Полная версия
Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза
– В больших кинотеатрах Пятидесятой сейчас так прохладно, – сказала Джордан Бейкер. – Люблю предвечерний летний Нью-Йорк, из которого все кто мог уже разбежались. В нем есть что-то очень чувственное – перезрелое, все время кажется, что сейчас в твои ладони упадут дивные плоды.
Слово «чувственное» еще пуще разбередило душу Тома, но прежде чем он придумал возражение, двухместка остановилась и Дэйзи помахала нам рукой, подзывая к себе.
– Куда поедем? – крикнула она.
– Как насчет кинематографа?
– Уж больно жарко, – пожаловалась она. – Вы поезжайте. Мы покатаемся по городу, а после где-нибудь встретимся с вами.
Она поднапряглась немного, придумывая подходящую шутку.
– На каком-нибудь углу. Я буду мужчиной с двумя сигаретами в зубах.
– Здесь спорить не место, – нетерпеливо сказал Том: остановившийся за нами грузовик коротко погудел, словно выругался. – Поезжайте за мной к южной стороне Центрального парка, я буду ждать вас перед «Плазой».
По пути Том несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на них, и если они отставали, задержанные другими машинами, сбавлял ход и ехал медленно, пока двухместка снова не появлялась в поле его зрения. Думаю, он опасался, что они увильнут в боковую улицу и навсегда исчезнут из его жизни.
Однако этого не случилось. И мы совершили не вполне объяснимый поступок, сняв в отеле «Плаза» номер люкс, в гостиной коего и расположились.
Этому предшествовали долгие и бурные препирательства, подробности которых ускользают теперь от меня, хоть я отчетливо помню, что по ходу их мои кальсоны все липли и липли к ногам, точно влажные змеи, а по спине сбегали одна за другой холодные капли пота. Для начала Дэйзи предложила снять пять номеров с ванными комнатами, чтобы каждый из нас мог понежиться в прохладной ванне, но затем разговор у нее пошел более разумный – о «месте, где можно угоститься мятным джулепом». Все мы повторяли и повторяли, что это «безумная идея», обращаясь к сбитому с толку портье все разом, и думали или делали вид, будто думаем, что нам бог весть как весело…
Гостиная оказалась большой, душной, и, хоть времени было уже четыре пополудни, в ее открытые окна влетали только порывы горячего ветра, который раскачивал кусты парка. Дэйзи подошла к зеркалу, встала спиной к нам, приводя в порядок растрепавшиеся волосы.
– Шикарный номер, – уважительным шепотом сообщила Джордан, и все рассмеялись.
– Откройте еще одно окно, – потребовала, не обернувшись, Дэйзи.
– Открывать больше нечего.
– Ну, тогда позвоните, пусть нам топор принесут…
– Самое правильное – забыть о жаре, – нетерпеливо прервал ее Том. – От твоего нытья она в десять раз хуже становится.
Он размотал полотенце, в которое была завернута бутылка виски, и поставил ее на стол.
– Что вы цепляетесь к ней, старина? – сказал Гэтсби. – Это же вы захотели поехать в город.
На миг наступило молчание. Телефонный справочник внезапно сорвался с гвоздя, на котором висел, и шлепнулся на пол, и Джордан прошептала: «Прошу прощения», – однако на сей раз никто не засмеялся.
– Я подниму, – вызвался я.
– Ничего, я сам.
Гэтсби осмотрел лопнувшую бечевку, заинтересованно хмыкнул и бросил толстую книгу на кресло.
– Это ваше любимое словечко, верно? – резко спросил Том.
– Какое?
– Я про «старину». Где вы его подцепили?
– Послушай-ка, Том, – сказала, оборачиваясь от зеркала, Дэйзи, – если ты начнешь переходить на личности, я здесь и минуты не останусь. Позвони и вели принести лед для джулепа.
Едва Том снял трубку, как сгущенный зной взорвался звуками музыки – из находившейся под нами бальной залы понеслись помпезные аккорды «Свадебного марша» Мендельсона.
