Рюссен коммер!

– Ультраправые тоже в парламенте, но у них гораздо больше голосов.

– За них голосуют те, кто живёт в таких районах, как этот, – кивнул Оскар за окно. – Богатые белые засранцы.

Ну-ну, хмыкнула я. Сам-то выбрал дорогой ресторан в самом снобском районе города.

– А ещё за них голосуют те, кто живёт в нищих пригородах и скучных деревнях, те, кто едва сводит концы с концами.

– Потому что им внушили, будто во всех их бедах виноваты мигранты!

– А разве нет? – спросила я, прищурившись, и он смутился. – Я шучу, прости. Это дурацкий русский юмор.

– Да, я уже немного начинаю различать, когда ты шутишь. Хотя это сложно. Мы так не шутим. Так…

– Как? Провокационно?

– Да, точно, – он взмахнул вилкой. – В Швеции люди стараются быть вежливыми, мягкими друг с другом, никогда ничего плохого не говорят в лицо.

– Только за спиной? – съязвила я.

Он засмеялся:

– В каком-то смысле да. Мы ведь обычные люди, такие же, как все. Тоже сплетничаем и говорим гадости о других. Но никогда лично. Потому что если ты скажешь что-то неприятное человеку, ему будет обидно. Мы всячески избегаем конфликтов.

Мы заказали ещё по пиву.

– А мы, русские, наоборот. Всё говорим в лицо. И дерёмся. Можем не только послать, а сразу в глаз дать. И другой в ответ тоже в глаз. А потом мы целуемся и миримся.

– Вы, русские, очень странные. И буйные.

– Вы, шведы, странные тоже.

Мы засмеялись.

Когда пришло время рассчитаться и официантка принесла счёт, я достала кошелёк.

– Если ты не возражаешь, я заплачу за обоих, я же тебя пригласил.

Я пожала плечами:

– О’кей.

Мы дошли до метро «Эстермальмсторг». Интересно было, поцелует меня Оскар или нет. Но он не поцеловал, только неуклюже обнял.

– Это был чудесный вечер. Несмотря ни на что. Ну, по крайней мере, вторая его часть.

– Чудесный, – отозвалась я эхом.

– Давай увидимся ещё раз.

– С удовольствием.

– Я позвоню тебе через пару дней.

Он не позвонил. Через неделю я написала ему сама, спросила, как дела и не хочет ли он выпить кофе. Оскар не ответил и заблокировал меня в мессенджере.

* * *

Я часто приходила выпить кофе в Sjocafeet на набережной, у моста Юргоден. Оттуда был красивый вид: мост, лодки, особняки вдоль набережной.

В кафе меня уже знали и шутливо звали ryskan, русская. «Как дела, русская? Хорошо выглядишь, русская! Русская, почему ты вчера не приходила, мы скучали».

Один из официантов, итальянец Мауро, подбадривая мои жалкие попытки говорить по-шведски, стал учить меня разным словам.

– Смотри, русская, это вилка, это ложка, это салфетка. Вот так ты должна сказать, что хочешь кофе, а вот так ответить, если собираешься платить наличными.

– Я знаю много других слов по-шведски, – стала я оправдываться. – Просто они не очень полезны в обычных разговорах.

– Например?

– Тюрьма, пытка, война, террор, репрессии, суд, правозащитники, – выпалила я по-шведски, чуть коверкая слова.

У Мауро отвисла челюсть.

– Ты не знаешь, как по-шведски «вилка», но знаешь, как будет «пытки» и «тюрьма»?!

– Ээээ… Мммм… Ну, наверное, потому, что я слежу за новостями из России.

