома, – заговариваться от ужасти принялась. Но я хворь всяку лечу, знашь же.

– А где коса ейная? – вдруг заметил мои волосы до плеч гость.

– Вошки завелись, поелику и откромсала, дабы мыть сподручнее было, – соврала, не моргнув глазом, Маланья.

Ничего себе! Это у меня-то вошки? А как ласково она их называет!

– Маня, – наклонился надо мной Потап Тимофеевич. – Маня, дочура моя разлюбезная, не хворай боле, ввечеру Петро твой к тибе прибудет.

«Пошёл к чертовой матери», – про себя выругалась я, а вслух смиренно произнесла:

– Выздоровею обязательно.

«Молодец! – завопило второе Я. Оно чуть ли не прыгало от радости. – Свой шанс упускать нельзя»!

«Какой шанс»? – поморщилась я.

«Этот тип богат, разве не видишь из каких тканей у него одежда»? – Эго ликовало.

«Ну, и что? – удивилась я. – Не думаешь ли, что я смогу что-то у него украсть»?

«Может, выменять»? – предположило второе Я.

«Мобильный телефон или ключи от квартиры»? – хихикнула я.

Эго промолчало, а Кузьминична пристально поглядела на меня.

Не заметив моего веселья, мужик ушёл, а хозяйка дома присела на лавку.

– Маня, не завирайся, Маня, – минуя небольшую паузу, мягко проговорила она. – Нету у тебя дитёв, и мужика нету. Не зрю я их! Поелику не пущу я тебя никуда, Маня. Помру я без тебя тута. И Василь Макарыч помрёт. Замуж за Петьку заместо моей Маняши отдам. Зажиточны Кирилловы, купцы оне, изба аж двух величин, скоро в посад переселятся, там терем поставили. И мы за вами подадимся, дабы в крепость не угодить. Потап Тимофеич сулился с богатством подсобить и пред Оболенским слово молвить.

– У меня муж есть! – неожиданно терпение моё лопнуло. – У меня дети есть! У меня родители больные, а свекор со свекровью на самом деле ослепли, не то что вы! А вы бессовестная, опоили меня чем-то и за мой счёт хотите свои планы осуществить!

– Супротив пойдешь, прокляну, – глухо проговорила Петрова и отвернулась. – Всех тваих сродственников прокляну до седьмого колена!

И тут до меня дошло, что Кузьминична – ведьма. Самая настоящая, возможно, ночами и на метле по небу гоняет. Только вылетает не через трубу, труб в далёком прошлом не существует, избы по-чёрному топятся. Я поискала глазами метлу, не нашла, но отсутствие транспортного средства тупиковую ситуацию не изменило. И ещё я подумала о том, что пропала.

«Бабушка говорила, что из двух зол надо выбирать меньшее, – отвернувшись к стене, взяв себя в руки, стала рассуждать я. – Дети одни не останутся, а я со временем что-либо придумаю. Однако, странно, меня, двадцативосьмилетнюю, принимают за юную девушку! Или в наше время люди выглядят моложе своих ровесников, живших в минувшие века? Наверное, так и есть. Стоп! Почему Маланья не навела порчу на Оболенских? И почему не предвидела смерть моей тёзки? Может, блефует»?