– Представляете, кто-то женится в такую жару! – скорбно воскликнула Джордан.
– Ну и что – я вышла замуж в середине июня, – припомнила Дэйзи. – Июнь в Луисвилле! В церкви кто-то в обморок грохнулся. Кто это был, Том?
– Билокси, – коротко ответил он.
– Мужчина по фамилии Билокси. «Болван» Билокси, занимался он производством баулов – ей-богу, – а родом был из Билокси в штате Теннесси.
– Его отнесли в наш дом, – подхватила тему Джордан, – потому что мы жили в двух шагах от церкви. И он засел там недели на три, и в конце концов, папа сказал ему, что пора бы и честь знать. Он уехал, а через день папа умер.
Она помолчала и, словно решив, что слова ее прозвучали неуважительно, добавила:
– Но никакой связи тут не было.
– Мне довелось знать Билла Билокси из Мемфиса, – заметил я.
– Так это его кузен. До того как он нас покинул, я успела выслушать всю историю его семьи. А еще он подарил мне алюминиевую клюшку, короткую, я ею и сейчас играю.
Музыка стихла, началась свадебная церемония, потом в окно гостиной вплыл долгий ликующий вопль, за ним последовали разрозненные «Ура, ура, ура!» и, наконец, грянул джаз – начались танцы.
– Стареем, – сказала Дэйзи. – Будь мы помоложе, уже танцевали бы.
– Вспомни про Билокси, – предостерегла ее Джордан. – Где ты с ним познакомился, Том?
– С Билокси? – Вопрос он понял не сразу. – Я его и вовсе не знал. Он был из приятелей Дэйзи.
– Да ничего подобного, – возразила она. – В глаза его ни разу не видела. Он приехал в одном из твоих вагонов.
– Ну, мне он сказал, что знает тебя. Что вырос в Луисвилле. Эйза Бёрд привел его в последнюю минуту и спросил, не найдется ли для него местечка.
Джордан улыбнулась.
– Скорее всего, малый пытался на чужой счет добраться до дому. Меня он уверял, что был в Йеле председателем вашей группы.
Мы с Томом недоуменно переглянулись.
– Билокси?
– Начать с того, что никаких председателей у нас не было…
Ступня Гэтсби отбила по полу короткую, беспокойную дробь, и Том вдруг обратился к нему:
– Кстати, мистер Гэтсби, насколько я понимаю, вы закончили Оксфорд?
– Не совсем.
– Ну как же, по моим сведениям, вы были в Оксфорде.
– Да… был.
Пауза. Затем голос Тома, недоверчивый и оскорбительный:
– Должно быть, вы учились там как раз в то время, когда Билокси учился в Нью-Хейвене.
Новая пауза. Официант постучал, вошел, принеся растертую мяту и лед; тишину нарушили только его «спасибо» и тихий хлопок закрывшейся двери. Ну, сейчас наконец прояснится эта важнейшая деталь.
– Я сказал, что был в Оксфорде, – произнес Гэтсби.
– Я слышал, но мне хотелось бы узнать – когда.
– В девятнадцатом и провел я там пять месяцев. Поэтому назваться выпускником Оксфорда я не вправе.
Том обвел нас взглядом, желая понять, разделяем ли мы его недоверие. Но все мы смотрели на Гэтсби.
– После Перемирия, – продолжал тот, – некоторым из офицеров предоставили такую возможность. Мы могли поступить в любой университет Англии или Франции.
Мне захотелось вскочить и хлопнуть его по спине. Я снова испытал уже знакомый прилив веры в него.
Дэйзи встала, легко улыбаясь, и подошла к столу.
– Откупорь виски, Том, – велела она. – А я смешаю джулеп. И ты не будешь чувствовать себя таким дураком… Посмотри на мяту!
– Минутку, – огрызнулся Том. – Я хочу задать мистеру Гэтсби еще один вопрос.