По скайпу позвонила мама. Она была счастлива, что я уехала в Швецию. От такой дочери, как я, одно расстройство. Не то чтобы она так уж хотела внуков, но хотя бы какой-то более пристойной жизни для меня. Диплом, муж, хорошая работа 5/7, три недели оплачиваемого отпуска и социальный пакет, встречи с подружками по пятницам, уикенд с семьёй по выходным. А у меня два курса института культуры, уголовное дело по террористической статье, сломанная омоновской дубинкой ключица, вывихнутая после драки со скинхедами лодыжка, первые седые волосы, которые я выдёргиваю пинцетом, и никаких перспектив.

– Тебе нравится Стокгольм? – тихо спросила мама.

– Очень. Приветливые люди, чистый воздух, много воды вокруг.

– Я говорила с твоим адвокатом. Прокурор просит для твоих друзей двадцать лет. А тебя объявили в федеральный розыск. Меня уже несколько раз вызывали на допросы. Ты ведь не приедешь, правда?

– В тюрьму? Я же не сумасшедшая.

– Но ты в Швеции тоже будь осторожнее. В новостях рассказывают, что вечером там опасно. Грабят, насилуют, поджигают машины. Ты уж, как стемнеет, из дома не выходи.

– Это всё наша пропаганда.

– У тебя всё пропаганда, – разозлилась мама.

– В районе, где я живу, только одна брюнетка. И это я. Все остальные – голубоглазые блондины. Я этих мигрантов и не вижу.

– Я читала скандинавские детективы. Там в каждой книге какой-нибудь милый, вежливый, застенчивый швед живёт себе в домике на архипелаге, – а потом раз, и соседку на куски порубил. Так что ты и со шведами поосторожнее.

Мне позвонили с неизвестного номера, из России. Я ответила и вскрикнула, услышав в трубке голос Феликса.

Отношения у нас были так себе. Феликс был аскетом, фанатиком и скучным, упрямым догматиком. Он терпеть не мог оперу, называл её буржуазным искусством и как-то раз выбросил из окна мою колонку, потому что я включила «Медею». После этого мы несколько недель не разговаривали. Нам было хорошо вместе только тогда, когда мы делали какие-нибудь глупости, дрались с нацистами или заливали коктейли Молотова.

– Феликс, я облажалась, – заплакала я. – Я так облажалась.

– Не реви. Я видел фото твоих сисек, со следами от тока. Они все там грёбаные садисты.

– Где ты?

– Я в порядке.

– Ты сможешь выбраться из страны?

– Пока нет.

– Ты мне будешь звонить, хоть иногда?

– Буду. У меня, кроме тебя, теперь никого. Я ведь не могу ни с кем общаться. Ни с друзьями, ни с родными, брату даже не могу позвонить.

– Почему?

– Потому что сдают только свои.

– Что теперь с нами будет?

– Нет больше никаких нас. Сиди, как Ленин, в Швейцарии, и не вздумай возвращаться.

– Феликс, я в Швеции.

Но он уже положил трубку.

* * *

В Стокгольме все бегают, утром, днём, вечером, поодиночке и толпой, с друзьями или с инструктором, старые и молодые. Сидишь себе в парке Нобеля на скамейке, куришь, смотришь на уток, а мимо туда-обратно пробегают, поднимая пыль, подтянутые шведы и шведки, с тайским загаром и мускулистыми ногами.

Однажды один из них присел ко мне на скамейку – завязать шнурки на кроссовках. Мы разговорились. Шведы вообще оказались любителями поболтать ни о чём с незнакомцами. Недолго, конечно же, и без личных подробностей.

– Что читаете? – спросил швед, кивнув на электронную книгу в моих руках.

– «О бессмыслице и структуре Бога»[1].

Он посмотрел с любопытством:

– По работе?

– Нет, просто чтобы время убить. Так-то я безработная. А вы чем занимаетесь?

– Работаю в правозащитной организации.

– Ух ты. Какая специализация?

– Защита прав животных в зоне военных действий.

– Прав кого?

– Животных.

– Животных? В прямом смысле?

– Ну да, в каком же ещё. Одомашненных, в первую очередь кошек и собак. Но также и представителей дикой природы.