– Прошу вас, – вежливо согласился Гэтсби.
– Скажите, какой, собственно, скандал пытаетесь вы развязать в моем доме?
Разговор пошел наконец в открытую, и Гэтсби это устраивало.
– Это не он развязывает скандал. – Отчаянный взгляд Дэйзи перебегал с одного из них на другого. – Это ты его развязываешь. Пожалуйста, возьми себя в руки.
– В руки! – неверяще повторил Том. – Сидеть и смотреть, как мистер Никто и родом ниоткуда спит с моей женой, – да это последнее, что я сделал бы. Если тебе такое поведение представляется нормальным, то от меня его можешь не ждать… Нынешние люди начинают с глумления над семейной жизнью, над самим институтом семьи, а следом отбрасывают любые приличия и допускают браки между черными и белыми.
Упоенный собственной пылкой ахинеей, Том, похоже, видел в себе последний оплот цивилизации.
– Мы-то здесь все белые, – пробормотала Джордан.
– Я знаю, многие меня недолюбливают. Шикарных приемов я не закатываю. Полагаю, вам для того и пришлось обратить ваш дом в свинарник, чтобы завести побольше друзей – из современного мира.
Сколько я ни был сердит – да и все мы, – едва лишь Том открывал рот, меня так и тянуло расхохотаться. Уж больно полным было его перевоплощение из распутника в резонера.
– У меня тоже есть что сказать вам, старина… – начал Гэтсби.
Однако Дэйзи угадала его намерения.
– Прошу, не надо! – беспомощно прервала она Гэтсби. – Послушайте, давайте все вернемся домой. Почему бы нам не вернуться домой?
– Хорошая мысль. – Я встал. – Поехали, Том. Все равно пить никому не хочется.
– Я желаю узнать, что имеет сказать мне мистер Гэтсби.
– Что ваша жена не любит вас, – отозвался Гэтсби. – И никогда не любила. Она любит меня.
– Да вы спятили! – машинально воскликнул Том.
Охваченный волнением Гэтсби вскочил на ноги.
– Она никогда не любила вас, слышите? – закричал он. – А вышла за вас только потому, что я был беден и она устала ждать меня. Совершила страшную ошибку, но в душе своей никогда никого не любила, кроме меня!
Тут уж мы с Джордан попытались сбежать, однако Том и Гэтсби принялись наперебой требовать, чтобы мы остались, – как будто каждому из них нечего было скрывать, а присутствие при излиянии их эмоций составляло бог знает какую привилегию.
– Сядь, Дэйзи. – Том без большого успеха попытался подпустить в свой голос отеческие нотки. – Так что между вами произошло? Я хочу услышать об этом.
– Я уже сказал вам, чтó между нами произошло, – ответил Гэтсби. – И происходило пять лет – без вашего ведома.
Том круто повернулся к Дэйзи:
– Ты пять лет встречалась с этим типом?
– Не встречалась, – поправил его Гэтсби. – Встреч не было. Но все эти годы мы любили друг друга, старина, а вы об этом не знали. Меня временами смех брал при мысли, что вы ничего не знаете.
Впрочем, сейчас смеха в глазах его не было и в помине.
– О – и только-то.
Том на манер священника соединил свои толстые пальцы, откинулся в кресле. Но сразу же и взорвался:
– Вы психопат! Я не могу говорить о том, что было пять лет назад, я не знал тогда Дэйзи – и будь я проклят, если понимаю, как вам удалось приблизиться к ней хотя бы на милю, разве что вы в ее дом продукты заносили через заднюю дверь. Но все остальное – богомерзкое вранье. Дэйзи любила меня, когда стала моей женой, и любит сейчас.
– Нет, – ответил, качая головой, Гэтсби.
– Конечно, любит. Беда в том, что иногда она забивает себе голову какой-нибудь дурью и сама не понимает, что делает. – Том умудренно покивал. – Больше того, я тоже люблю ее. Да, время от времени я срываюсь и пошаливаю на стороне, веду себя дурак дураком, но всегда возвращаюсь, и сердце мое принадлежит только ей.
– Ты отвратителен, – сказала Дэйзи. Она повернулась ко мне, голос ее вдруг зазвучал на октаву ниже, презрение подрагивало в нем: – Ты знаешь, почему мы уехали из Чикаго? Странно, что тебя не потешили там рассказом о его маленькой шалости.
Гэтсби подошел к ней, встал рядом.
– Все уже позади, Дэйзи, – серьезно сказал он. – И не имеет никакого значения. Просто скажи ему правду… скажи, что никогда не любила его… и этот кошмар развеется навсегда.
Дэйзи слепо уставилась на него:
– Почему… как я могла любить его… как?
– Ты никогда его не любила.
Дэйзи колебалась. Она умоляюще посмотрела на Джордан, потом на меня, словно поняв наконец, что делает, – и словно никогда, с самого начала, делать ничего не собиралась. Но теперь уже сделала. Отступать было поздно.
– Я никогда не любила его, – с явственной неохотой произнесла она.
– Даже в Капиолани? – спросил вдруг Том.
– Даже там.
Из бальной залы внизу поплыли по волнам горячего воздуха приглушенные, задышливые аккорды.
– Даже в тот день, когда я нес тебя на руках от Панч-Боул, чтобы ты не замочила ноги? – В голосе его проступила хрипловатая нежность. – …Дэйзи?
– Прошу тебя, не надо. – Ее голос был холоден, однако озлобление ушло из него. Она посмотрела на Гэтсби: – Ну вот, Джей.
Впрочем, когда она попыталась закурить, рука ее задрожала, и Дэйзи бросила сигарету и горевшую спичку на ковер.
– Ты хочешь слишком многого! – крикнула она Гэтсби. – Сейчас я люблю тебя – неужели этого мало? А прошлое я изменить не могу. – И Дэйзи растерянно заплакала. – Я любила его когда-то – но и тебя любила тоже.
Глаза Гэтсби широко раскрылись – и закрылись.
– Меня тоже? – повторил он.
– И даже это – вранье, – яростно вмешался Том. – Она не знала, живы ли вы. Да что там, нас с Дэйзи связывают вещи, о которых вы никогда не узнаете, а мы их никогда не забудем.
Казалось, что эти слова причиняют Гэтсби физическую боль.
– Мне нужно поговорить с ней наедине, – требовательно заявил он. – Дэйзи слишком взволнована и…
– Даже наедине с тобой я не смогу сказать, что никогда не любила Тома, – жалким голосом призналась она. – Потому что это неправда.
– Конечно, неправда, – согласился Том.
Дэйзи повернулась к мужу.
– Как будто для тебя это важно, – сказала она.
– Конечно, важно. Отныне я буду лучше заботиться о тебе.
– Вы не понимаете, – произнес с ноткой паники в голосе Гэтсби. – Заботиться о ней вам больше не придется.
– Не придется? – Том округлил глаза, усмехнулся. Он уже совладал с собой. – Это почему же?
– Дэйзи уходит от вас.
– Чушь.
– Да, ухожу, – с видимой натугой подтвердила Дэйзи.
– Никуда она не уйдет! – Слова Тома падали на Гэтсби, как камни. – И уж тем более не к заурядному жулику, который, если и наденет ей на палец кольцо, так только украв его.
– Я этого не вынесу! – закричала Дэйзи. – Прошу, уйдем отсюда.
– Кто вы, собственно говоря, такой? – грянул Том. – Типчик из шайки Мейера Вольфшайма – уж это-то мне известно. Я немного покопался в ваших делишках – и завтра покопаюсь еще.
– Не отказывайте себе ни в чем, старина, – невозмутимо ответил Гэтсби.