И, помахав мне рукой, побежал дальше.

Я решила примерить на себя шведский стиль жизни. Купила кроссовки и спортивный костюм, чтобы бегать по утрам. Сонная и злая выбегала из дома, перебегала через мост, где у меня уже кончались силы, садилась на скамейку и доставала сигарету. Обычно я сдавалась где-нибудь неподалёку от памятника «за мир во всём мире и против ядерной войны», на котором была изображена девушка, аллегория борьбы с ядерным оружием. Через неделю я решила, что лучше ядерная война, чем эти проклятые пробежки, и сдала кроссовки в секонд-хенд.

– Мы тут все помешались на здоровый образ жизни, – сказала Гудрун, заехавшая за мной перед интервью в Миграционном агентстве. – Бегают, прыгают, качаются, едят только экопродукты. Это настоящее массовое умопомрачительство.

Я не стала её поправлять, слово «умопомрачительство» мне понравилось.

– Следить за здоровьем нужно, чтобы жить. А они все живут, чтобы следить за здоровьем.

– А ты не бегаешь?

– Я уже десять лет хожу на встречи анонимных обжор и всё время боюсь сорваться. И ещё я лечилась от алкоголизма, давно, в молодости. Русская и шведская кровь, наверное, тяжёлая смесь, – засмеялась Гудрун.

На интервью, которое больше напоминало допрос, передо мной сидели двое инспекторов. Я была с адвокатом, которого оплачивало шведское государство. Мы говорили на английском, поэтому обошлись без переводчика. Гудрун осталась ждать в холле, предупредив меня заранее, что главная задача миграционных инспекторов – поймать меня на лжи.

– За что вас преследуют в России?

– За участие в террористической организации.

– Вы террористка?

– Нет.

– Вы участвовали в организации?

– Да.

– Так вы террористка?

– Нет.

– Мы не даём убежище террористам.

– Я не террористка.

– За что вас преследуют в России?

– За участие в террористической организации.

– Вы террористка?

– Нет.

– Вы участвовали в организации?

– Да.

– Так вы террористка?

– Нет.

– Мы не даём убежище террористам.

– Я не террористка.

Я посмотрела на адвоката, но он только едва заметно пожал плечами.

– Расскажите, как вы попали в Швецию.

Мне нельзя было говорить, что я перешла границу, иначе бы меня отправили в Финляндию. И я повторила легенду, которую мы придумали с Гудрун.

– Один мужчина перевёз меня в багажнике машины. Я забралась в спальный мешок и лежала там среди разных туристических снастей.

– Где это было?

– В Алакуртти.

– В ваших газетах писали, что в вашем родном городе арестовали полицейского, который помог вам перебраться через границу. На танке.

Я чуть не брякнула, что это был вовсе не танк, но вовремя спохватилась.

– Вам не кажется, что это звучит как анекдот?

Инспектор пожал плечами:

– Нас тут ничем не удивишь.

– Вообще доверять российским СМИ не стоит, там одна пропаганда. А на самом деле полицейский, мой бывший одноклассник, нашёл мне проводника. Тот перевёз меня из Алакуртти в Швецию в багажнике, – беззастенчиво врала я.

– Тяжело, наверное, столько времени лежать в багажнике? Приходилось выходить, разминать кости?

На таком меня было не поймать.

– После пыток током полежать немного в багажнике, поверьте, полная ерунда. Когда проводник открыл багажник, мы были уже в Хапаранде. Там я села на поезд до Стокгольма. Давайте я расскажу вам, как меня пытали? Мне к соскам цепляли клеммы и поливали водой, чтобы было больнее. А когда я теряла сознание, били по щекам, чтобы я пришла в себя, и начинали сначала. Эти люди были, как врачи, в резиновых перчатках, а на головы у них были надеты чёрные балаклавы.

Я задрала свитер и футболку, чтобы показать ожоги на груди, но они уже почти прошли.

– Это возмутительно, – сказала я адвокату по-русски. – Они разговаривают со мной, словно я преступница. Я почувствовала себя как дома, в полицейском отделении или в кабинете Следственного комитета.

– Да ты что, – отмахнулся адвокат, – они с тобой очень любезны. Всё-таки о тебе вышло много публикаций в наших газетах, и с доказательствами не было проблем. Ты просто не представляешь, как они разговаривают с другими. В этих кабинетах мужчины рыдают.

– Но так же нельзя!

Адвокат пожал плечами:

– Это их работа – дать убежище как можно меньшему количеству беженцев. Тем более очень многие врут. Тут полно людей, которые зарабатывают на жизнь тем, что придумывают легенды и тренируют для интервью с инспекторами.

– Но это же Швеция!

– И что? – удивился адвокат.

Я промолчала.

* * *

Одна молдаванка, с которой я разговорилась в «миграхунке», посоветовала мне сайт «Шведская пальма», бог знает, почему он так назывался. Здесь можно было найти всё: дешёвые сигареты, алкоголь в любое время, антибиотики, русских парикмахеров, койко-место в пригороде за две тысячи крон, проститутку, гражданина ЕС для фиктивного брака. Мне не хотелось начинать новую жизнь в новой стране с нарушений закона, но уж больно дорогие в Швеции были сигареты. На «Шведской пальме» блок стоил всего триста крон, в два раза дешевле, чем в магазине, и, позвонив по номеру в объявлении, я договорилась о встрече с неким Ахмадом. Судя по акценту, он был из Средней Азии.

– А какие сигареты? – спросила я его.

– Какие принесу, такие и будут.

Ахмад также торговал разными средствами самозащиты, которые в Швеции нельзя было купить, и я заказала у него перцовый баллончик. Привыкла всегда носить что-то с собой, потому что у нас постоянно были стычки с националистами или активистами из провластных движений. Без ножа или баллончика я чувствовала себя беззащитной, почти голой.

О районе Ринкебю много писали в наших газетах. No-go-zone, мигрантское гетто, где нет полиции и действуют законы улицы. Я спросила Гудрун, не опасно ли туда ехать.

– Не говори глупостей, – разозлилась Гудрун. – Я думала, ты умней.

До Ринкебю со мной в вагоне ехали одни арабы и африканцы, многие говорили по телефону, очень громко, перекрикивая друг друга. Мужчина рядом со мной смотрел видео на YouTube, что-то на арабском, с завываниями муллы на заднем плане.

Когда я вышла из метро на площадь, мне показалось, что я приехала не из одного района Стокгольма в другой, а из Швеции в другую страну. На скамейках, подставляя лица холодному солнцу, сидели чернокожие пожилые мужчины, вокруг палаток с фруктами и овощами ходили женщины в длинных чадрах, торговались, спорили.

Мы договорились встретиться у забегаловки «Пицца, кебаб», и я села за один из столиков. Мужчины посмотрели на меня с любопытством. Я огляделась, отметив, что во всех кафе на площади были только мужчины, ни одной женщины, не считая меня.

– Лиза? – подошёл ко мне чернявый мужчина. – Вот, забирай.

Он протянул мне пакет. Я отсчитала деньги.

– Курить вредно. Дети зелёными будут, – сказал мне Ахмад и, не прощаясь, пошёл, пряча деньги в карман.

Я открыла пакет. Там лежали баллончик и блок белорусских сигарет «Минск», а на предупреждающей наклейке было написано «Слепата». Распечатав пачку, закурила. Сигареты оказались не такими уж плохими. Вообще-то в Швеции нельзя курить на летних верандах, но Ринкебю – это как бы и не совсем Швеция. Поэтому никто мне не сказал ни слова, а официант даже принёс консервную банку в качестве пепельницы.