– Я выяснил, что такое ваши «аптеки». – Том повернулся к нам и заговорил быстрее. – Он и этот Вольфшайм скупили здесь и в Чикаго кучу аптек, стоящих на тихих улочках, и продают в них из-под прилавка спиртное. И это всего лишь один из его мелких трюков. Я с первого взгляда признал в нем бутлегера – и не ошибся.
– И что же? – вежливо осведомился Гэтсби. – Сколько я знаю, гордость не помешала вашему другу Уолтеру Чейзу составить нам компанию.
– Ну да, а вы бросили его в беде, не так ли? Позволили на месяц упрятать его в тюрьму Нью-Джерси. Господи! Слышали бы вы, что говорил мне Уолтер о вас!
– Он обратился к нам, когда разорился вчистую. И был страшно доволен, что мы позволили ему разжиться деньжатами, старина.
– Перестаньте называть меня «стариной»! – заорал Том. Гэтсби промолчал. – Уолтеру кое-что известно о ваших махинациях, он мог сдать вас полиции, да только Вольфшайм запугал его, заткнул ему рот.
На лицо Гэтсби вернулось то самое незнакомое, но легко узнаваемое выражение.
– Ваш аптечный бизнес – это так, мелкая дробь, – неторопливо продолжил Том, – а вот сейчас вы проворачиваете какое-то темное дельце, о котором Уолтер побоялся мне рассказать.
Я посмотрел на Дэйзи, переводившую полный ужаса взгляд с Гэтсби на мужа и обратно, посмотрел на Джордан, которая опять принялась уравновешивать на краешке подбородка нечто незримое, но требующее большой сосредоточенности. И повернулся к Гэтсби – и лицо его меня испугало. Сейчас он выглядел так, – я говорю это с полным презрением к вздорной болтовне, которую слышал в его парке, – точно и впрямь «убил человека». На миг лицо Гэтсби приняло выражение, которое можно описать лишь таким фантастическим образом.
Этот миг миновал, Гэтсби взволнованно заговорил с Дэйзи, все отрицая, защищая свое имя от обвинений, которые еще и предъявлены не были. Но с каждым его словом она все пуще и пуще замыкалась в себе, и он сдался, и пока этот день уходил от нас, лишь скончавшаяся мечта Гэтсби сражалась, стараясь дотянуться до того, что уже стало неосязаемым, пробиваясь, несчастливо и неустанно, к голосу, совсем недавно звучавшему в этой комнате.
И голос прозвучал снова – с мольбой:
– Пожалуйста, Том! Я этого больше не выдержу.
Испуганные глаза Дэйзи говорили, что, какие бы намерения она ни питала, какой бы храбрости ни набралась, от них ничего не осталось.
– Поезжайте домой вдвоем, Дэйзи, – сказал Том. – В машине мистера Гэтсби.
Она взглянула на Тома, теперь уже тревожно, однако он с великодушным презрением настоял на своем:
– Поезжайте. Он не станет тебе докучать. Думаю, он понял, что его залихватский романчик закончился.
И они ушли, не сказав больше ни слова, ничего не значащие изгои, обделенные, точно призраки, даже нашей жалостью.
Миг спустя Том встал и начал заворачивать в полотенце так и оставшуюся неоткрытой бутылку виски.
– Выпить кто-нибудь хочет? Джордан?.. Ник?
Я не ответил.
– Ник? – повторил он.
– Что?
– Хочешь немного?
– Нет… Только что вспомнил: у меня сегодня день рождения.
Тридцать лет. Предо мной пролегла предвещающая дурное, пугающая дорога еще одного десятилетия.