В принципе, здесь было как в Люблино или Марьине, грязновато и много мигрантов. Но не как в статьях наших журналистов, которые писали, будто стоит женщине появиться в этом районе, как на неё бросаются толпы мужчин, отнимают сумку, вырывают серьги из ушей и насилуют всей толпой. Я решила, что хорошо бы написать, как врут о Швеции российские телеканалы. Достала мобильный и сделала пару снимков. Посетители кафе тут же отвернулись, пересели или прикрыли лица газетами.

Я прошлась вокруг грязной площади. Чувствуя на себе пристальные взгляды, сделала несколько панорамных кадров, и двое пожилых чернокожих прикрыли лица рукой. Один крикнул мне что-то.

– Простите, я не говорю по-шведски.

– Не снимать. Нет. Нет, нельзя. Я человек! Запрещаю! – перешёл он на ломаный английский. – Вот их снимай! – махнул он в сторону голубей.

Я пожала плечами, нет так нет.

На скамейке сидели молодые ребята, арабы и африканцы, все в адидасовских спортивных костюмах, поигрывали широкими цепочками, слушали музыку в мобильном. Мне показалось, что я слышу русский. «Хард басс тусовки, Адидас кроссовки. Три полоски, три по три полоски», – донеслось из мобильного, и ребята принялись подпевать, коверкая слова. Кто бы мог подумать, что тут слушают русский рэп. Я бросилась снимать, и они, заметив это, выключили музыку, обернувшись на меня.

Телефон пришлось убрать, и я нащупала в кармане перцовый баллончик, на всякий случай. Парни продолжали пристально на меня смотреть, и я решила прогуляться по Ринкебю.

От площади тянулась узкая улочка, по одну сторону были дома, по другую – тесные магазинчики и лавки, и на газонах вдоль тротуара сидели на корточках мужчины. Здесь не было привычных бутиков H&M, продуктовых ICA или Coop, жёлтых магазинчиков «Прессбюро», где я пополняла проездной, покупала Aftonbladet, сандвичи и фрукты, если нужно было перекусить, не было даже привычных забегаловок 7/11, с кофе и булочкой по акции, и румынских цыган, сидевших в Швеции у каждого торгового центра, с фотографией детей и стаканчиком для милостыни. Несколько человек что-то продавали с рук, пряча товары под курткой, и, приблизившись, я увидела, что чернокожий парень предлагает мобильный телефон в упаковке, а белобрысый славянин торгует слегка поношенными ботинками.

– Не надо ничего? – спросил меня молоденький араб, довольно смазливый.

– Не надо ничего, – отозвалась я эхом. Под «ничего», видимо, подразумевался гашиш.

На тротуаре стояли ящики с овощами, картошка продавалась в огромных мешках, как на наших рынках, и узкоглазая продавщица, выглянув из окна, выплеснула грязную воду из ведра прямо на дорогу. Я зашла в магазин одежды, на зарешечённом окне которого были вывешены рейтузы, футболки, майки, совсем как в каком-нибудь российском провинциальном городишке.

Туфли, тапки, ботинки были свалены на полу, и одутловатая женщина рылась в куче резиновых сапог, пытаясь отыскать свой размер. На стенах висели длинные этнические платья, на полках был огромный выбор платков, хиджабов и никабов, а пластиковый манекен с оторванной рукой был одет в буркини. Я посмотрела африканские платья, некоторые из них были очень красивые.

– Ты слишком короткая, – сказала мне дородная, высокая чернокожая. – На твой рост у нас платьев нет, только детские.

Когда я вышла на улицу, заметила, что меня ждёт один из ребят, слушавших «Три полоски». Я занервничала, огляделась. Непохоже, что мне было у кого просить помощи, жители Ринкебю смотрели на меня насторожённо, словно у меня на лбу было написано, что я чужая.

Я прибавила шаг, и парень пошёл за мной, не приближаясь и не отставая.