Когда мы уселись с Томом в двухместку и выехали к Лонг-Айленду, было семь вечера. Ликующий Том говорил без умолку, смеялся, но голос его в такой же мере не имел отношения ко мне и к Джордан, в какой и шум, долетавший до нас с тротуара, или грохот надземки вверху, над нашими головами. Человеческое сострадание имеет свои пределы, и мы были довольны, что все их трагические перекоры блекнут вместе с огнями города за нашими спинами. Тридцать лет – обещание десяти лет одиночества, скудеющего списка холостых знакомых, скудеющего запаса восторженных надежд, скудеющих волос. Но рядом со мной была Джордан, слишком, в отличие от Дэйзи, умная, чтобы тащить за собой из года в год давно забытые грезы. Когда мы проезжали под темным мостом, бледное лицо ее неторопливо легло на плечо моего пиджака, и грозный росчерк тридцатилетия стал выцветать под успокоительным нажимом ее ладони.
Так мы и ехали, приближаясь в остывающих сумерках к смерти.
Главным свидетелем был во время следствия молодой грек, Микаэлис, владелец стоявшей у шлаковых груд кофейни. Самую жару он проспал, проснулся в пять, прошелся до автомастерской и обнаружил Джорджа Уилсона в его конторе больным – по-настоящему больным, бледным, как его бесцветные волосы, трясущимся всем телом. Микаэлис посоветовал ему лечь в постель, однако Уилсон отказался, заявив, что, валяясь на кровати, можно много чего упустить. Уговаривая его, сосед услышал наверху странный грохот.
– Я там жену запер, – спокойно объяснил Уилсон. – Пусть посидит до послезавтра, а затем мы уедем.
Микаэлис изумился; прожив бок о бок с Уилсонами четыре года, он ничего даже отдаленно похожего от соседа не слышал. Вообще человеком тот был затюканным: если работы не было, сидел на стуле в проеме двери, смотрел на людей, на проезжавшие по дороге машины. Когда же с ним заговаривали, смеялся – примирительно и бесцветно. Он принадлежал жене, а не себе.
Поэтому Микаэлис, естественно, попытался выяснить, что случилось, однако Уилсон не сказал ему ни слова, а стал вместо этого бросать на гостя странные, полные подозрения взгляды и расспрашивать, где он был в такой-то день да в такое-то время. Гостю мало-помалу становилось не по себе, но тут мимо двери мастерской прошли направлявшиеся в его ресторанчик рабочие, и Микаэлис воспользовался этим, чтобы улепетнуть, решив вернуться попозже. Однако не вернулся. Забыл, наверное, вот и все. И только выйдя после семи на улицу, вспомнил об этом разговоре, потому что услышал голос миссис Уилсон, громкий и гневный, доносившийся из нижнего этажа мастерской.
– Ну, ударь меня! – вопила она. – Сбей с ног и измолоти, грязный маленький трус!
А через мгновение она выскочила в сумерки, размахивая руками и крича, и Микаэлис даже на шаг отойти от своей двери не успел, как все было кончено.
«Машина смерти», как ее потом назвали газеты, не остановилась – выскочила из сгущавшейся темноты, трагически дрогнула от удара и скрылась за следующим поворотом дороги. Микаэлис даже в цвете ее уверен не был – первому появившемуся там полицейскому он сказал: светло-зеленая. Еще один, шедший в Нью-Йорк, автомобиль затормозил, проехав сотню ярдов, и водитель его бросился назад, туда, где на дороге лежала, поджав колени, Мертл Уилсон, и жизнь стремительно покидала ее, и густая, темная кровь смешивалась с пылью.
Водитель и Микаэлис подбежали к ней первыми, но, разодрав на ней еще влажную от пота блузку, увидели, что левая грудь Мертл свисает как лоскут, и пытаться услышать сердце, которое он прежде прикрывал, бессмысленно. Рот несчастной был широко раскрыт, губы в уголках надорваны – так, словно она задыхалась, извергая огромную жизненную силу, которую носила в себе столь долго.
Мы еще издали увидели не то три, не то четыре автомобиля, толпу.
– Авария! – сказал Том. – Это хорошо. Наконец-то Уилсону подзаработать удастся.
Он сбавил ход, но останавливаться не собирался, и лишь когда мы подъехали ближе и увидели застывшие лица безмолвных людей у двери мастерской, непроизвольно затормозил.