Навстречу мне плелись две африканки в джильбабах, с большими, набитыми продуктами сумками. Мулатка в толстовке с логотипом Упсальского университета. Арабка в никабе, закрытая полностью. Я сфотографировала их.

– Эй, что ты делаешь?! – закричала мулатка и выставила руку, пряча лицо.

Я хотела развернуться и пойти обратно к метро, но за спиной вырос парень в адидасе. Меня прошиб пот. Я сразу же вспомнила все статьи, которые прочитала в интернете, про мужчин, разбивших камеру о голову телеоператора, о сожжённых машинах и полиции, которая не приезжает сюда на вызовы, про инструкцию, которую получили сотрудники «Шведского радио»: отправляясь в Ринкебю, они должны были спрашивать разрешения службы безопасности.

Мулатка продолжала вопить, и вокруг меня стали собираться люди.

– Эй, подожди, в чём проблема? – спросила я, а сама быстро набрала 112. – Я снимаю не тебя, а улицу.

– Ты не имеешь права, – она подошла ближе, прижав меня к стене.

Обступившие нас люди стали что-то выкрикивать на разных языках.

На том конце ответили, и я залепетала:

– Полиция? Я в Ринкебю, я русская. Меня окружили. Я не знаю, кто все эти люди. Приезжайте, пожалуйста.

Кто бы мог подумать, что я буду звонить в полицию, да ещё и умолять их приехать.

– Где вы находитесь?

– Рядом с площадью, там, где метро.

– Ждите.

Люди подходили всё ближе, но я не решалась достать баллончик. Вряд ли это бы помогло, их было слишком много.

– Ты кто? – спросил меня парень в адидасе. – Ты что тут вынюхиваешь? Кто тебя прислал?

– Я Лиза, – протянула я руку.

Он растерялся, уставившись на мою дрожащую ладонь, но всё же пожал её.

– А я Мохамед. Чего тебе надо?

– Да я просто… – и, сделав вдох, решила тянуть время до приезда полиции. – Слушайте, я не пойму, это Швеция или нет?

– Швеция, Швеция, – крикнула мне в лицо мулатка, но Мохамед отстранил её плечом.

– Значит, тут действуют законы Швеции, правильно? Я гуляю, никого не трогаю, делаю фотографии. Я снимаю улицу и дома. И тут вы меня окружаете, не даёте пройти, разве это правильно?

– Ты не имеешь права снимать!

– Это вы не имеете права нападать на меня.

Полиция ехала совсем не так быстро, как в скандинавских детективах, а люди всё подходили и подходили.

– Вообще-то я из России, – сгорая от стыда, достала я последний козырь. – Мафия, Путин, «новичок». Ясно?

Никто не впечатлился. Мафии тут своей хватало.

– Три полоски, – вспомнила я песню. – Адидас-кроссовки!

Мохамед как-то странно посмотрел на меня. И в этот момент зазвонил мобильный.

– Это полиция. Где вы?

– Я недалеко от площади, рядом с магазином Halal Gross. Меня окружили и не пускают.

– Мы стоим у фонтана. Подходите.

– Я не могу, меня окружили.

– Если вы не придёте, мы не сможем вам помочь.

– Вы издеваетесь! Говорю же, меня окружили. Меня не пускают. Спасите меня, мать вашу!

– Если вы не придёте, – повторил равнодушный голос, – мы не сможем вам помочь. Через пять минут нам придётся уехать.

Я осторожно вытащила баллончик, спрятав его в рукаве. Оглядевшись, увидела сломанный деревянный ящик от яблок и, схватив его, заехала Мохамеду по лицу. Он упал, держась за голову, и из носа у него хлынула кровь. Люди заорали, мулатка кинулась на меня, но я плеснула ей в глаза из баллончика и побежала. Толпа бросилась за мной.

Большая полицейская машина стояла посреди площади. Два офицера, мужчина и женщина, прижимались друг к другу спинами, третий, с большим электрошокером, ходил вокруг машины, охраняя её. Похоже, полиция была напугана не меньше моего.

Женщина заметила меня, преследуемую толпой, и сделала шаг вперёд. Но я пробежала мимо. Достав на бегу проездной, успела заметить, что до отхода поезда в сторону станции Кунгстрэдгорден оставалась минута. И едва успела вбежать в вагон, как двери закрылись.

«Kak dela? Kak tjebje Rinkeby?» – пришло сообщение от Гудрун. «Бра, яттебра[2]», – ответила я ей и, протерев рукой глаза, почувствовала резкую боль, такую сильную, что невозможно было открыть левый глаз. Видимо, на пальцах остались следы перца.

У сидевшего рядом чернокожего старика из сумки торчала бутылка воды. Я протянула руку, показав на бутылку, и он, удивившись, отдал её мне. Я промыла глаза, проливая воду на пол вагона, и стало легче.

Несколько дней я следила за новостями, не появится ли в них что-нибудь о Ринкебю, но никто не написал о сумасшедшей русской, избившей ящиком из-под помидоров местного гангстера. Это меня немного успокоило, значит, Мохамед не очень сильно пострадал, а полиция меня не разыскивает. Иначе плакало бы моё прошение об убежище.

* * *

В чужой стране одиночество рано или поздно настигает любого. Даже если все с тобой милы и приглашают на фику. Когда мне было грустно, я слонялась по улицам, хорошенько кутаясь, чтобы ветер не забирался за воротник. От дождя пряталась в Национальном музее. Вход туда был бесплатным, и я любила смотреть на шведскую Мону Лизу, «Даму под вуалью» Рослина. После смерти жены, той, что была изображена на картине, Рослин приезжал в Петербург. Екатерина Вторая уговаривала его остаться, предлагая большие деньги, но он не согласился. Мало кто из шведов у нас задерживался, во всяком случае по собственной воле.

Именно тут, в музее, я впервые ощутила ностальгию, ту самую, над которой раньше так много смеялась. Я замерла как вкопанная у картины Лепренса. Россия на его картинах была не правдоподобнее, чем в голливудских фильмах, где всё время говорят: «Na zdorovje!», даже природа была какая-то странная, больше похожая на Северную Италию, и деревянный кабак, каких у нас в жизни не было, и пьяные русские, валяющиеся вокруг кабака, на русских не похожие. А всё же я простояла у этой картины минут десять.

Ещё в Стокгольме я полюбила ходить в церковь. Кроме праздничных дней, шведские церкви стояли совсем пустыми, и мне это нравилось. В некоторых по вечерам проводили занятия йогой, уроки шведского, лекции по здоровому питанию, кинопоказы и концерты. Я заходила в каждую церковь, что попадалась мне по пути, но были и любимые. Церковь Фредерика Адольфа на Свеавэген, где похоронен Пальме, и старая церковь в Тэбю, с фреской Альбертуса Пиктора «Смерть, играющая в шахматы». Я садилась на скамейку, закидывала ноги на подставку для Библии и, запрокинув голову, разглядывала росписи на потолке.

– Никогда вас у нас не видела, – сказала мне женщина, подметавшая в церкви.

Я хотела было ответить, что иностранка и совсем недавно в Стокгольме, но, смутившись, выпалила:

– Я русская.

Она посмотрела с любопытством, а потом засмеялась:

– Ничего страшного, бывает. У всех свои недостатки.

– Я атеистка, – осторожно добавила я.

– Бог всем рад, детка. Приходи почаще.

Я вспомнила церковь в Свияжске, где мы были с Феликсом проездом, после акции местных коммунистов в Казани. Я заглянула посмотреть старые иконы и не стала надевать платок и юбку, которые были свалены у входа в большой коробке, потому что церковь показалась мне пустой.