– Давайте посмотрим, что там, – неуверенно предложил он, – просто посмотрим.
Тут я осознал, что из мастерской безостановочно истекает глухое подвывание, звук, который, когда мы вылезли из машины и подошли к двери, разделился на слова: «О Боже!», снова и снова повторявшиеся, как судорожный стон.
– Там какая-то беда приключилась, – взволнованно сказал Том.
Он привстал на цыпочки, чтобы заглянуть поверх голов стоявших полукругом людей в мастерскую, освещенную только качавшейся желтой лампочкой в проволочном кожухе. А следом издал такой звук, точно у него перемкнуло горло, и, мощными руками расталкивая людей, протиснулся внутрь.
Полукруг, по которому пробежал протестующий ропот, уплотнился снова, и прошла минута, прежде чем я смог увидеть хоть что-то. Потом подошли еще люди, прежний строй нарушился, и нас с Джордан неожиданно втолкнули в мастерскую.
Тело Мертл Уилсон, завернутое, как будто ее бил на такой жаре озноб, в два одеяла, лежало на верстаке у стены; Том, повернувшись спиной к нам, склонился над ней, да так и замер. Рядом с ним возвышался, обливаясь потом, полицейский-мотоциклист, который записывал в маленькую книжицу имена присутствующих, то и дело сбиваясь и внося поправки. Поначалу я не смог обнаружить источник пронзительных стенаний, на которые отзывалась шумным эхом пустая мастерская, но затем увидел Уилсона, который стоял на высоком пороге конторы, раскачиваясь вперед-назад и держась обеими руками за дверные косяки. Какой-то мужчина негромко говорил с ним, время от времени пытаясь положить ладонь ему на плечо, однако он и не слышал его, и не видел. Взгляд Уилсона медленно спускался от качавшейся лампочки к обремененному трупом верстаку у стены, затем стремительно взмывал обратно, а сам он повторял и повторял свой тонкий жуткий призыв:
– О Бо-оже! О Бо-оже! О Бо-оже! О Бо-оже!
Наконец Том рывком поднял голову и, окинув мастерскую остекленелым взглядом, пробормотал полицейскому что-то неразборчивое.
– М-а-в-… – выговаривал полицейский, – о-…
– Нет, р-, – перебил его обладатель сложной фамилии, – М-а-в-р-о-…
– Да послушайте же меня! – свирепо прошипел Том.
– р-, – повторил полицейский, – о-…
– г-…
– г-…
Том широкой ладонью хлопнул его по плечу, и полицейский оторвал взгляд от записной книжки.
– Вам чего, приятель?
– Я хочу знать, что случилось.
– Ее авто сбило. Умерла на месте.
– Умерла на месте, – повторил, не сводя с него глаз, Том.
– Она на дорогу выскочила. А сукин сын даже не остановился.
– Машин было две, – сказал Микаэлис, – одна туда ехала, другая сюда, понимаете?
– Куда – туда? – спросил проницательный полицейский.
– Они навстречу друг другу шли. Ну, а она… – рука Микаэлиса начала подниматься, чтобы указать на одеяла, но остановилась на полпути и упала к бедру, – …она выбежала отсюда, и та, что шла из Нью-Йорка, миль тридцать, а то и сорок в час делала, прямо в нее и врезалась.
– Как называется это место? – спросил полицейский.
– Да никак не называется.
Сквозь толпу начал проталкиваться хорошо одетый мулат.
– Машина была желтая, – крикнул он, – большая желтая машина! Новая.
– Вы видели, как все было? – спросил полицейский.
– Нет, я только машину видел, обогнала меня на шоссе, а делала она больше сорока. Пятьдесят-шестьдесят.
– Подойдите сюда, назовитесь. Эй там, расступитесь. Мне нужно записать его имя.
Какие-то обрывки этого разговора, по-видимому, достигли ушей покачивавшегося в двери конторы Уилсона, ибо на смену его задышливым выкрикам пришли другие слова: